Под солнцем и богом

– Лабуда… – ухмыльнулся полковник. – Неужели не ясно, что доклад подлинный, как и подпись Стэнсфилда Тернера[64] на нем. Убедился утром, прежде чем зайти, хотя и не сомневался. Да и слышали мы об аналитическом обзоре, еще год назад. Был вторичен, не интересовались поэтому… А первому лицу – это Генеральный.

– Т-ты… Ты в своем уме? И согласился?! – О грозном могиканине, одной должностью нагонявшего на полсвета страх, напоминали лишь безупречно заточенные карандаши в вазочке-пенале.

– А кто моего согласия спрашивал? Не мечись, Рем Иванович, объясню!

– В правила не вписывается! Мы и ЦРУ заклятые враги, размежеванные железным занавесом, но одно табу незыблемо: под верхушку подкоп не рыть и в кризисных ситуациях договариваться.

– Снова не дослушал. ЦРУ, в цельном восприятии структуры, к лабуде, как ты сказал, ни при чем. Операция эта – инициатива Корпорации, ее и только ее. Каменщики лишь воспользовались наработкой цэрэушников – либо умыкнули через свою агентуру, а скорее, получили от первых лиц, которых держат, как и нас с тобой, на коротком поводке.

Если помнишь, говорил: Иоганн – лишь пробный шар в наших сношениях с Корпорацией, и этот опыт получит развитие. Кстати, заметив тогда: «Их задача – переиначить мировой порядок», скорее гиперболизировал, сгущая краски. Выяснилось, не сгущал, это и есть их императив, суть которого: социализм советского типа – анахронизм, стопорящий развитие планеты. Следовательно, его эрозия, а в конечном итоге – демонтаж и есть генеральная задача тех, кто озабочен нынешней, явно несовершенной конфигурацией мира.

Полковник замолчал, уселся поудобнее, после чего продолжил:

– На Западе ни для кого не секрет, что тормоз возможным переменам в Союзе – дряхлеющее, ортодоксальное руководство, которое сконцентрировано на сохранении кресел, да и только. Нашему среднему административному слою властный паралич не просто малина, а настоящий Клондайк для обогащения. Оттого на самый верх непрерывным потоком течет елей, приукрашивающий, но чаще – откровенно искажающий положение дел. Попытки же отдельных доброхотов раскрыть руководству глаза на системный кризис режутся на корню…

Кривошапко вновь взял паузу. Пережевав нечто, заговорил еще резче:

– Так вот, благосостояние народа для режима пустой звук. Славяне – бездна долготерпения, в силу чего власть замкнута на самой себе. Но отставание в военной сфере, принимающее в последние годы фронтальный характер, грозит похоронить надстройку, хоть и в долгосрочной перспективе. В верхах опираются на сложившийся паритет, почивая на лаврах… Лишь мы, разведка, да кое-кто в Минобороны знаем: научно-техническая революция, в хвосте которой мы плетемся, лет через двадцать нейтрализует наш военный потенциал, превратив СССР в рядовую, хоть и по-прежнему ядерную страну – образца, скажем, Англии или Франции, то есть, политически – в провинцию. А наместников, как известно, в метрополии назначают…

В Политбюро об этом известно лишь двоим – Андропову и Устинову, хоть и в не столь категоричной форме, как нам с тобой. Но они, по разным причинам, предпочитают отмалчиваться. Каждый из них спит и видит себя во главе пирамиды, зная, что Брежнев тяжело болен и его дни сочтены. Выступи кто-либо из двоицы с честным, непредвзятым докладом, он бросит вызов другому паритету – круговой поруке, словно бацилла разложившей советский истеблишмент. Кроме того, они сами – плоть от плоти этой порочной практики и, мечтая забраться на трон, вряд ли захотят тот кодекс менять.

