Под солнцем и богом

– Ты простыл? Чертовы кондиционеры! – всполошилась Дина.

– Darling[55], тебе на работу. Я сделаю кофе, – поспешил свернуть неудобную тему Шабтай.

– Говорила: минуты считает – чтобы отделаться! Угораздило меня…

– Тост или бутерброд с яичницей, как Баруху? Да! После работы – сразу к нам, буду скучать. – Быстрые шлепки босых ног Шабтая прошелестели по полу.

Дина перевернулась и, утопив локти в подушке, прислушалась: голос знакомого диктора, очередной выпуск новостей… В кухонной раковине плещется вода, потрескивает сковородка – Шабтай стряпает.

На Дину попеременно накатывались противоречивые чувства. Ей страшно хотелось вскочить и выключить возненавиденный за ночь радиоприемник – любая конкуренция женщиной купируется зародыше… При этом ее магнитом влек густой, нежданно пьянящий запах плотской страсти, въевшийся в постель. Он возвращал в жаркую, бесстыжую ночь, которую ей суждено до скончания века помнить.

Шабтай тем временем мыл посуду, испытывая схожее раздвоение, но без всякой сумятицы чувств – вслушивался в утренний выпуск новостей, одновременно вспоминая кадровый табель о рангах «Де Бирс».

Глава 22

– Герр Айзенкрот!

– Просил не беспокоить, Марта!

– Нечто из ряда вон…

– Что за экстренность: русские танки в Варшаве или новый Гильом[56] затесался в доверие к Шмидту[57]? Все прочее может подождать!

– Ни то и ни другое…

– Кто-то из Бонна?[58]

– Кто-то из Африки, если мне не изменяет интуиция. По крайней мере, представился так.

– Интуиция вам, Марта, не изменяет, насколько мне известно. Без интуиции в «Зюддойче цайтунг»[59] и в посыльных не задерживаются, не говоря уже о завканцелярии главного редактора. Что за скуп, выкладывайте!

– В ливийской авиакатастрофе – след выживших. Абонент на проводе, настаивает тет-а-тет.

– Марта, шутки в сторону! Причем здесь я, главный редактор, выпускающего недостаточно? О чем бы ни шла речь!

– Не знаю, право… Почему-то кажется, вы должны ответить.

– Переводите, интуиция…

– Приготовьтесь: абонент не говорит по-немецки. Судя по акценту, англичанин.

– Здесь не Вестминстерский дворец[60], Марта! Господа, обсудим проблему завтра. Впрочем, лучше докладная записка.

– Слушаю вас! – Конрад Айзенкрот, главный редактор «Зюддойче цайтунг» прижал телефонную трубку к уху.

– Здравствуйте, господин Айзенкрот.

– С кем имею честь?

– Харви Ачерсон, спецкор лондонской «Дейли Миррор» в Чаде, Нигере и Мали.

– Надеюсь, вы не ищете работу? У нас что в Лондоне, что во французской Африке полный комплект.

– В каком-то смысле…

– В каком же?

– Прицениваюсь. Начал с тех, кому моя бомба – истинный Клондайк, в соизмерении с прочими игроками рынка…

– О чем речь – «Мюнхен-Йоханнесбург»?

– Именно.

– Вы кого-то взяли в заложники?

– Мой заложник – на пленке фотоаппарата…

– И он – снежный человек, летевший в багажном отделении без билета? Или клетка от него?

– Почти угадали, хм…

– Выкладывайте.

– Господин Айзенкрот, с чего бы начать?… Ах, да! В молодости я увлекался альпинизмом, в моем послужном списке несколько семитысячников. Как правило, альпинисты к прочим стихиям равнодушны, но не всегда…

– Харви, перебью вас, вам понадобился компаньон для покорения Эвереста? Или, быть может, спонсор – профинансировать экспедицию? Разочарую: после пробуксовки на Кавказе немцев в горы не затащишь и не только в горы…

– Чуточку терпения, господин Айзенкрот… Меня давно подмывало совершить марш-бросок по пустыне, хотелось адреналина с песчаной пудрой на зубах… Льдом и снегом, можно сказать, пресытился… В последние годы тянет на солнышко, возраст сказывается… Так вот, не далее, как вчера, мечту удалось реализовать. Запасшись водой и даже провизией, я с водителем пересек на джипе границу между Чадом и Ливией. Обнаружив удобный рельеф, углубился в Сахару. Отъехали не более двух километров, когда Мишель, будто без всяких причин, остановившись, спешился. Повернувшись, вижу: водитель присел и, зажимая ноздри, рассматривает что-то. Подхожу. Из песка торчат человеческие руки, они заломлены за спину и связаны в кистях проводом. Судя по внешним признакам, смерть наступила не более двух суток назад. Состояние тела – крайняя дистрофия. И не вызывало сомнений: покойный – европеец. Пытаюсь вникнуть: зачем понадобилось такого доходягу вязать? Разве что уморить голодом? Присматриваюсь: сонная артерия перерезана. Все еще ничего не понимаю. Из-под жертвы выглядывает край какой-то дерюги, вытаскиваю: вся в запекшейся крови. Хотел было отбросить, но замечаю припыленные буквы. Оттираю – «Люфтганза». Обыскиваю одежду усопшего и во внутреннем кармане пиджака нахожу деформированный паспорт, словно вымочен в воде. Фотография, надписи, печати – все размыто. С трудом разобрал первые буквы имени – Гельм… и год рождения – 1942. Но немецкий орел и Bundesrepublik Deutschland на титульной обложке очевидны. Там же, в паспорте, обнаруживаю посадочный талон. Число не разглядел, зато почти полностью прочитывается – Йоханнесбург. Освобождаю запястья от проводов, изучаю. Производитель – американская фирма.

