У ангела болели зубы…

Проходит пара минут. Сашка возвращается. У него бледное как мел лицо и слезящиеся, какие-то удивительно светлые глаза.

Сашка останавливается у машины и коротко говорит:

– Поехали назад.

Я жму плечами:

– Зачем? На турбазе умоешься.

Сашка кричит:

– Поехали назад, говорю!

Он споласкивает лицо из фляжки, делает из нее несколько жадных глотков, потом оглядывается и смотрит в сторону пляжа.

Я и не думаю заводить двигатель. Я же не самоубийца!..

Стараясь казаться спокойным, я говорю:

– К твоей «Наташе» поехали, да? Андрей Болконский решил вернуться на бал?

Сашка молча садится в машину.

Я спрашиваю:

– Саш, ты что, сдурел?

Сашка улыбается мне. У него взгляд только что проснувшегося ребенка.

Он говорит:

– Я не знаю. Но это и не важно.

– Боже мой, ты, что и в самом деле с той девчонкой познакомиться решил?! Над тобой же весь пляж теперь смеяться будет.

Сашка кивает:

– Пусть. Пусть только попробуют.

– Сашка, я тебя предупреждаю, если ты приблизишься к «Снегурке Наташе Ростовой» ближе, чем на три шага, одна красавица в красном купальнике тут же начнет комментировать твое сватовство. Причем вызывающе громко.

– Какая красавица и зачем ей что-то комментировать? – удивляется Сашка.

– Ты не видел никого, кроме «Наташи». Но вокруг были люди и даже распрекрасные и ревнивые женщины. Надеюсь, ты понимаешь, что женское самолюбие не стоит трогать?

– Я ничего такого не трогал, – взгляд Сашки удивительно светел. – О чем ты говоришь?

– Ни о чем.

Я завожу двигатель, трогаюсь с места и разворачиваю машину… Чуть не задеваю сосну.

– А, вообще-то, мне все по барабану, Саша, – говорю я, и мне вдруг становится легче. – Мне бы тебя только с рук сбыть. В общем, будь что будет. Не убьет же она нас.

– Кто?

– Скоро узнаешь. Кстати, Саша, у меня нет женского терпения, самообладания и страсти к самопожертвованию. Хотя я ни на что не надеюсь, ведь пляжная «Наташа Ростова» скорее всего, сбежит от тебя. Она сбежит от насмешек, твоего жалобного взгляда да и вообще…

Машина проходит впритирку со старым пнем. Молодая поросль нежно царапает дверь.

– Наверное, сбежит, – соглашается Сашка. – Скорее всего, сбежит. Ну и что?..

– Что, ну и что?.. Кстати, Сашка, а Бог есть?

– Сейчас есть.

– Точно есть или ты шутишь?

Сашка молчит. Впереди показывается пляж. Я вдруг ловлю себя на мысли, что очень хочу, чтобы «Наташа» все так же сидела на своем месте и все так же простодушно ласково смотрела по сторонам.

Вслух я говорю:

– Все! Начинается трагикомедия «Сватовство гусара».

Сашка виновато улыбается. Он хочет мне что-то сказать, но только открывает рот и не произносит ни слова.

– Не нужно, пока молчи, – говорю я Сашке. – Если красавица в красном купальнике швырнет в тебя черные очки или шлепанец – терпи. Терпи все, Саша!.. Терпи собственную глупость, неумелость и чужие насмешки. Не знаю, игра ли наша жизнь, но в ней определенно есть что-то сценическое. Поэтому любая роль должна быть доведена до конца…

Я говорю что-то еще, и звук собственной речи окончательно успокаивает меня. Я – верю. Нет, я верю не в то, что «все будет хорошо», а во что-то другое, несопоставимо большее…

Но во что я верю? Я не знаю.

Фотография вторая: летнее кафе 3 июня, 1995 года.