Остроухов чуть улыбнулся, сбив полковника с мысли – Кривошапко замолк. Но сообразив, что его улыбка двусмысленна, генерал подбодрил:

– Продолжай, Андрей, vorwärts[65], – и вновь улыбнулся.

– Оказалось, Корпорация осведомлена о микроклимате советской пирамиды не хуже нас с тобой, – нехотя возобновил свой спич Кривошапко. – В один прекрасный момент их аналитиков осенила гениальная в своей простоте идея: запустить психологическую торпеду, но не в брюхо корабля Советов, а прямиком в капитанскую рубку. Иными словами, известить Красный Синод: в краткосрочной перспективе ядерного зонтика у вас нет, ибо США разрабатывают принципиально новые виды вооружений, неуклонно отбрасывая СССР назад. А властная дворня этот набирающий обороты процесс от советских лидеров утаивает. Не говори мне: дешевка, рассчитанная на слабонервных. Тебе-то известно, что каждая строчка в докладе ЦРУ – правда. И лет через двадцать нашей грозной отчизне предъявят ультиматум: спускайте флаг, вам, безнадежно отставшим в гонке вооружений, кроме как приторговывать «Калашниковыми», в клубе избранных места нет!

В основе плана Корпорации – банальная, но вязкая психологическая мякина, коей масоны наметили нашу верхушку развести. Кому, как ни нам с тобой, известно: государственные мужи – заурядные персонажи, с трудом волочащие бремя ответственности на плечах. Ядерный молох, абстракцией для них не являющийся, неволит психику, порождая целый веер фобий. Они лишь с виду могучие дирижеры, но в глубине души, в силу своей относительной осведомленности, – подопытные кролики, в холодном поту вскакивающие по ночам.

Зацепившись за оригинальную идею, Корпорация выработала курс: зачем откладывать демонтаж социализма на неопределенное завтра? Ведь уже сегодня, узнав всю правду, русское руководство может утилитарно запаниковать… Произойди это, пойдет на поспешные реформы – прочих-то альтернатив ни-ни. Откатывать страну в сталинское средневековье не станет, время не то. Реформируя же ленинское детище, обречено добраться до фундамента, настолько все прогнило. А, пройдя всю вертикаль, поймет: либо реставрируй частную собственность, резко сближаясь с Западом, либо малейший промах – и ты под обломками мертворожденной конструкции. Что Корпорации и требовалось доказать! Стержень же идеи – прикладной психоанализ, страхи, банальные страхи…

– Ладно, полковник. – Остроухов вернул папку в ящик. – Разумно, ничего не скажешь… Уж не знаю – твоя трактовка или их план. Понял, безусловно, не все, но о деталях позже. Пока ответь мне на простой вопрос: зачем ты согласился?

– Не понял? – изумился Кривошапко.

– Сложно поверить, что ты, с твоей аналитической жилкой, повелся на гиблую идею, отдающую кабинетной схоластикой, – разъяснял Остроухов. – Подумай, каков прок от задачи, которую не реализовать? Наш режим мало чем отличается от сообществ древности, где гонца, доставлявшего дурную весть, обезглавливали! Пораскинь мозгами: кроме, как через Андропова, выйти в Политбюро с докладом шансов нет. Огорошь его подметной вводной, в лучшем случае, выставит, а скорее всего, унюхав запашок, возбудит служебное расследование. Кому-кому, а ему известно: правила игры, суть которой – сохранение заскорузлого статус-кво, я знаю. Начни я настаивать, отстранит от должности и за две-три недели всю нашу неуставную возню с двухмиллионным дефицитом баланса разоблачит. Живота нас лишат по суду, а не ритуалом, как во времена Оные – вот и все утешение. К слову, благодаря круговой поруке клана мы пока на плаву, с поправкой на нормы сверхсекретности, разумеется. Андрей, для нас все рухнет прежде, чем дырку в бюджете удастся заткнуть! То есть, временной зазор в два-три месяца, которым мы пока располагаем, масоны прибирают к рукам. На таких условиях их деньги без толку! Но гвоздь проблемы не в этом: к Генеральному не подступиться, как мозги не суши!

