bannerbanner
Заповедник и другие истории
Заповедник и другие истории

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
6 из 10

Таня продиктовала мне несколько казенных фраз. Я запомнил такую формулировку: «…Ребенок в количестве одного…»

– Заверь у местного нотариуса и вышли. Это будет самое простое.

– Я, – говорю, – могу приехать.

– Сейчас не обязательно.

Наступила пауза.

– Но мы успеем попрощаться?

– Конечно. Ты не думай…

Таня почти оправдывалась. Ей было неловко за свое пренебрежение. За это поспешное: «Не обязательно…»

Видно, я стал для нее мучительной проблемой, которую удалось разрешить. То есть пройденным этапом. Со всеми моими пороками и достоинствами. Которые теперь не имели значения…


В тот день я напился. Приобрел бутылку «Московской» и выпил ее один.

Мишу звать не хотелось. Разговоры с Михал Иванычем требовали чересчур больших усилий. Они напоминали мои университетские беседы с профессором Лихачевым. Только с Лихачевым я пытался выглядеть как можно умнее. А с этим наоборот – как можно доступнее и проще.

Например, Михал Иваныч спрашивал:

– Ты знаешь, для чего евреям шишки обрезают? Чтобы калган работал лучше…

И я миролюбиво соглашался:

– Вообще-то, да… Пожалуй, так оно и есть…

Короче, зашел я в лесок около бани. Сел, прислонившись к березе. И выпил бутылку «Московской», не закусывая. Только курил одну сигарету за другой и жевал рябиновые ягоды…

Мир изменился к лучшему не сразу. Поначалу меня тревожили комары. Какая-то липкая дрянь заползала в штанину. Да и трава казалась сыроватой.

Потом все изменилось. Лес расступился, окружил меня и принял в свои душные недра. Я стал на время частью мировой гармонии. Горечь рябины казалась неотделимой от влажного запаха травы. Листья над головой чуть вибрировали от комариного звона. Как на телеэкране, проплывали облака. И даже паутина выглядела украшением…

Я готов был заплакать, хотя все еще понимал, что это действует алкоголь. Видно, гармония таилась на дне бутылки…

Я твердил себе:

– У Пушкина тоже были долги и неважные отношения с государством. Да и с женой приключилась беда. Не говоря о тяжелом характере…

И ничего. Открыли заповедник. Экскурсоводов – сорок человек. И все безумно любят Пушкина…

Спрашивается, где вы были раньше?… И кого вы дружно презираете теперь?…

Ответа на мои вопросы я так и не дождался. Я уснул…

А когда проснулся, было около восьми. Сучья и ветки чернели на фоне бледных, пепельно-серых облаков… Насекомые ожили… Паутина коснулась лица…

Я встал, чувствуя тяжесть намокшей одежды.

Спички отсырели. Деньги тоже. А главное – их оставалось мало, шесть рублей. Мысль о водке надвигалась как туча…

Идти через турбазу я не хотел. Там в эти часы слонялись методисты и экскурсоводы. Каждый из них мог затеять профессиональный разговор о директоре лицея – Егоре Антоновиче Энгельгардте.

Мне пришлось обогнуть турбазу и выбираться на дорогу лесом.

Идти через монастырский двор я тоже побоялся. Сама атмосфера монастыря невыносима для похмельного человека.

Так что и под гору я спустился лесной дорогой. Вернее, обрывистой тропкой.

Полегче мне стало лишь у крыльца ресторана «Витязь». На фоне местных алкашей я выглядел педантом.

Дверь была распахнута и подперта силикатным кирпичом. В прихожей у зеркала красовалась нелепая деревянная фигура – творение отставного майора Гольдштейна. На медной табличке было указано: Гольдштейн Абрам Саулович. И далее в кавычках: «Россиянин».

Фигура россиянина напоминала одновременно Мефистофеля и Бабу-ягу. Деревянный шлем был выкрашен серебристой гуашью.