Моей дочке Женечке – шесть лет. Поход в кафе для нее праздник, чем-то похожий на бал, и если дома мороженное можно съесть лежа на диване и глядя на телевизор (как это делает мама), то путешествие в кафе требует определенного ритуала. Женечка надевает самое светлое платьице, не спеша поправляет волосы, причем ее движения становятся более медлительными и чинными, а перед тем, как выйти из дома дочка довольно долго, оценивающе, рассматривает себя в зеркале. Я невольно думаю о том, что если «повторение – мать учения», то подражание – бабушка самопонимания. Подражая взрослым, ребенок учится видеть самого себя.

В кафе немножко душно, может быть, не очень чисто, но Женечка совсем не замечает этого. Болтая ногами и ковыряясь ложечкой в мороженном, она рассматривает посетителей и быстро забывает о домашней благочинности. Она крутит головой направо – налево и эти свободные до неожиданности движения, куда более естественны, чем те, когда Женя стояла у зеркала или торжественно и ни на кого не глядя, входила в кафе. Маленькая девочка-принцесса вошла в большой мир и вдруг снова превратилась просто в девочку. Ей снова интересно все на свете: шумные ребята за соседним столиком, вентилятор на потолке и молодые, улыбчивые люди в бело-голубых курточках за «фирменным» прилавком.

Я невольно улыбаюсь, глядя на дочку. Когда она смотрит на продавцов, я не сомневаюсь, что она хочет стать продавцом мороженного, но о чем она думает и чего хочет, когда смотрит на вентилятор? Хоть и бывшая, но все-таки принцесса, никогда не захочет стать просто вентилятором. Господи, откуда в детях этот живой, пронзительно острый и светлый интерес ко всему, что рядом и почему он тускнеет с годами?..

Неожиданно прямо надо мной звучит:

– Здравствуйте!

Я поднимаю глаза и вижу улыбающееся, красивое лицо не просто принцессы, а Самой Настоящей Принцессы. Она одета в дорогое, какое-то воздушное платье, а ее тонкую, породистую шею украшает немыслимое (немыслимое в теперешнюю жару и всеобщую бедность) сияющее колье.

Принцесса спрашивает:

– Вы не узнаете меня?

Не-е-ет… Но кажется… Я вдруг вспоминаю летний пляж, Сашку и «Наташу Ростову». Впрочем, снова нет! Конечно же, это не «Наташа». Сходство – неуловимое, невесомое, но существенное, – как маскировочная сеть – несомненно есть, но все-таки это не та «Наташа».

Я растерянно пожимаю плечами.

– Разрешите присесть?

Принцесса садится и не без интереса рассматривает мое лицо.

– У вас глаза круглые, как у совы, – говорит она. – Мы встречались пять лет назад. Ну, вспомнили пляж?

– Кончено, вспомнил.

– Ну, а дальше?.. – на прекрасном лице Настоящей Принцессы появляется чуть капризная гримаса. Впрочем, она тут же смягчается мягкой и благосклонной улыбкой.

Я едва не бью себя ладонью по лбу: Боже мой!.. Это же та девушка в красном купальнике! Когда мы с Сашкой вернулись на пляж, «Наташи» уже не было, и Сашка познакомился с высокомерной красоткой в красном купальнике.

– Вспомнил, – я киваю. – Вы здорово изменились, но только в лучшую сторону.

Принцесса улыбается:

– Это комплимент?

Я так мотаю головой, что со лба срывается капелька пота и падает на стол. Я не вру. В Настоящей Принцессе уже нет ни капли прежней чуть вульгарной, выпирающей наружу и яркой красоты, нет ни единой лишней или не доведенной до совершенства черточки. Но главное в другом: Господи, откуда в ней столько всего (и чего именно?!) от скромной девочки, которую я когда-то в шутку назвал «Наташа Ростова»? Это как маска из тысяч и тысяч невидимых нитей и такое невозможно воплотить в жизнь даже в самом дорогом косметическом салоне.

Принцесса говорит:

– Меня зовут Лена. А вас?

– Алексей.