Остроухов облокотился и, прикрыв рот рукой, задумался. Но вскоре, убрав руку, продолжил:

– Одного, однако, понять не могу. Как удалось столь нетривиальную операцию состряпать за три дня, ты ведь ровно столько был в Вене, не так ли? Изъять доклад, изданный в двух экземплярах, чего только стоит?!

– Здесь, Рем Иванович, и собака зарыта… – Полковник отозвался не сразу, но не потому, что обдумывал ответ. Весь пассаж-реплику он слушал вполуха. Остроухов излагал те же аргументы, что и он в Вене, узнав, каково покрытие запрошенной у Корпорации суммы. Переговоры сдвинулись с мертвой точки лишь, когда возница буквально щипцами вытащил из него тайну, раскрытую Остроуховым перед самим отъездом: для чего конкретно понадобились два миллиона, с полной предысторией события. Лишь получив гарантии окна на Запад (при успехе операции) и трудоустройства ведущим экспертом Корпорации, не имея иного выбора, Кривошапко согласился.

– Ты думаешь, – не стал затягивать паузу Кривошапко, – эта идея у Корпорации возникла спонтанно, едва мы проявились с протянутой рукой? Отнюдь нет! Все тщательно спланировали заранее. Не объявись я внезапно в Вене, через месяц-другой – огорошили бы вводной, по типу той, которая изъяла у нас Иоганна около года назад. Не предвидь я в свое время чего-то подобного, сам запутался бы!

На пульте селектора замигала лампочка. Остроухов медленно повернул голову, туда же невольно проследовал и взгляд Кривошапко. Генерал потянулся к тумблеру, но вдруг быстро взглянул на полковника, чего тот, должно быть, не ждал. Огромное подспудное напряжение, которое обер-опер до сих пор искусно затушевывал, прорвалось, едва генерал отвлекся. В Остроухова вгрызлись затравленные зрачки, не оставлявшие сомнений: полковник отчаянно ищет выход.

Главный вернулся к селектору, расслабленно щелкнул тумблером: «Петя, что?»

– Рем Иванович, – донеся голос адъютанта Остроухова, – звонили из сектора информации.

– Предупреждал ведь: до обеда не тревожить!

– Просили включить, срочно… – проблеял адъютант.

– Твою сообразительность?

– Любой европейский канал, желательно немецкий… по теме, которую вы запрашивали. До тринадцати ноль-ноль – две минуты.

– А выжимка где? Порядка не знают?

– Говорил…

– Так говорил… – запнулся Остроухов и замер. Он вспомнил, что его последний заказ – информировать о любых подвижках в расследовании катастрофы борта «Мюнхен – Йоханнесбург».

Казалось, в генерала забрался призрак, в мгновении ока окаменевший.

С трудом оживив конечности, Остроухов вернулся в позу собеседника. Выложенные на стол руки смотрелись, будто забыты кем-то другим.

– С сектором соединить? – забеспокоился адъютант, видя, что генерал по-прежнему на линии.

Раздался щелчок, возвещавший конец связи.

– Снова облом или… – Кривошапко старался выглядеть как можно беспечнее.

– Пока не знаю… – Остроухов достал из нижнего ящика телевизионный пульт, наушники.

Спустя минуту на экране вспыхнул канал ВВС, не удовлетворивший Главного. Пульт заработал, быстро меняя каналы, пока не зафиксировал немецкую телестанцию RTL, передававшую полуденный выпуск новостей.

Аудио-сигнал проникал лишь в генеральские наушники, Кривошапко довольствовался одним изображением. Будь на месте полковника самый расхлябанный телезритель, то уловил бы: повседневным в выпуске и не пахнет. Ни тени глянцевой вежливости, не говоря уже об улыбке, на лице моложавой дикторши не замечалось. Напряженная мимика высвечивала драму, очевидно, повлекшую человеческие жертвы. Не вызывало сомнений: событие потрясло ее лично, она сопереживает.

