Культ свободы: этика и общество будущего

Во-2-х, это то, что получается в результате применения методологии, т.е. нормы поведения и деятельности, задающие границу между людьми, не позволяющие ее пересекать, но требующие к ней приближаться. И в формальном виде – как уже одобренные, общепринятые законы, правила, образцы, роли и т.д, и неформально – как ощущения и идеи, когда старых правил становится недостаточно, а новых еще нет. Или когда правил вообще еще нет. Такие неформальные нормы рано или поздно превращаются в формальные. Несмотря на множественность норм, ОЭ не имеет ничего общего с моральным релятивизмом. Она единственна и неповторима. Двух этик быть не может. Т.е. конечно, сам по себе договор еще не гарантирует обьективности, он гарантирует возможность обьективности, но сама обьективность гарантирует единственность.

Однако важно понимать, что единственность эта сродни единственности, например, числа "пи". Никто не знает каково оно точно. Всяк может придумать свое собственное число "пи", однако не всякое из них будет истинно. Свобода, как и "пи" – бесконечно многообразна и при этом единственна. Каждый из нас полностью свободен, но при этом все мы свободны одинаково. Именно поэтому обьективная этика хоть и нормативна, но не статична – нормы множатся и заменяются, каждая новая улучшает предыдущую. Они вызревают постепенно, приближаясь в направлении границы, все более ясно и четко ее определяя. Конца пути нет, как нет и полной свободы! Но как последняя, абстрактная цель, есть и полная свобода, и точная граница, примерно как видит каждый взглянувший на окружность окончательное число "пи". В силу этой абстрактности и несмотря на свою обьективность, этика не выражается в виде простого и понятного абсолюта и не сводится только к следованию фиксированному набору заповедей. Требуется непрерывное участие в договоре.

Полная обьективность очевидно недостижима. Всегда можно договориться, второпях что-то или кого-то забыв. Но и полное участие всех нынешних обитателей Вселенной, а также всех их потомков, тоже не гарантирует обьективности. Абсолют обьективности – не более, чем абстракция, к которой стремится разум. Но как же без абсолюта быть уверенным, что нормы правильны, т.е. действительно обьективны? Если нет абсолютов, то нет и абсолютной истины. Разуму свойственно сомневаться. Вполне возможен возврат и пересмотр договора, если его участники обнаружат, что ошиблись. Как они об этом узнают? По результату. К счастью, отсутствие морального абсолюта не означает, что не может быть относительной истины и процесса познания. В конце концов, люди познают реальность сами по себе, без помощи абсолютов, сокрытых в священных книгах или математических формулах.

Во-3-х, однако, переходя еще дальше на уровень абстракций, можно сказать, что ОЭ – это обратная сторона свободы, ее условие, выраженное в идее упомянутой границы. Свобода возможна только в сочетании с ОЭ. Этика в этом, "идеальном" смысле – сама граница, сама обьективная этическая реальность, то, к чему ведут действия различных моральных механизмов разума, что познается с их помощью и благодаря чему они вообще существуют. Без обьективной этики не было бы ни этих механизмов, ни морали, ни свободной воли, а был бы сплошной детерминизм. ОЭ – это то, что символизирует правильное направление для действий, целей и получаемых договором норм.

Мы стремимся к черте, к этой этической реальности, она словно притягивает нас, манит. Можно сказать, что этика принуждает нас добром так же как и материя своими силами, но специфическим образом – реализуя этим принуждением нашу свободу. Добро – аналог сил, а формальные нормы – аналоги формул, уточняющиеся по мере углубления нашего понимания этической реальности и движения в сторону свободы. Тогда моральные механизмы – это аналоги органов чувств, которыми мы "осязаем" этическую реальность. Они так же помогают ориентироваться и снабжают ощущениями, которые мы анализируем и делаем выводы.