У буфетной стойки толпилось человек восемь. На прилавок беззвучно опускались мятые рубли. Мелочь звонко падала в блюдечко с отбитым краем.

Две-три компании расположились в зале у стены. Там возбужденно жестикулировали, кашляли и смеялись. Это были рабочие турбазы, санитары психбольницы и конюхи леспромхоза.

По отдельности выпивала местная интеллигенция – киномеханик, реставратор, затейник. Лицом к стене расположился незнакомый парень в зеленой бобочке и отечественных джинсах. Рыжеватые кудри его лежали на плечах.

Подошла моя очередь у стойки. Я ощущал знакомую похмельную дрожь. Под намокшей курткой билась измученная сирая душа…

Шесть рублей нужно было использовать оптимально. Растянуть их на длительный срок.

Я взял бутылку портвейна и две шоколадные конфеты. Все это можно было повторить трижды. Еще и на сигареты оставалось копеек двадцать.

Я сел к окну. Теперь уже можно было не спешить.

За окном двое цыган выгружали из машины ящики с хлебом. Устремился в гору почтальон на своем мопеде. Бездомные собаки катались в пыли.

Я приступил к делу. В положительном смысле отметил – руки не трясутся. Уже хорошо…

Портвейн распространялся доброй вестью, окрашивая мир тонами нежности и снисхождения.

Впереди у меня – развод, долги, литературный крах… Но есть вот эти загадочные цыгане с хлебом… Две темнолицые старухи возле поликлиники… Сыроватый остывающий денек… Вино, свободная минута, родина…

Сквозь общий гул неожиданно донеслось:

– Говорит Москва! Говорит Москва! Вы слушаете «Пионерскую зорьку»… У микрофона – волосатый человек Евстихеев… Его слова звучат достойной отповедью ястребам из Пентагона…

Я огляделся. Таинственные речи исходили от молодца в зеленой бобочке. Тот по-прежнему сидел не оборачиваясь. Даже сзади было видно, какой он пьяный. Его увитый локонами затылок выражал какое-то агрессивное нетерпение. Он почти кричал:

– А я говорю – нет!.. Нет – говорю я зарвавшимся империалистическим хищникам! Нет – вторят мне труженики уральского целлюлозно-бумажного комбината… Нет в жизни счастья, дорогие радиослушатели! Это говорю вам я – единственный уцелевший панфиловец… И то же самое говорил Заратустра…

Окружающие начали прислушиваться. Впрочем, без особого интереса.

Парень возвысил голос:

– Чего уставились, жлобы?! Хотите лицезреть, как умирает гвардии рядовой Майкопского артиллерийского полка – виконт де Бражелон?! Извольте, я предоставлю вам этот шанс… Товарищ Раппопорт, введите арестованного!..

Окружающие реагировали спокойно. Хотя «жлобы» явно относилось к ним.

Кто-то из угла вяло произнес:

– Валера накушавши…

Валера живо откликнулся:

– Право на отдых гарантировано Конституцией… Как в лучших домах Парижа и Брюсселя… Так зачем же превращать науку в служанку богословия?!. Будьте на уровне предначертаний Двадцатого съезда!.. Слушайте «Пионерскую зорьку»… Текст читает Гмыря…

– Кто? – переспросили из угла.

– Барон Клейнмихель, душечка!..

Еще при беглом взгляде на молодца я испытал заметное чувство тревоги. Стоило мне к нему присмотреться, и это чувство усилилось.

Длинноволосый, нелепый и тощий, он производил впечатление шизофреника-симулянта. Причем одержимого единственной целью – как можно скорее добиться разоблачения.