Замелькали кадры кинохроники, но поначалу сюжет отдавал расплывчивостью: голая пустыня, какая-то округлая, припорошенная песком конструкция, расколотая надвое. Ракурс чуть изменился и, увидев хвост «Боинга», Кривошапко догадался: фрагмент снят на месте авиакатастрофы.

У полковника зачесался загривок – он поскреб его пятерней, поспешно, зло даже. Взволнованная дикторша появилась вновь, но ненадолго. Ее сменила диаграмма, где пунктиром отмечался какой-то маршрут. Кривошапко успел прочитать: Ливия, Чад. Возникла первая полоса «Зюддойче цайтунг» с аршинным заголовком. Камера укрупнила одну из фотографий, приблизив разворот потрепанного паспорта, но чьего – оставалось строить догадки.

Вновь пустыня. На ее фоне журналист с микрофоном, жесты в сторону барханов, экзальтированная речь.

Действо влекло размахом и динамикой, порождая тьму ассоциаций. В конце концов у полковника засвербело: в чем все-таки дело?

Кроме как через наушники, доступа к звуку не было, Кривошапко это знал. Не желая дожевывать роль статиста, он повернулся к Остроухову, изображая вопросительную мину.

Остроухов в это время проделал приблизительно то же: развернулся к столу, кротко примостив руки на коленях. Смотрел куда-то вниз, не обращая на соседа внимания.

Пораскинув мозгами, Кривошапко решил босса не тревожить – пусть, дескать, дослушает. Вновь обратил свой взор на монитор. К его удивлению, событие себя еще не исчерпало, понял это по компоновке и содержанию кадров. Сменяли друг друга интервьюируемые: летчики, эксперты гражданской авиации, врачи, прочий не угадываемый без титров и звукового ряда профессиональный люд. Наконец до Кривошапко дошло: новостной блок раскручивает подробности авиакатастрофы от десятого января, судя по всему, вновь открывшиеся. Он снова переместил взгляд на генерала, казалось, удостовериться в чем-то.

Остроухов ни позой, ни внешним видом не изменился: наушники на прежнем месте, та же постгриппозная вялость, безвольные руки на коленях. И те же глаза – Кривошапко отчетливо это помнил.

Здесь полковника осенило: Остроухов не слушает, и никаких сомнений в этом быть не могло. Причем не слушал, когда он (Кривошапко) в первый раз отвлекся от экрана, не слушал и сейчас. Само собой напрашивалось: беда, быть может, горше пропажи «лимонов». Но что-то удерживало от поспешной оценки, звало приглядеться.

Отгородившись не только от наушников, но и всего вокруг, генерал сопел, мягко, но вполне различимо. Лицо при этом транслировало то ли глупенький детский задор, то ли умиление молодой матери, сподобившейся впихнуть чаду последнюю ложку манной каши.

Но признаки «манки» не исчезли, она словно размазалась – не только по лицу генерала, а и забила все «поры» пространства. Затекла «кашица», а точнее, воображаемый зуд от нее, и за шиворот Кривошапко. Он хотел было сплавить конфуз прежним способом – пару раз поскреб пятерней загривок, но, не одолев окаянную, бросил это занятие. Авось, пройдет, а вернее, сползет.

Но не сползла. Остроухов все явственнее сопел, уже внушая беспокойство. Кривошапко смешался, не зная, как вызволить начальника из «манных пут». Хотел было выключить телевизор, где воцарился новый диктор, но передумал – в гостях как-никак. Не найдя ничего лучшего, встал, обошел свой стул и облокотился о спинку.

– Рем Иванович, зайти позже? – осторожно предложил полковник.