– Неужели и в самом деле прошло целых пять лет, Алексей?

Я немного смущено киваю.

– Но, по-моему, нам не стоит жаловаться на время, – Лена бросает мимолетный взгляд на Женю. – У вас чудесная дочка, – тут же не меняя тона и выражения лица, она спрашивает: – А как Саша?

Тогда, с пляжа, я уехал один. А Сашка остался со своей новой знакомой, то есть с ней, Леной. Меня немного позабавила его внезапная говорливость. Сашка легко забыл о юной «Наташе Ростовой», проявил удивительное упорство и, в конце концов, высокомерная пляжная красотка перестала замахиваться на него тапочком. Она стлала улыбаться. Что ж, у Сашки был шанс, и он сумел его использовать, даже порядком разозлив девушку своим изначальным невниманием.

Я глухо говорю:

– Сашка погиб.

Пауза.

Женский крик:

– Когда?!

Снова пауза.

– Через три дня… – я говорю медленно, с трудом подбирая слова. – Мы были на пляже в субботу, а он… (я проглатываю жуткое слово) … в среду поздно вечером. Поехал к матери в деревню. Водитель встречного автобуса уснул за рулем, и автобус вынесло прямо на «Жигули»…

Я замолкаю. Я мог бы еще сказать, что встречный удар снизил скорость переполненного людьми автобуса, он опрокинулся на бок и сполз в кювет уже боком. Никто из пассажиров не погиб, но «Жигули» превратились в расплющенную консервную банку. Потом экспертиза обнаружила в Сашкиной крови алкоголь – какие-то довольно высокие «промилли». Перед тем, как сесть за руль он выпил что-то около стакана водки.

Почему Сашка вдруг решил поехать к матери именно в среду, и почему нельзя было потерпеть до выходных? Он сказал, что у него ждут какие-то очень важные дела в субботу и что он бросает пить. Но есть такой непреложный закон – даже аксиома – для человека, увлекшегося алкоголем: чем больше ты думаешь о том, что нужно «завязывать», тем сильнее тебя одолевает алкогольная тоска. Сашка не пил уже три дня, а в тот злополучный вечер он не сумел справиться с собой. Дорога в деревню занимала семь часов. Сашка наверняка решил, что протрезвеет к приезду, что не будет пить в деревне и что за пару дней сумеет поправить крышу дома. Мать очень сильно переживала за Сашку после его развода, и он не хотел, чтобы она видела его пьяным. Один стакан водки был для Сашки минимальной и легко переносимой «дозой», а семь часов пути казались ему бездной времени. Трудно сказать, повлиял ли стакан водки на аварию и не отнял ли у Сашки ту долю секунды, когда он еще мог вывернуть руль в сторону от летевшего навстречу времени, которое вдруг превратилось в бездну.

– Боже мой! – говорит Лена. Она закрывает лицо ладонями. – Боже мой!..

Я замечаю дорогой перстень на среднем пальце левой руки и кольцо на безымянном правой.

Когда Лена отрывает ладони от лица, я снова и, едва ли не с суеверным страхом вижу, как сильно оно теперь похоже на лицо «Наташи Ростовой». Черт бы меня побрал, и главное снова непонятно чем именно!.. Выражением лица? Сглаживающей мягкостью едва уловимых черточек возле глаз?.. Взглядом?.. Благородным поворотом головы?.. Впрочем, моя первая мысль о маскировочной сети, пожалуй, была самой точной. Хотя… Возможно ли такое удивительное сходство без чего-то такого, что произошло внутри самого человека?

– Мы встречались с Сашей в воскресение, понедельник и вторник, – глухо говорит Лена. – Никуда не заходили, ни в кино, ни на дискотеку… В кафе разве что да и то пару раз. Мы просто бродили по улицам, говорили и много смеялись. Саша был великолепным рассказчиком… хотя… нет, не так! Он не просто болтал языком, понимаете? Мне было очень интересно с ним. Саша… (пауза) Он был не таким как все. Не свихнувшимся, что ли?.. Он был как Робинзон Крузо. Весь мир уже давно сошел с ума, а Робинзон живет на острове и строит большую лодку…

Я с трудом отрываю взгляд от стола. На лице Лены – растерянность. Она нервно теребит кончиками пальцев неизвестно откуда взявшийся платок и смотрит в окно. У нее влажные, чуть покрасневшие глаза и удивительно живые глаза.