Он мог сойти за душевнобольного, если бы не торжествующая улыбка и не выражение привычного каждодневного шутовства. Какая-то хитроватая сметливая наглость звучала в его безумных монологах. В этой тошнотворной смеси из газетных шапок, лозунгов, неведомых цитат…

Все это напоминало испорченный громкоговоритель. Молодец высказывался резко, отрывисто, с болезненным пафосом и каким-то драматическим напором…

Он был пьян, но и в этом чувствовалась какая-то хитрость…

Я не заметил, как он подошел. Только что сидел не оборачиваясь. И вдруг заглядывает мне через плечо:

– Будем знакомы – Валерий Марков!.. Злостный нарушитель общественного покоя…

– А, – говорю, – слышал.

– Пребывал в местах не столь отдаленных. Диагноз – хронический алкоголизм!..

Я гостеприимно наклонил бутылку. В руках у него чудом появился стакан.

– Премного благодарен, – сказал он. – Надеюсь, все это куплено ценой моральной деградации?

– Перестань, – сказал я, – лучше выпьем.

В ответ прозвучало:

– Благодарю и примыкаю, как Шепилов…

Мы допили вино.

– Бальзам на раны, – высказался Марков.

– Есть, – говорю, – рубля четыре. Дальнейшая перспектива в тумане…

– Деньги не проблема! – выкрикнул мой собутыльник.

Он вскочил и метнулся к покинутому столу. Возвратился с измятым черным пакетом для фотобумаги. Высыпал из него кучу денег. Подмигнул и говорит:

– Не счесть алмазов в каменных пещерах!..

И далее, с неожиданной застенчивостью в голосе:

– Карманы оттопыриваются – некрасиво…

Марков погладил свои обтянутые джинсами бедра. Ноги его были обуты в лакированные концертные туфельки.

Ну и тип, думаю.

Тут он начал делиться своими проблемами:

– Зарабатываю много… Выйду после запоя, и сразу – капусты навалом… Каждая фотка – рубль… За утро – три червонца… К вечеру – сотня… И никакого финансового контроля… Что остается делать?… Пить… Возникает курская магнитная аномалия. День работаешь, неделю пьешь… Другим водяра – праздник. А для меня – суровые трудовые будни… То вытрезвитель, то милиция – сплошное диссидентство… Жена, конечно, недовольна. Давай, говорит, корову заведем… Или ребенка… С условием, что ты не будешь пить. Но я пока воздерживаюсь. В смысле – пью…

Марков запихивал деньги обратно в пакет. Две-три бумажки упали на пол. Нагнуться он поленился. Своим аристократизмом паренек напоминал Михал Иваныча.

Мы подошли к стойке, взяли бутылку «Агдама». Я хотел заплатить. Мой спутник возвысил голос:

– Руки прочь от социалистической Кубы!

И гордо бросил на прилавок три рубля…

Поразительно устроен российский алкаш. Имея деньги – предпочитает отраву за рубль сорок. Сдачу не берет… Да я и сам такой…

Мы вернулись к окну. Народу в ресторане заметно прибавилось. Кто-то даже заиграл на гармошке.

– Узнаю тебя, Русь! – воскликнул Марков и чуть потише добавил: – Ненавижу… Ненавижу это псковское жлобье!.. Пардон, сначала выпьем.

Мы выпили. Становилось шумно. Гармошка издавала пронзительные звуки.

Мой новый знакомый возбужденно кричал:

– Взгляни на это прогрессивное человечество! На эти тупые рожи! На эти тени забытых предков!.. Живу здесь, как луч света в темном царстве… Эх, поработила бы нас американская военщина! Может, зажили бы как люди, типа чехов…

Он хлопнул ладонью по столу:

– Свободы желаю! Желаю абстракционизма с додекакофонией!.. Вот я тебе скажу…

Он наклонился и хрипло зашептал:

– Скажу как другу… У меня была идея – рвануть отсюдова куда попало. Хоть в Южную Родезию. Лишь бы подальше от нашей деревни… Но как?! Граница на замке! С утра до ночи под охраной Карацупы… Моряком пойти в загранку – сельсовет не отпустит… На интуристке жениться? На какой-либо древнегреческой бляди? Где ее возьмешь?… Один тут говорил – евреев выпускают. Я говорю супруге: «Верка, это же мыс доброй надежды…»

А супруга у меня простая, из народа. Издевается. «Ты посмотри, – говорит, – на свою штрафную харю… Таких и в кино пускают неохотно. А он чего надумал – в Израиль!..»