То ли вопрос возымел свое, то ли «манка» вся вытекла, Остроухов асинхронно – рывок за рывком – вознес к голове руки и с остервенением сорвал наушники, точно избавляясь от обузы.

Порыв оживил лик генерала. Лицо воспрянуло, но не обретением смысла, а легкими волнами тика – на губах, скулах и даже на лбу.

– Знаешь, знаешь… – запричитал Остроухов.

– Вы не ответили, товарищ генерал! – повысил голос Кривошапко. «Вы», по-видимому, призвал, чтобы смягчить тон.

– Выжил, понимаешь, выжил! – словно вспомнивший нужный ответ школьник, продекламировал взахлеб Остроухов.

– Кто?

– Погибли не все, как минимум, двое выживших. В хвосте сохранилась вода и кой-какая провизия…

– Не понял! Мул выжил? Да-да, припоминаю… В хвосте сидел, проверял… Но выбрался как? Тот квадрат – настоящая домна!

– Как видишь…

– А груз?

– Думаю, цел…

– Мул в госпитале, дал интервью?

– Слова подбирай, «мул»! – окончательно воспрянул генерал. – Наш парень, герой. Нечто большее даже… – Глаза Остроухова вспыхнули отчим восторгом. – Его ищут, всем скопом: полиция, армия…

– Что значит? Не в госпитале? Здоровым из пекла не выбраться… – усомнился Кривошапко.

– Да, истощен, отмечали… Прибился к семье, деревенька у самой границы… Но под утро бесследно исчез! Пасут уже сутки, местные…

– Это как? Ведь знаешь: в Африке, да и во всем третьем мире, law enforcement[66] – карикатура! Да, почему думаешь, что это он? Назвали фамилию?

– Он это, он! Убил… способом, которому лишь в спецзаведениях учат.

– Убил кого?

– Компаньона по несчастью, шли вместе. Но не совсем чтобы убил…

– Убить, как и забеременеть, наполовину не бывает! – зло возразил Кривошапко.

– Ладно, прочтешь в «Зюддойче цайтунг». Они, похоже, надыбали. Ступай, обмозговать надо…

– Фарт, Рем Иванович, слов нет! – в запальчивости заговорил полковник. – Но что это меняет? Боюсь, бросил он в пустыне груз, вес-то немаленький. Если нет, то почему бы ему не помахать ручкой, и не только церберам… Гонца ведь, фактически, нет! Пока идентифицируют останки, год-два – не меньше! А все эти «убил или не совсем», но по науке – сплошные гипотезы! Показания свидетелей – их еще нужно проверить! Были бы белые, куда ни шло. Как на ту темень полагаться?!

– Не понял ты, Андрей, ничего не понял… – оборвал Кривошапко генерал, но тихо, искренне сокрушаясь. – Окостенели мы здесь, капканы порока расставляя. Ищем в человеке слизь да гниль! А знаешь почему – так проще. Мол, был бы человек, а соблазн найдется. Верно, спору нет, ан не всегда. У каждой твари свой путь, пусть все мы на одной делянке сходимся!

– Ладно, Рем Иванович, убедил! – показушно согласился Кривошапко. – Но мне тебя не удалось, хоть и твоей вины не вижу. Должно быть, метеориты, под стать тунгусскому, не на одну тайгу валятся. И гораздо чаще, чем принято считать… Все же ответь: с каменщиками как? Воскреснет тупик, словно феникс, или нет, в нашем пасьянсе все по-прежнему…

– Не понял! – пророкотал Остроухов.

– Что тут неясного? Все проще простого… «Лимоны» можем и не брать, а всучить доклад придется. Не додумаемся как Генерального просветить, наши дни сочтены. Сдавать – не сдадут, зачем Корпорации подставляться? Поступят тоньше. Несколько громких разоблачений по части советских резидентур – нас уберут свои же. Или нечто сходное очень…

– Вот и думай, раз согласился, свободен! – рявкнул Остроухов, после чего раскрыл лежавшую напротив папку.