Рассудительный человек, разумеется, может засомневаться и оспорить утверждение, что этическая реальность так же реальна, как материя. В конце концов, магическую черту между субьектами (и их возможностями) мы не можем ощутить напрямую, органами чувств. Однако при желании можно погрузиться в бесконечный спор о том, а что мы собственно ощущаем органами чувств? Что есть материя? Что есть закон, сила, свобода? Только надо нам это? Давайте, друзья, не будем тратить время и просто признаем, что все это – наши умственные концепции, источник (или прототип) которых, тем не менее, обьективно присутствует в окружающем мире вне зависимости от нашего желания. Что касается рассудительных людей, сомневающихся в существовании реальности, свободной воли и головы на плечах, то ради бога. ОЭ, и мы вместе с ней, друзья мои, не имеем к ним никаких претензий, пока они участвуют в договоре наравне со всеми.

Во-4-х, спускаясь с уровня абстракций, ОЭ – необходимый компонент свободного общества и, по совместительству, билет туда. Осталось сесть в нужный вагон. Свободное общество состоит из людей, в подавляющем большинстве следующих ОЭ. Социальные структуры в этом случае устойчивы, ибо основываются на всеобщем согласии. Поскольку нормы совершенствуются, структуры гибко перестраиваются по мере нахождения новых норм и этот процесс протекает гладко, как это вытекает из требований этики. В этом смысле свободное общество можно рассматривать или как идеальное абстрактное общество, к которому стремится прогресс, или как любое реальное общество, прочно опирающееся на нормы ОЭ и движущееся в сторону идеала. Пока что ОЭ скорее тащит упирающееся человечество вопреки его желаниям.

Практика и этика всегда немножко не дружат. Вот и тут, возникает вопрос – как этические абстракции могут породить реальные блага социальных институтов? Ведь обьективность норм означает, что участники договора не ищут и не могут искать в них конкретной пользы – ни чьей-то, ни коллективной? Это так. Однако, означает ли это, что участники никак не учитывают его последствия? Нет ли противоречия между тем, что этика непрактична и тем, что люди могут договориться до какого-то совместного мероприятия, предприятия или, не дай бог, взаимной выгоды? Конечно есть. Люди наверняка изобретут множество практических благ, институтов и структур, которые принесут огромную пользу. Почему нет? Важно только понимать, что такой результат переговоров – просто чудесная возможность, но отнюдь не цель. Цель – свобода, а уж она чревата всякими чудесами. Обьективная этика – базис норм, обслуживающих любые социальные институты, и как базис, она абсолютно нейтральна, служит сразу всем и никому в отдельности. Всевозможные полезности и блага, удобные практические нормы и эффективные для чего-то там механизмы – это побочные пристройки к ОЭ, приносящие пользу тем, кому они полезны, и поэтому не имеющие к обьективности никакого отношения.

И только в том удивительном случае, когда некий институт оказался "обьективно" полезен – т.е. полезен вообще всем, кого мы можем вообразить, мы имеем полное право сказать, что ОЭ приняла в его создании самое прямое участие. Ибо иначе он возникнуть не мог. Подобная практичность этики только на первый взгляд противоречит ее бесполезности. Этика бесполезна – но только конкретным людям, группам и даже обществам. Этика полезна – но только сразу всем, включая ничего не подозревающих обитателей остальных уголков Вселенной. А потому, кому-то конкретному она вполне может оказаться даже вредна с его, индивидуальной, близорукой и эгоистичной точки зрения.

В-5-х, обьективная этика – это идея помогающая понять социальную реальность, обсудить ее с друзьями и написать об этом книгу, которую потом кто-нибудь прочтет и задумается. Получившиеся от этого мысли активизируют моральные механизмы разума, идея свободы получит больше внимания, а будущее и договор станут ближе. Я предвижу ваш скепсис, друзья. Если обьективная этика с ее моральными механизмами давно заложена в человеке, то почему до сих пор нет договора? Причина в том, что этому мешает множество сил, самая сильная из которых – слабость рассудка, доходящая до невероятного абсурда. До непонимания человеком того, что такое добро и что такое он сам.