Я вдруг вспоминаю телеграмму Остапа Бендера подпольному миллионеру Корейко из «Золотого теленка»: «Графиня изменившимся лицом бежит к пруду». Интересно, а с какой скоростью должна бежать графиня, чтобы, например, превратиться в юную «Наташу Ростову»?..

– Я понимаю, почему вы так смотрите на меня, – говорит Лена.

… Не-е-ет! Для превращения важна не скорость, не грация излома рук и даже не выражение страдающего лица графини. Она может лететь к пруду на крыльях, даже стоять над ним и целый час смотреть в темную воду, но только от этого она никогда не превратится в «Наташу». Сеть – маскировочная сеть! – все-таки была наброшена изнутри. Красавица в красном проиграла «Наташе» на пляже и обида на это перевернула ее. Она вдруг поняла, что «Наташа» оказалась сильнее ее.

Я спрашиваю:

– И почему же я так смотрю на вас, Лена?

– Вы словно злитесь и, одновременно, удивляетесь чему-то. Наверное, вы думаете, что если бы не я, то Саша был бы жив. Так?..

– Не так. Если вы помните, мы уехали с пляжа и вернулись, потому что так захотел Сашка. А я не смог остановить его. Вы тоже пытались оттолкнуть его, но не смогли.

На лице Лены появляется растерянная улыбка:

– Вы и это помните?

Я опускаю глаза и киваю. Мне уже кажется, что я схожу с ума: сходство Лены и «Наташи Ростовой», каким бы невозможным оно не было, все-таки огромно. Горестно заламывающая руки графиня каким-то самым фантасмагорическим образом похожа на юную, неопытную девушку.

Мне нужно что-то сказать вслух и я говорю:

– Как вы живете, Лена?

– Отлично!.. – Лена вытирает платком глаза и улыбается. – Просто превосходно. Знаете, зачем я подошла к вам? Чтобы рассказать, что я наконец-то выхожу замуж, и чтобы вы потом рассказали об этом Сашке.

– Вы до сих пор злились, что он не пришел на свидание в субботу?

– Я и злилась, и ревновала. Я ведь видела, как он смотрел на пляже на ту девочку в синем купальнике…

– Не помню такого, – быстро вставляю я.

– Ах, не надо!.. – спрятав в сумочку платок, Лена делает удивительно грациозный то ли прощальный жест, то ли взмах кистью руки с помощью которого подзывают официанта. – Да, наверное, я ревновала и очень сильно. Я три дня дразнила Сашку, хотя ни разу не сказала вслух о причине своей ревности. Я водила его по улицам и смеялась над его шутками, а сама… Господи, да что же это такое?! – Лена снова достает из сумочки платок и прикладывает к глазам. – Мне было очень хорошо с ним. Очень легко и свободно. А еще… Чисто, что ли?

– Как это чисто? – не удерживаюсь я от вопроса.

– Сама толком не знаю. Ну, словно как-то по-детски, что ли?.. Мы ведь даже не целовались. А теперь, – Лена как-то излишне резко сует платок в открытую сумочку, на полсекунды наклоняет лицо и когда поднимает его, на нем уже нет слез: – А теперь я выхожу замуж и уезжаю.

Я отлично понимаю, что она уезжает за границу, но все-таки спрашиваю:

– Куда?

– Во Францию. У меня будет чудесный муж.

Я думаю: да-да, Настоящая Прекрасная Принцесса с лицом утонченной графини и чистыми глазами страдающей юной девушки достойна огромного счастья. А сейчас его – такого дорогого! – просто нет в России. У нас плохо работают даже дворники и медсестры. У нас счастлив только сильный, но это уродское счастье Карабаса-Барабаса.