Кривошапко немного потоптался в надежде на разъяснения, но, не дождавшись оных, неохотно побрел к двери. С полпути Остроухов его окликнул:

– Ты недодал мне, не кажется?

Кривошапко застыл и в пугливом недоумении обернулся, но только в профиль.

– Сдай паспорт, Андрей. Если при тебе, то прямо сейчас. – Остроухов смотрел на венского эмиссара в упор с еле уловимой издевкой.

Глава 24

В Ебби-Бу царил настоящий переполох. В последний раз нечто подобное замечалось в шестидесятом, когда французы, покидая Чад, эвакуировали свой гарнизон. Но тогда, демонтируя колониальную инфраструктуру, белые уходили. Сегодня же, напротив, не весть откуда взявшиеся разноязыкие европейцы заполонили этот ветхий, страдающий от жуткой антисанитарии, на границе Ливией городок. Запрудили причем не числом (было их не более сотни), а мобильностью уклада: круглосуточно носились на джипах, гудели клаксонами, разгоняя беспечно снующих на проезжей части горожан, внезапно исчезали и объявлялись вновь.

Внешний вид пришельцев был также в диковинку, стягивая зевак. Во всем Ебби-Бу – не более трех десятков фотоаппаратов, у гостей же на шеях таковых бывало и по паре. Их плечевую разновидность кто-то из местных всезнаек поначалу окрестил оптическим ружьем, иными словами, фотоаппаратом для съемки на больших расстояниях. Но когда, в конце концов, выяснилось, что «ружье» – устройство для киносъемки, гости свои камеры попрятали, ибо спасу от назойливых мальчишек не было. В Ебби-Бу в кино ходили по большим праздникам и преимущественно люди состоятельные. Двухчасовое путешествие в сказочный мир для большинства граждан – неподъемная трата.

В единственной на весь город гостинице вывесили на входе табличку «Мест нет», впервые в ее истории. Между тем новые гости все прибывали и прибывали. Для размещения вновь прибывших переоборудовали несколько пустовавших в средней школе классов. Селили, как в казарме, по пять, а под конец – и десять человек в комнате.

На крохотном отделении связи то и дело вспыхивали конфликты. Его оккупировали те самые европейцы, нареченные веселеньким, но неясным по смыслу словом «журналист». Схватывались из-за каждой мелочи: протяженности телефонных переговоров, попыток влезть вне очереди и элементарного недопонимания. Английский, произвольно возникший как язык группового общения, был для большинства неродным.

Оператору узла связи понадобилось содействие на постоянной основе – некоторые названия городов, прежде ему не встречавшиеся (да и откуда – все Марсель, Тулуза, Париж[67]), адресуя заказ в Нджамену, не мог нормально выговорить. Писаки тут же сориентировались, упросив журналиста из «Пари Матэн»[68] заделаться связником-переводчиком. Не за красивые глаза, конечно: эфир, когда вздумается, и еще кой-какие поблажки.

Между тем немецкий звучал чаще, чем прочая речь, что неудивительно – журналистов из ФРГ в Ебби-Бу собралось более двух десятков.

Западногерманская колония, успевшая оккупировать гостиницу, держалась дружно. Но из этой группы явно выпадали четыре газетчика из «Зюддойче цайтунг». По их горделивой осанке прочитывалось: все вы здесь примазавшиеся, с подачи у «Зюддойче цайтунг». Кто, как не мы, выявили след выживших в авиакатастрофе рейса «Мюнхен-Йоханнесбург» – сенсация номер один стронувшегося года.

Поначалу пишущее братство подбивало к ним клинья, но в какой-то момент унюхало: мюнхенцам известно не многим более, чем «Зюддойче цайтунг» о сенсации опубликовала. Их сдержанная манера поведения говорила: статус – ожидание. Правда, не с моря погоды, как все прочие, точно слепые котята не ведающие, куда сунуться в чужом, цивилизацией не обласканном крае, а результатов облавы, развернутой чадской полицией и военными, которые – сомнений не возникало – этой газетой прикормлены. Местные Пинкертоны общались лишь с ними, всем прочим в интервью отказывали.