Но я с одним тут посоветовался. Рекомендует на еврейке временно жениться. Это уже проще. Интуристов мало, а еврейки все же попадаются. На турбазе есть одна. Зовут – Натэлла. Вроде бы еврейка, только поддает…

Марков закурил, ломая спички. Я начал пьянеть. «Агдам» бродил по моим кровеносным сосудам. Крики сливались в мерный нарастающий гул.

Собутыльник мой был не пьянее, чем раньше. А безумия в нем даже поубавилось.

Мы раза два ходили за вином. Однажды какие-то люди заняли наши места. Но Марков поднял крик, и те ушли.

Вслед им раздавалось:

– Руки прочь от Вьетнама и Камбоджи! Граница на замке! Карацупа не дремлет! Исключение – для лиц еврейской национальности…

Наш стол был засыпан конфетными обертками. Пепел мы стряхивали в грязное блюдце.

Марков продолжал:

– Раньше я думал в Турцию на байдарке податься. Даже атлас купил. Но ведь потопят, гады… Так что это – в прошлом. Как говорится, былое и думы… Теперь я больше на евреев рассчитываю… Как-то выпили мы с Натэллой у реки. Я говорю – давай с тобой жениться. Она говорит – ты дикий, страшный. В тебе, говорит, бушует чернозем… А в здешних краях, между прочим, о черноземе и не слыхали… Но я молчу. И даже поприжал ее немного. Она кричит – пусти! Тут видно… А я говорю – так жили наши предки-славяне… Короче, не получилось… Может, надо было по-хорошему? Вы, мол, лицо еврейской национальности. Так посодействуйте русскому диссиденту насчет Израиля…

Марков опять достал свой черный пакет. Мне так и не удалось потратить четыре рубля…

Теперь мы говорили, перебивая друг друга. Я рассказывал о своих несчастьях. Как это ни позорно, рассуждал о литературе.

Марков обращался в пространство:

– Шапки долой, господа! Перед вами – гений!..

Вентиляторы гоняли по залу клубы табачного дыма. В пьяных голосах тонули звуки автомата «Меломан». Леспромхозовские деятели разожгли костер на фаянсовом блюде. Под столами бродили собаки…

Все расплывалось у меня перед глазами. Из того, что говорил Марков, долетали лишь отдельные слова:

– Вперед, на Запад!.. Танки идут ромбом!.. Дорогу осилит идущий!..

Затем ко мне приблизился нетрезвый тип с гармошкой. Меха ее интимно розовели. По щекам гармониста катились слезы. Он спросил:

– Зачем у меня шесть рублей с аванса вычли?! Зачем по билютню не дали отгулять?!.

– Выпей, Тарасыч, – подвинул ему бутылку Марков, – выпей и не расстраивайся. Шесть рублей – не деньги…

– Не деньги? – вдруг рассердился гармонист. – Люди пашут, а ему – не деньги! Да я вот этими трудовыми руками шесть лет отбухал ни за что… Девяносто вторая без применения технических средств…

Марков в ответ задушевно пропел:

– Не плачь, девчонка! Пройдут дожди…

Через секунду их уже растаскивали двое леспромхозовских конюхов. Гармошка с чудовищным ревом обрушилась на пол.

Я хотел встать и не мог.

Затем из-под меня вылетела дюралевая табуретка. Падая, я оборвал тяжелую, коричневого цвета штору.

Встать не удавалось. Хотя Маркова, кажется, били. Я слышал его трагические вопли:

– Отпустите, псы! Финита ля комедия!..

Не то чтобы меня выбросили из ресторана. Я выполз сам, окутанный драпировочной тканью. Затем ударился лбом о косяк, и все померкло…


Очнулся я в незнакомом помещении. Было уже светло. Тикали ходики с подвязанным вместо гири зубилом.