К столику подходит рослый молодой человек с красивым, но неприятным, словно застывшим в усмешке, лицом. Он наклоняется к Лене и говорит:

– Элен, нам пора.

«Элен?!.. Почему вдруг Элен? – думаю я, но тут же спохватываюсь: – Ах, да, Франция…»

Молодой человек бросает на меня мимолетный взгляд и мне становится не по себе. В его ледяных, змеиных глазках нет ничего человеческого.

Лена встает:

– Да, к сожалению, мне пора… Прощайте, Алексей.

– Вы тоже прощайте… Лена.

Я чуть было не произношу «Элен», но вовремя сдерживаюсь.

Они идут к дверям кафе. Рослый красавчик чуть приобнимает Лену за талию. Она резким движением отстраняет его руку и отходит на шаг в строну.

Выйдя на улицу, парочка направляется к дорогому «Вольво». Красавчик садится за руль, Лена – на заднее сиденье.

Я почему-то думаю об ошибках, от которых никто из нас не застрахован. Каких ошибках?.. Понятия не имею!

– Красивая тетя, – говорит маленькая Женечка.

Я вздрагиваю и с удивлением смотрю на дочку.

– Я здесь, папа, – Женечка понимающе улыбается. – И я уже наелась. Кстати, где мой платочек?

У Женечки нет шикарной сумочки, но у нее есть карман папы. Мы идем к выходу. Женечка берет меня за руку.

– Красивая тетя, – повторяет она. – Только странная какая-то…

Она замолкает.

– Почему странная? – спрашиваю я.

Женечка долго думает и отвечает только тогда, когда мы выходим на улицу и погружается в теплое июньское марево.

– Она мне мышку напоминает, – серьезно говорит Женечка. – Мышку в мышеловке.

Фотография третья: храм, 20 мая 2012 года.

Загадка ночного сна в храме – непостижима. Чаще всего этот короткий сон действует как сильное лекарство – он освежает и уходит без следа. Как морская волна, наверное – она смывает чужие следы и не оставляет своих.

Смотрю на телефон: 04. 07. За окном совсем светло, но, судя по всему, солнца еще нет.

«Если нет, то скоро будет…» – простейшая мысль тянет за собой улыбку.

Улыбку над чем?.. Ни над чем. О чем?.. Ни о чем.

Я не помню, чтобы меня когда-нибудь тянуло в зевоту после сна в храме или хотелось потянуться. Ну, разве что если сильно выматываешься днем, вечером, ночью (мало ли какие проблемы у сторожа?) и сон продолжается до постыдной половины шестого. Тогда – да. Тогда утренний сон может навалиться как тяжелый медведь со всеми вытекающими последствиями вплоть до ломоты в пояснице, кашля и даже головной боли.

Встаю. Иду наружу. Благо, что не приходится одеваться – разве что надеть шлепанцы. В храме стоит удивительная тишина. Это не затишье временно угомонившейся улицы или сонное безмолвие спальни, тишина храма – совсем другая. Она – тишина высоты, чистоты и свободы.

Спускаюсь вниз по высоким порожкам и «закуриваю» электронную сигарету. Я так и не смог бросить курить по-настоящему. Ведь я – писатель. А когда пишешь, эта «собака» – сигарета – сама прыгает тебе в рот как настоящая собака в цирке через обруч.

Оглядываюсь и выпускаю струйку ароматного пара. Там, на дороге за тонкой полоской деревьев, катят «маршрутки» и автобусы. В салонах горит яркий, желтый свет похожий на свечной.

О мои ноги трется кошка.

Я улыбаюсь:

– А-а-а!.. Привет, безобразница.

Мы познакомились с кошкой еще осенью. Тогда она была еще худым, жалким и бело-рыжим котенком. Кошка жадно ела одно печенье за другим. Но потом, позже, она как-то устроилась… Потолстела даже. И теперь ее шубка удивительно чистая и мягкая. Я называю ее «Белые лапки, рыжий хвостик».