– Обьективное добро

ОЭ имеет дело только с обьективным добром. Разумеется то добро, что присвоила себе мораль, идет вразрез с этикой, вносит конфуз и поощряет насилие. Между тем, идея обьективного добра так же проста, как и идея обьективного зла – т.е. всякого насилия. Сложность ее – в абстракции постороннего, которую трудно приложить к жизни. Действия людей всегда взаимосвязаны и взаимозависимы. И при этом люди должны абсолютно не зависеть друг от друга. Ибо свободное общество состоит не из ближних и любимых, не из братьев и соотечественников, не из людей, землян или гомо-сапиенсов, и даже не из милых сердцу философа "других". Общество состоит из посторонних. Полная автономия и субьектность такого, совершенно чужого, незнакомого человека, уравнивает благо и худо по отношению к нему, делая их одинаково неприемлемыми. Звучит ужасно, но это – лишь последствия свободы его воли. Никому, кроме ее обладателя, не дано знать его желаний. Этический долг свободного человека – не делать другому лучше или хуже, а делать так, чтобы собственное поведение не затрагивало его никаким образом. Посторонние люди ничего не должны друг другу, нет никакого необоснованного, не следующего из договора долга, моральных требований, обязанностей, указаний на то как жить. Нет никакого влияния, личных впечатлений и эмоций – симпатии, сострадания, отвращения. Есть только абсолютная нейтральность. Полная свобода – люди как бы есть, и в то же время их как бы нет. Универсальность обьективного добра превращает индивидуальность в полную пустоту.

Но не значит ли это, что я должен исчезнуть? А как же моя свобода? Не надо доводить до абсурда. Исчезнув, мы лишаем постороннего человека общества и следовательно свободы. Один человек, будь он в лесу, наверху иерархии или в кругу семьи, не свободен. Он – в мире детерминизма. Свобода требует нас, посторонних. Все дело в "как бы". Мы как бы есть и в то же время нас как бы нет. Как бы есть – и мы уже совершаем насилие, оказываем влияние, подвергаем давлению. Как бы нет – и насилие совершается над нами. Это магическое "как бы" – тот случай, когда что бы кто ни сделал, другому не станет хуже. Даже желая добра можно легко нанести вред – мало ли как потом сложатся обстоятельства. Обьективная этика говорит: поскольку насилие – безусловное зло, самое большее возможное добро по отношению к постороннему человеку – предоставить ему полную свободу. И – неудивительно! – это же самое оказывается самым большим возможным добром по отношению к самому себе. То есть – истинно обьективным. Ведь свобода одна на всех и каждый сам в глубине души такой же посторонний.

Но как взаимодействовать с посторонним, одновременно не взаимодействуя?! Да просто. Мы с ними взаимодействуем ежесекундно – пользуясь возможностями, предоставляемыми обществом, и чем больше у нас возможностей, тем эффективней мы взаимодействуем и, одновременно, тем меньше зависим друг от друга. А значит творить обьективное добро легко – надо создавать новые возможности. В этом неочевидная суть обьективного добра. Предоставить постороннему свободу – значит изыскать для этого возможности. А поскольку ни создать возможности, ни распределить их вне договора нельзя, обьективное добро в сущности сводится к успешному договору. И действительно, нигде в природе нет и не может существовать равнозначной моральной ценности. Природное "добро" – или эгоистичное личное благо, или альтруистичное благо близких. Нет ценностей и в выдумках одинокого разума – моральных абсолютах, ни один из которых не может быть универсальным и вечным. Обьективное добро вообще не выражается в чем-то конкретном, даже в таком расплывчатом как, например, наличие благ или отсутствие страданий. Любая конкретика относительна. Кому-то добро, кому-то зло. В одних количествах добро, в других зло. В один момент добро, в другой зло. Нет ценности и в абстракции чистой свободы – потому что каждый может понимать ее по своему и принуждать к этому пониманию других.

Но в отсутствии опыта успешного договора, несмотря на всю логику, обьективное добро выглядит непонятно и странно. Добро ОЭ – это тоже моральный механизм, но он пока еще не только не окреп, но даже и не появился. Потому человек и задается своими вечными нелепыми вопросами.