Укрыт я был все той же коричневой шторой. Рядом на полу обнаружился Марков. Видно, уступил мне свою постель.

Болела голова. На лбу ощущалась глубокая ссадина.

От кисловатого запаха деревенского жилища слегка мутило.

Я застонал. Марков приподнялся.

– Ты жив? – спросил он.

– Да вроде бы. А ты?

– Состояние – иду на грозу!.. Ты сколько весишь?

– Не знаю. А что?

– Еле тебя дотащил…

Приоткрылась дверь, вошла женщина с глиняной миской.

– Вера, – крикнул Марков, – дай опохмелиться! Я же знаю – у тебя есть. Так зачем это хождение по мукам? Дай сразу! Минуя промежуточную эпоху развитого социализма…

– Попейте молока, – сказала Вера.

Я с достоинством поздоровался. Марков вздохнул:

– Угораздило же меня родиться в этой таежной глуши…

Вера оказалась бледной, измученной женщиной с тяжелыми руками. Сварливой, как все без исключения жены алкоголиков.

На лице ее запечатлелось выражение глубокой и окончательной скорби.

Я чувствовал себя неловко еще и потому, что занял хозяйскую кровать. К тому же отсутствовали брюки. А куртка была на месте…

– Извините, – говорю, – за беспокойство.

– Ничего, – сказала Вера, – мы привыкшие…

Это было типично деревенское жилье. На стенах пестрели репродукции из «Огонька». В углу притаился телевизор с мутной линзой. Стол был накрыт выцветшей голубоватой клеенкой. Над моим изголовьем висел портрет Юлиуса Фучика. Между стульями прогуливалась кошка. Двигалась она беззвучно, как в мультипликационном фильме…

– А где мои брюки? – спрашиваю.

– Вера тебя раздевала, – откликнулся Марков, – спроси у нее.

– Я брюки сняла, – объяснила Вера, – а жакет – постеснялась…

Осмыслить ее заявление у меня не хватило сил.

– Логично, – высказался Марков.

– Они в сенях, я принесу…

– Ты лучше принеси опохмелиться!..

Марков слегка возвысил голос. Апломб и самоунижение постоянно в нем чередовались. Он говорил:

– Надо же русскому диссиденту опохмелиться, как по-твоему?!. Академик Сахаров тебя за это не похвалит…

И через минуту:

– Вера, дай одеколону! Дай хотя бы одеколону со знаком качества…

Вера принесла брюки. Я оделся. Натянул ботинки, вытряхнув сосновые иглы. С отвращением закурил…

Утренняя горечь заслоняла вчерашний позор.

Марков чувствовал себя прекрасно. Стонал он, как мне показалось, для виду.

Я спросил:

– А где пакет с деньгами?

– Тсс… На чердаке, – ответил Марков и громко добавил: – Пошли! Не стоит ждать милостей от природы. Взять их – наша задача!..

Я сказал:

– Вера, извините, что так получилось. Надеюсь, мы еще увидимся… в другой обстановке…

– Ты куда? – спросила Вера. – Опять?!. Вы уж присмотрите за моим буратиной.

Я кривовато улыбнулся в том смысле, что педагог из меня – неплохой…

В тот день мы обошли четыре шалмана. Возвратили с извинениями коричневую штору. Пили на лодочной станции, в будке киномеханика и за оградой монастыря.

Марков опорожнил шестую бутылку и сказал:

– Есть мнение – воздвигнуть тут скромный обелиск!

И поставил бутылку на холмик…

Несколько раз мы теряли пакет с деньгами. Обнимались со вчерашним гармонистом. Были замечены всеми ответственными работниками турбазы. Как утверждает Натэлла, выдавали себя за Пушкина и Баратынского…

Даже Михал Иваныч предпочел быть от нас в стороне. Хотя мы его приглашали. Но он сказал:

– Я Валеру знаю. С ним поддашь – опохмеляться будешь в милиции.