Я нагибаюсь и глажу кошку.

– Как дела?

Кошка громко урчит. Она часто приходит ко мне утром или вечером. Иногда мы гуляем по церковному двору. Когда я рядом, кошка становится очень смелой. Она может запросто сделать выпад в сторону пробегающей мимо собаки или вскочить на парапет лестницы, чтобы нырнуть под мою ладонь. Иногда мы так и поднимаемся к двери храма, я – по порожкам, кошка – по парапету.

Кошка поднимает голову и спрашивает меня: «А на ручки, пожалуйста?»

Я беру ее на руки. Урчание становится еще громче. Кошка смотрит по сторонам: «А там что?» – «Ой, а там?..»

Маленькое тело напряжено. Мир вокруг полон для кошки опасностей и приключений. Ах ты, хищник крошечный!.. Впрочем, какой из тебя хищник, тебя же любой обидеть может.

Кошка смотрит на меня.

«Поймать и съесть», – говорит мне ее смелый взгляд.

Я улыбаюсь:

– Кого?.. Всех поймать и всех съесть?

Кошка отворачивается. Она прогибает спину: «Ну, гладьте же меня, гладьте. Жалейте!..»

Я глажу и, через минуту, отпускаю кошку. Иногда она уходит, но сегодня – нет. Она снова трется о ноги.

Сзади раздается четкий стук каблучков. Территория возле храма – проходная и мы не закрываем ворота на ночь.

– Извините, пожалуйста!.. – окликает меня женский голос.

Я оглядываюсь. Ко мне, свернув с прямого пути от задней калитки до центральных ворот, идет молодая, виновато улыбающаяся рыжеволосая женщина. На ней белый костюм и рыжие туфельки.

– Вы не могли бы… – начинает она еще издали. Она достает кусочек бумаги из кармана и протягивает его мне. – Пожалуйста!

Это записка в киоск. Как правило, их оставляют к какой-нибудь дате.

– Мне на работу, а киоск откроется только в семь, – поясняет женщина, хотя, конечно же, это лишнее. – Мужу три года…

Странное выражение, но говорят именно так, а не «муж (или кто-то там) умер три года назад», говорят, пропуская страшное слово. Странно? Да. Иногда, сами того не замечая, люди считают возраст смерти так, словно она живое существо.

Я едва успеваю взять записку, как в сумочке женщины раздается требовательный телефонный звонок.

– Да?.. – она прикладывает желтый, сверкнувший золотом, смартфон к уху. – Ах, это уже опять ты?..

Женщина отходит в сторону на пару шагов. Она смеется.

– Я так и знала. Ну, и что же еще от тебя ждать?..

Я думаю о том, что три года – большой срок, а женщина еще совсем молода. Ей только тридцать пять или около того. Она – «Белые лапки, рыжий хвостик».

Для большинства людей церковь связана с воспоминаниями о смерти или молитвами о здоровье. Крещения и свадьбы вспоминают реже. Может быть, потому что первые два «надо» значительно тяжелее и мрачнее вторых.

Мне почему-то врезалось в память одно утро: был обычный летний день, и потому что опоздала сменяющая меня дежурная, я сам стал зажигать свечи. Я подносил желтый огонек к лампадке или свече и огоньков становилось два. Все двери храма были открыты настежь, но еще никого, кроме меня, не было. Что врезалось в память? Океан чистого, сияющего света и, там, за распахнутой дверью, громкое пение птиц. А еще желтый, крошечный и живой огонек в ладонях и удивительно пронзительное ощущение своего «я». Там, снаружи, такое ощущение бывает только во время тяжелого кризиса. Оно связано с болезненным изломом, преодолением или катастрофой. И только в храме – нет.

Женщина уходит. «Белые лапки, рыжий хвостик» становятся на задние лапки и тянут вверх большеглазую мордочку.