На третий после журналистского десанта день в стане «Зюддойче цайтунг» мелькнул один измотанный европеец, вызвавший у немцев откровенный пиетет. Корреспонденту «Гардиан»[69] пришлый показался знакомым: напомнил старшекурсника из Оксфорда, который борзописец имел честь окончить. Но всерьез к этому не отнеслись, посчитав: коллега, скорее всего, напутал, как-никак четверть века назад.

Проспер Абукама, владелец единственного на весь город книжного магазина, сводившего концы с концами только за счет школьных учебников, потирал руки. Всего за пару дней у него раскупили все карты Чада и европейские газеты недельной давности, непроданные и подлежавшие возврату.

Из-за внезапного бума продаж стенд периодики Проспер даже выставил на улицу. Там, правда, скучали только парочка старых «Фигаро»[70] и лондонская «Таймс», совсем свежая, и пережившая нашествие европейцев лишь потому, что первые страницы не прочитывались – типографский брак. Днем ранее от нее отказался врач-швед из районной больницы, постоянный заказчик издания.

Проспер вышел на улицу, напевая L'ete Indien[71]. Пронесся джип со столичными номерами, взятый журналистами в Нджамене напрокат. Один из пассажиров помахал ему рукой, он ответил тем же, расплываясь в улыбке. Хотел было вновь затянуть «и вся жизнь будет казаться, как это утро»[72] – а было оно воистину прекрасным после подсчета вчерашних барышей – когда увидел, что «Таймс» со стенда улетучилась. Вытащил из паза «Фигаро», проверяя не под ними ли лондонец, но, увы, пусто. Вернулся в магазин, поискал на прилавке деньги – иногда их оставляли, если он задерживался в подсобке или выходил в туалет, – но и там по нулям.

Сегодня посетители еще не наведывались, да и их не могло быть. Считанные на весь город иностранцы и редкие местные книгочеи, как правило, послеобеденные гости. Журналистская «саранча» не ожидалась. Предупредил еще вчера: свежие газеты по вторникам не завозят.

Проспер подумал: «Может, кто-то из детей?» Но сразу отмел эту возможность: дети проследовали в школу прежде, чем он выставил стенд. Можно было, конечно, предположить, что кто-то сбежал с занятий, но такое случалось позже – после третьего-четвертого урока.

Вдруг в разнобое досады по упущенной выгоде Проспера посетило: совсем недавно, стоя спиной к окну-витрине, он резко обернулся. Но то была реакция скорее на колебание световой гаммы, нежели на чье-то присутствие. При этом он ничего не запечатлел – ни подвижки, ни шороха, тот же с детства знакомый пейзаж.

Чихнув, Проспер открыл книгу прихода. Записал новую дату – 27 января 1980 г., после чего отправился в подсобку перебирать подержанные учебники. За две четверти их накопилось изрядно. Учебный год завершали далеко не все ученики. Не менее четверти умирало от инфекционных, прочих заболеваний, в считанные дни съедавших истощенный хроническим недоеданием организм. Не успев похоронить чадо, родители торопились избавиться от учебников, надеясь за вырученные гроши прокормить оставшихся в живых.

Дидье Бурже, как и Проспер Абукама, его сосед по поселку, где обитали известные граждане Ебби-Бу и иностранные специалисты, в эти минуты испытывал схожую с Проспером горечь, хотя и по-своему.

На сегодняшнее утро Дидье запланировал архиважное мероприятие – отправить Ивонн телеграмму, в которой намеревался оповестить: «Прилечу через месяц. По техническим причинам передача дел сменщику откладывается». Накануне, немало попотев, убедил руководство компании в целесообразности отсрочки.