Митрофанов и Потоцкий, к счастью, уехали на экскурсию в Болдино…

Заснули мы на чужом сеновале в Петровском. Наутро повторился весь этот кошмар. От нас шарахались даже леспромхозовские конюхи.

К тому же Марков ходил с фиолетовым абажуром на голове. А у меня был оторван левый рукав.

Логинов подошел к нам возле магазина и спрашивает:

– Как же это вы без рукава?

– Мне, – отвечаю, – стало жарко, и я его выбросил.

Хранитель монастыря задумался и перекрестил нас. А Марков говорит:

– Это вы напрасно… У нас теперь вместо Бога – ленинский центральный комитет. Хотя наступит и для этих блядей своя кровавая ежовщина…

Логинов смущенно перекрестился и быстро ушел.

А мы все шатались по заповеднику.


Домой я попал в конце недели. И сутки потом лежал не двигаясь. Михал Иваныч предлагал вина. Я молча отворачивался лицом к стене.

Затем появилась девица с турбазы – Люда.

– Вам, – говорит, – телеграмма. И еще вас разыскивает майор Беляев.

– Что за Беляев? Откуда?

– Наш батька говорит, что с МВД…

– Этого мне только не хватало!.. Скажите, что я болен. Что я уехал в Псков и заболел…

– Он знает.

– Что он знает?

– Что вы который день болеете. Сказал: пускай, как выспится, зайдет.

– Куда?

– В контору рядом с почтой. Вам любой покажет. А вот и телеграмма.

Девица стыдливо отвернулась. Затем вытащила из лифчика голубоватый клочок бумаги, сложенный до размеров почтовой марки.

Я развернул нагретую телеграмму и прочел:

«Улетаем среду ночью. Таня. Маша».

Всего пять слов и какие-то непонятные цифры…

– Какой сегодня день?

– С утра был вторник, – пошутила Люда.

– Когда вы получили телеграмму?

– Ее Марьяна привезла с Воронича.

– Когда?

– Я же говорю – в субботу.

Я хотел сказать: «Так где вы были раньше?» – но передумал. Они-то были на месте. А вот где был я?…

Уехать я мог не раньше вечера – автобусом. В Ленинград попасть – часам к шести…

– Он и про телеграмму знает, – сказала Люда.

– Кто?

– Товарищ Беляев.

Люда чуточку гордилась проницательностью и всеведением этого злосчастного майора.

– Товарищ Беляев сказал – пусть зайдет до отъезда. А то ему будет взъебка… Так прямо и выразился…

– Какая старомодная учтивость! – говорю…

Я начал лихорадочно соображать. Денег у меня – рубля четыре. Все те же мистические четыре рубля. Состояние жуткое…

– Люда, – спрашиваю, – у вас есть деньги?

– Копеек сорок… Я на велосипеде приехала…

– То есть?

– Берите мой велосипед, а я дойду пешком. Оставьте его у кого-нибудь в поселке…

Последний раз я ездил на велосипеде, будучи школьником. Тогда это казалось развлечением. Но, видно, я постарел.

Дорогу пересекали сосновые корни. Велосипед, подпрыгивая, звякал. Маленькое жесткое седло травмировало зад. Колеса тонули в сыроватом песке. Измученные внутренности спазмами реагировали на каждый толчок.

Я зашел на турбазу, прислонив велосипед к стене.

Галина была одна. Взглянув на меня без испуга, спросила:

– Вы получили телеграмму?…

Думаю, пьянством здесь трудно было кого-нибудь удивить.

Я сказал:

– Дайте мне тридцать рублей из сейфа. Через две недели верну… Только не задавайте вопросов.

– А я и так все знаю. Ваша супруга изменила Родине.

– Увы, – говорю.

– И теперь уезжает на Запад.

– Похоже на то.

– А вы остаетесь?

– Да, я остаюсь. Вы же знаете…

– И будете продолжать работу?