– Пора ворота открывать, – говорю я кошке. – Пойдешь со мной?

Пока я открываю ворота, кошка обнюхивает густые заросли цветов. Она оглядывается. И в ее взгляде снова знакомое: «Поймать и съесть!»

– И не надоело тебе охотиться? – спрашиваю я. – Нельзя быть таким уж хищником.

Я возвращаюсь к церкви, снова «курю», а потом поднимаюсь по порожкам. Кошка снова рядом. Она прыгает на высокий парапет, бежит рядом и пытливо смотрит вверх: «Ой, а на ручки, пожалуйста?»

– Иди домой. Тут собаки бегают. Пойми, глупенькая, ну, кого ты можешь тут съесть? А вот тебя запросто скушают.

Останавливаюсь и открываю дверь… Кошка забегает в храм.

– Стой, ты куда?!

Но кошка меня не слышит. Точнее, не хочет слышать. Она бежит в сторону колокольни. Я быстро иду следом.

– Стой!

Кошка, конечно, не останавливается. Она чуть меняет направление «влево-вправо» и деловито оглядывается по сторонам. Я ловлю нахалку уже на лестнице в колокольне. Но кошка по-прежнему не обращает на меня внимания. Она жадно осматривается по сторонам. Все-таки какая она удивительно сильная!.. Ее крохотное тело похоже на пружину и готово к мгновенному рывку.

Ну, что ты крутишься? Кошка смотрит-смотрит-смотрит: направо, налево, вверх…

«Ой, а что у вас там?.. Ой, а там?.. А во-о-он там?»

Я глажу кошку. Она бросает на меня мимолетный взгляд: «Скажите, пожалуйста, а у вас тут птички есть? Ну, те, которых можно поймать и съесть».

– Нет.

Кошка не верит. Она взбирается мне не плечо, чтобы получше оглядеться вокруг.

– Сиди тихо, разбойница.

Придерживая рукой кошку на плече, я выхожу наружу.

Первое, что я вижу – темная «иномарка» у киоска, а потом – худенькую женскую фигурку возле порожков. Женщине вряд ли больше сорока. Она одета в светлый деловой костюм, ее лицо кажется мне удивительно знакомым.

– Здравствуйте, – улыбаясь, говорит она. – Сколько лет, сколько зим! Не узнали?..

Наверное, я так сильно морщу лоб, что кошка на моем плече вдруг тянет лапку к моему носу.

– А кошка вам зачем? – смеется незнакомка. – Вы с ней мышей в церкви ловите?

Да-да, конечно же, я уже где-то видел это красивое лицо и бойкие, веселые глаза. Правда, давно… Я стаскиваю кошку с плеча. «Белые лапки, рыжий хвостик» лениво сопротивляются, потому что ей уже интересней женщина, а не я.

– У меня там подруга живет, – незнакомка кивает на «многоэтажки» за моей спиной. – Вчера, когда к ней ехала, вас увидела. Вы мало изменились, хотя последний раз мы виделись с вами семнадцать лет назад. Или уже все двадцать три, если вести счет от первой встречи.

Я наконец-то узнаю Лену и совсем не удивляюсь тому, что у меня не получилось сделать это сразу. Ну, во-первых, если там, на пляже, а затем в кафе, ей было что-то около двадцати пяти – тридцати лет, значит теперь почти пятьдесят. Но ей не дашь больше «к сорока, но не очень». Во-вторых, – глаза: уже теперь на светлом и утонченном лице «Наташи Ростовой», сияют глаза прежней взбалмошной и не очень-то деликатной пляжной красавицы.

– Вижу-вижу, теперь узнали, – Лена медленно поднимается по порожкам. Она кладет руку на парапет и, делая очередной шаг, хлопает по нему ладошкой. – Ну и кто кого поколотил за это время: я – время или оно меня?

Я улыбаюсь и, наверное, моя улыбка получается очень теплой – в глазах Лены вспыхивают задорные искры.