7 Самоограничение

– Смысл идеи договора

С этих вопросов начинается существование человека и работа его разума. Что такое человек, почему надо быть этичным, зачем я живу и т.д. и т.п. Вопросы эти, независимо от того, есть на них ответы или нет, неотделимы от морального долга, норм поведения и в конечном итоге от самоограничения. Ибо любая "правильность" возможна только путем ограничения детерминизма и путь этот всегда начинается с самого себя. Но если ответов нет, даже человек обладающий разумом, будет дополнительно напрасно мучиться, стараясь ограничивать свою биологическую сущность и слепо следовать требовательным, но необьяснимым нормам. А этика обьективна – ей нельзя не следовать, даже если периодически получается неосознанно впадать обратно в детерминизм. Просто вместо договора пока используется то, что сложилось исторически само собой. Вот чтобы покончить со слепотой и мучениями, чтобы эту неосознанность выявить, а правильность сделать простой и понятной, необходима идея общего, явного социального договора. Разуму требуются идеи, помогающие понять и обьяснить почему, зачем и для чего. Так намного легче жить и проще стать человеком. Знания – не самоцель, они средство достижения этой простой и одновременно великой цели.

В принципе, самоограничение привычнее именовать "волей", поскольку насилие над своей природой требует немало сил, которые как раз и принято ассоциировать с силой воли. Я предпочитаю "самоограничение", поскольку воля уж слишком примелькалась в сочетании с произволом, своеволием и прочим волюнтаризмом.

Понимание создает из самоограничения реальный моральный механизм. Самоограничение, следование норме – это запрет, налагаемый на самого себя, первый признак человека. Но самоограничение и следование норме – не одно и то же. Следовать можно бездумно – из страха, по привычке, подражая окружающим. Слепое самоограничение – все тот же детерминизм: это или покорность и безволие, превращающее нормы в досадные помехи счастью, или фанатизм, твердолобость и тупость, превращающие разум в машину, а нормы – в догматы. Которые, в итоге, неизбежно нарушаются, ибо их причина неизвестна, а смысл неясен. Разумный человек следует нормам осмысленно – понимая и их временность, и их условность. И при этом – беспрекословно. Понимание порождает ответственность, самоограничение становится не смутной интуитивной потребностью, а ясным и твердым долженствованием.

Идея договора не только позволяет осознать суть этики и заодно смысл жизни, но и помогает отличить людей от тех, кто только учится или делает вид. Люди без этики проявляются по отношению к его необходимости. Никто не может в трезвом уме отказаться, заявив: "это ваша придуманная, фальшивая мораль, мы будем жить по своей – истинной, богом-данной, единственно-верной и научно-обоснованной". Ссылки на "свободу вероисповедания", "свободу совести", "свободу науки" или свободу без дополнения звучат особенно смешно – как детская логика "хорошо то, что приятно". Ибо отказ от договора означает угрозу и, следовательно, насилие. Это собственно и есть его определение: насильственное действие – то, которое затрагивает других и на которое не получено одобрения в результате договора. Наивно полагать, что чья-то "истинная" мораль не затрагивает ничего не ведающих посторонних. Только договор может определить, что допустимо, а что – нет.

Без договора самоограничение не может работать. До какой степени необходимо и возможно ограничивать свою волю, чтобы самоограничение не превратилось в самоотречение, этика в мораль, а жизнь в смерть? Неочевидность ответа позволяет некоторым учащимся отождествлять самоограничение со смирением, покорностью и прочей борьбой с собственной порочной натурой. А другим – навязывать свои желания окружающим. Этика требует одинакового самоограничения от всех. Правда, одинаковое оно только снаружи. Поскольку темперамент у всех разный, то и степень контроля – тоже. Равенства опять не получается. Только таинство договора позволяет решить задачу. Самоограничение – в высшей степени коллективный механизм. Может быть поэтому оно пока и не стало руководящим принципом поведения. Пока совесть подчищает хвосты за его промахи. А когда эти промахи становятся слишком явными, совести помогает нетерпимость окружающих, которая является обратной стороной самоограничения.

– О звании (и определении) человека

Договор переводит представителей вида гомо-сапиенс из дикого, первобытного и неразумного состояния в человеческое. Противники договора заслуживают такого же отношения как безвольные животные или запрограммированные роботы. Они – часть окружающей среды. Они – вне свободного общества и не касаются нас, пока они не кусаются и не царапаются. Принуждать к договору нелепо. К нему стремятся все нормальные люди. От договора нельзя отмахнуться, из него нельзя выйти, о нем нельзя забыть.