– Конечно. Если не уволят…

– А правда, что в Израиле живут одни евреи?… Слушайте, вам плохо?! Дать воды?

– Вода тут не поможет. Как насчет денег?

– Только почему из сейфа? У меня есть свои…

Я хотел поцеловать Галину, но сдержался. Реакция могла быть самой неожиданной.

Я сел на велосипед и поехал к монастырю.

День был теплый, но облачный. Тени деревьев едва выделялись на сером асфальте. По обочине шоссе брели туристы. Среди них попадались одетые в непромокаемые куртки.

Я устремился к песчаному склону. Руль приходилось удерживать с трудом. Мимо проносились обесцвеченные серым налетом валуны…

Контору УВД мне показали сразу.

– Следующий дом за почтой, – махнула рукой уборщица из «Лукоморья», – видишь флаг на крыше?…

Я поехал дальше.

Двери почтового отделения были распахнуты. Здесь же помещались кабины двух междугородных телефонов. Один из них был занят. Блондинка с толстыми ногами, жестикулируя, выкрикивала:

– Татуся, слышишь?! Ехать не советую… Погода на четыре с минусом… А главное, тут абсолютно нету мужиков… Але! Ты слышишь?! Многие девушки уезжают, так и не отдохнув…

Я затормозил и прислушался. Мысленно достал авторучку…

Казалось бы, все так ужасно, но я еще жив. И может быть, последней умирает в человеке – низость. Способность реагировать на крашеных блондинок и тяготение к перу…

На крыльце управления мне попался Гурьянов. Мы почти столкнулись, и деться ему было некуда.

В университете Гурьянова называли – Леня-Стук. Главной его обязанностью была слежка за иностранцами.

Кроме того, Гурьянов славился вопиющим невежеством. Как-то раз его экзаменовал профессор Бялый. Достались Гурьянову «Повести Белкина».

Леня попытался уйти в более широкую тему. Заговорил о царском режиме.

Но экзаменатор спросил:

– Вы читали «Повести Белкина»?

– Как-то не довелось, – ответил Леня. – Вы рекомендуете?

– Да, – сдержался Бялый, – я вам настоятельно рекомендую прочесть эту книгу…

Леня явился к Бялому через месяц и говорит:

– Прочел. Спасибо. Многое понравилось.

– Что же вам понравилось? – заинтересовался Бялый.

Леня напрягся, вспомнил и ответил:

– Повесть «Домбровский»…

И вот мы столкнулись на крыльце чека.

Сначала он немного растерялся. Даже хотел не поздороваться. Сделал какое-то порывистое движение. Однако разминуться на крыльце было трудно. И он сказал:

– Ну, здравствуй, здравствуй… Тебя Беляев ждет…

Он хотел показать, что все нормально. Как будто мы столкнулись в поликлинике, а не в гестапо.

Я спросил:

– Он – твой начальник?

– Кто?

– Беляев… Или подчиненный?

– Не иронизируй, – сказал Гурьянов.

В голосе его зазвучали строгие руководящие нотки.

– И помни. КГБ сейчас – наиболее прогрессивная организация. Наиболее реальная сила в государстве. И кстати, наиболее гуманная… Если бы ты знал, какие это люди!..

– Сейчас узнаю, – говорю.

– Ты чересчур инфантилен, – сказал Гурьянов, – это может плохо кончиться…

Каково мне было выслушивать это с похмелья!

Я обогнул его, повернулся и говорю:

– А ты – дерьмо, Гурьяныч! Дерьмо, невежда и подлец! И вечно будешь подлецом, даже если тебя назначат старшим лейтенантом… Знаешь, почему ты стучишь? Потому что тебя не любят женщины…

Гурьянов, пятясь, отступил. Он-то выбирал между равнодушием и превосходством, а дело кончилось грубостью.

Я же почувствовал громадное облегчение. И вообще, что может быть прекраснее неожиданного освобождения речи?!.

На страницу:
6 из 10