Вспомним наши принципы организации общества и сравним человека и камень. Если камень подбросить вверх – он упадет. Из этого наблюдения мы можем сделать вывод, что камень "должен" упасть, если его подбросить. Быть камнем означает подчиняться законам камня. Точно так же мы можем поступить и с человеком, правда не подбрасывая его, а прикладывая к нему эти принципы. Из них следует, что человек должен ограничивать свою волю, чтобы не мешать другим. Если же человек не ограничивает себя, то как и камень, не падающий на землю, он рискует улететь в далекий космос. Но конечно сам собой, друзья мои, мы же не можем принуждать к договору, правильно?

"Долженствование" камня – следствие детерминизма. Да, человеческий "детерминизм" – особенный. Человек может иметь свободу воли, но никогда не пользоваться ею – например, если он вырос в лесу. Но гораздо чаще мы наблюдаем нарушение второго принципа. Человек навязывает свою волю другим, в том числе морально. Почему? А почему бы и нет? Универсальность этики сродни универсальности логики. Можно мыслить логично и радоваться свету истины, а можно заблуждаться и жить во тьме предрассудков. Так и тут. Можно вести себя этично и быть свободным, а можно своевольничать и жить в постоянном страхе. Что же делать, если человек принципиально отрицает этику? Выход кроется в понятии "определения". Если мы определим камень, как нечто падающее вниз, если это подбросить, является ли камнем то, что никогда не было подброшено? Договор – это тест. Так давайте подбросим!

Но вдруг человек оказался по обьективным причинам не способен на договор? Скажем, некто лишил другого свободы воли. Бывает? Безусловно. Человека можно лишить физической возможности двигаться, есть, пить. Его можно превратить в робота, выполняющего чужие команды. Можно напичкать таблетками до состояния полной невменяемости. Или промыть мозги и запутать до степени абсолютного послушания. Короче – низвести до состояния камня. Но можем ли мы после этого положа руку на сердце сказать, что это – человек? Только честно? А тот, кто его довел до такого состояния? Чем он отличается от, скажем, волка, который навязывает овце свою волчью волю? Тем, что сыт, причесан и неплохо разбирается в философии? Но какое это имеет отношение к человеку?!

Потому что каким бы иным не казался нам детерминизм свободы – он по сути такой же. Быть человеком можно только если подчиняться "законам" человека. Бытие = долженствование. Проще говоря, нельзя просто "быть" человеком – родиться и жить, следуя законам детерминизма, внешнему принуждению, привычкам или традициям. Быть человеком значит хотеть, стараться, стремиться им быть. Аналогично, свобода появляется только когда к ней стремятся, добро – это то к чему должно стремиться и т.д. Человек, выбирающий насилие – не человек, потому что он ничего не выбирает. Насилие не выбирают, насилию подчиняются.

Цель "быть человеком" не включает выходных, праздников или отпусков. От выбора нельзя уклониться. Даже когда его не хочется делать и кажется, что его можно избежать, выбор все равно происходит, только теперь сам собой. Его делает кто-то или что-то другое, а человек превращается в обьект выбора, теряет статус субьекта и одновременно – человека. Потому что уклонение от выбора это тоже выбор. И насилие не спрашивает человека – знает ли он, соображает ли что делает? Детерминизм непреклонен, поэтому знание о самоограничении так же императивно, как и само самоограничение. Уклониться нельзя не только от выбора, но и от знания о нем. Что ставит вопрос о книге совсем в иную плоскость, не так ли друзья?

Возможно, наши принципы не нормативны по форме. Но это еще лучше, потому что они нормативны по содержанию. Они определяют, что такое человек. Высказывание "человек – существо, которое думает" по содержанию эквивалентно "человек должен думать". Не "может", а именно "должен" – кто что может, неизвестно. А "человек имеет свободу воли" эквивалентно "человек должен быть этичен". Таким образом, мы можем переписать наши принципы организации общества свободных существ людей гораздо яснее:

1) Человек – тот, кто сам ограничивает свою волю.

2) Общество – совокупность людей, согласующих ограничение воли каждого.

Все, что не соответствует этим определениям, следует называть иными терминами, например, "гомо-сапиенс", как придумали называть современного обитателя планеты не лишенные юмора ученые, или "гоминид". Ведь мораль, как навязанные эволюцией стадные нормы взаимопомощи, присуща уже обезьянам, ученые в этом неоднократно убеждались. Все, выживающие коллективно, так или иначе следуют стадной "морали". Но пока ученые не смогли обнаружить ни одного животного, способного стать свободным. Этика оказалась присуща только людям. И их уже обнаружили.

Правда? Честно говоря, друзья, мне трудно углубляться в этот вопрос. Однако у меня нет никаких сомнений, что любая разумная цивилизация использует обьективную этику как свою нормативную основу. И это, кстати, было бы самым важным, что следовало бы позаимствовать землянам, но почему-то я думаю, их, если что, больше заинтересуют новые орудия убийства. Так или иначе, поскольку у нас нет возможности исследовать инопланетян, оставим их в покое.

– Зачем мы живем?

Но почему самоограничение – т.е. всего лишь ограничение своих желаний и потребностей – делает нас людьми? А как же обьективное добро, создание возможностей? Как из ограничений появляется уникальность личности, труд, творчество и безграничный прогресс? Какая тут связь?

Ну, во-1-х, напрямую все это из самоограничения не вытекает, вытекает свобода, а уж из нее вытекают всяческие, как мы знаем, чудеса. Но, опять таки, вытекают не гарантировано. А во-2-х, самоограничение – это только начало. Тут уместно будет разобраться, как и к чему свобода нас принуждает. Свобода начинается с того, что мы ограничиваем своеволие: страсти, желания, инстинкты, потребности и т.п. – все то, что идет прямиком из нашей животной природы, потому иначе этому добру идти неоткуда. Так мы боремся со своей природой и научившись более-менее жить в мире, договорившись, мы обнаруживаем, что источники многих наших желаний лежат, на самом деле, снаружи. Так, страх идет прямиком от внешней угрозы, холод – от того, что выпал снег, голод – что рядом не нашлось жареного гуся и т.д. Ибо мир мы познаем, в основном, опираясь на наши органы чувств. Конечно, можно сколько угодно бороться со страхом и холодом сидя на месте и ничего не предпринимая, но такое самоограничение может легко ограничить время жизни, а это вовсе не то что нам бы хотелось. И потому естественным продолжением самоограничения, а точнее – более эффективным, становится ограничение внешнего насилия, изменение внешних условий. Как это связано? Изменение условий позволяет нам лучше контролировать наши желания. И устранение угрозы, и теплое жилище – в конечном итоге всего лишь средства сделать так, чтобы мы вели себя прилично, чтобы не убивали все, что кажется опасным, не дрались изза места у огня или куска мяса. Получается, что покорение природы – не цель сама по себе, а лишь способ помочь договору! Ведь согласитесь друзья, куда легче всем вместе договориться в тепле и сообща убить мамонта, чем сидеть голодными холодными и ждать кто первый прыгнет на соседа, чтобы его сьесть? Так, необходимость самоограничения, налагаемая на нас свободой, делает необходимым улучшение мира. Ибо мир, где нет нужды себя слишком сильно ограничивать – это несомненно лучший мир: и свободный, и полный всевозможных возможностей.

Но для изменения мира недостаточно одной осознанной необходимости. Во-1-х, надо придумать как его изменить. Мы ставим себе задачи и пытаемся их решить, обсуждаем и оцениваем альтернативы, а также отдаем должное тем, кто оказался успешен в придумывании решений – дабы стимулировать их дальше. Во-2-х, решения необходимо не только творить, но и претворять. И тут уже мы трудимся, сотрудничаем, опять обсуждая и оценивая результаты, и конечно отдавая должное наиболее успешным. Все эти задачи изменения мира воспитывают в нас многие и многие качества, начиная от трудолюбия и заканчивая ленью, которая ищет как бы сделать так, чтобы менять мир с наименьшими затратами труда.