Если думаете, что упомянутые признаки размели последние сомнения в том, что покойный – пассажир разбившегося в Сахаре «Боинга», вы глубоко ошибаетесь.

– И? – Айзенкрот невольно вздрогнул от собственного голоса. Мгновением ранее ему казалось: дара речи, по крайней мере на ближайший час, он лишился.

– Понимаете, как и вся журналистская братия, я пристально следил за развитием событий вокруг катастрофы, особенно после обнаружения самолета и трупов нескольких пассажиров, выбравшихся из хвоста. Те пережили катастрофу, но из-за серьезных травм без врачебной помощи через день-два скончались.

Я смотрел на паспорт покойного и не то чтобы не верил редкой профессиональной удаче, отказывался воспринимать случившееся вообще. Был бы на моем месте иной журналист, кинулся бы к ближайшему телефону. Я же впал в настоящий ступор. Пусть окрашенные чудовищной трагедией факты и были налицо, мой мозг, профессионала, познавшего законы выживания на себе и полжизни изучавшего накопленный в этой сфере опыт, осязаемое не принимал: преодолеть более двух сотен километров по огнедышащей пустыне без воды и пищи невозможно. Даже полностью экипированным и натренированным туристам – тяжелейшее испытание.

Да, мне было известно, что редкие оазисы в том квадрате имеются, но зона совершенно нежилая, стало быть, еду не раздобыть. Перед глазами, конечно, зиял надрез на сонной артерии усопшего, но… до него – как бы это доступнее – нужно было утилитарно доползти, не окочурившись в самом начале пути. То есть, иными словами, из схемы выпадали две сотни километров – они будто исчезли во времени и пространстве.

Конрад Айзенкрот нагнулся к селектору и переключил прием на громкую связь.

– Какой надрез? – перебил главный редактор.

– Вы что, прослушали? – смутился Ачерсон.

– Более чем внимательно… – вздохнул Айзенкрот. – Хорошо, что не знаете немецкого. Иначе посчитал бы вас психопатом и разъединился бы давно. Но в одном ваша заслуга несомненна: я избавился от вредной привычки ерничать, по-моему, надолго. Вместе с тем, приблизительно с середины ваших полевых заметок, отказываюсь что-либо понимать. Удивляться здесь нечему: в горы не ходил и в почитателях псевдонауки бессмертия не числюсь. Полагаюсь больше на Всевышнего… Все же вернемся к надрезу. Н-да, судьба: дважды вернуться с того света и в конце концов наложить на себя руки. Вы это называете следом выживших?

– Господин Айзенкрот, самоубийство здесь ни при чем. Вы, похоже, не обратили внимание: руки жертвы были связаны за спиной. Ногами сонную артерию не перерезать, равно как и не связать себе руки в таком положении. Для мало-мальски сведущего тут совершенно очевидно: к той точке, где я обнаружил труп, добрались, как минимум, двое. Тот, кто оказался сильнее, высосал у несчастного кровь, заправившись бесценными калориями. Причем сделал это прижизненно – для кровяного напора сердце должно работать. Теперь, надеюсь, понимаете, для чего закручивались руки?

– Дальше.

– Это «дальше» и есть предмет моего звонка, а вернее, интереса, самого что ни на есть меркантильного…

«Люди все одинаковы, включая рвущихся ввысь. Знают, что исход неизбежен, но в могилу предпочитают лечь с золотым ледорубом», – чертыхнулся про себя Айзенкрот.

– По всему выходит, что, как минимум, один из пассажиров рейса выжил, – продолжил Ачерсон после красноречивой паузы. – В километре от упомянутого места – оазис, а еще в нескольких – крохотная чадская деревушка. За ней жилая, хоть и малонаселенная зона. И сей пассажир, поверьте мне, не то что необычный, а обладающий особыми, присущими лишь узкому кругу профессионалов навыками.

– Харви, большой поклон за интерес, проявленный к «Зюддойче цайтунг», равно как и за сведения, подлинность которых сугубо на вашей совести. Так сказать, отдавая должное памяти жертв… Стало быть, приняв на веру ваш сногсшибательный репортаж, осталось дожидаться, пока великомученик объявится. Ну и, как говорится, из первых уст… Не сложно предположить, что произойдет это совсем скоро. И то, что в самолете летели лишь трое граждан ЮАР, говорит: странник на 99 % немец. Следовательно, обречен обратиться в ближайшее представительство ФРГ. Мы же об эксклюзиве позаботимся…

– Ах, вот вы о чем, господин главный редактор! Простите за скабрезность – рассмешили. Администраторская текучка, весьма похоже, отбила у вас журналистский нюх. Тьфу, неточно – ощущение социального пространства, как такового.

– С манерами у вас не густо, коллега, – отчитал Конрад Айзенкрот.

– Манеры к черту! – выругался Ачерсон. – Лучше выслушайте до конца… Прибыв домой, я за час-другой изучил все помещенные в открытой прессе материалы об аварии. Даже предварительный осмотр останков показал их некомплект списку пассажиров. Пока все списывается на халатность или даже прямой саботаж Джамахирии[61], но только пока… Кроме того, единственный допущенный на место крушения немецкий эксперт обнаружил несколько поразительных фактов: вырванные из-под обшивки самолета провода – раненным это было явно не под силу – и опустошенный отсек питания, откуда вымели даже пищевые отходы. По графику полета, технологическая цепочка завтрака цикл свой завершила, гораздо раньше падения. Эти факты почему-то тоже отнесли на счет банального воровства и нерадивости ливийцев. Но… узнай о них наш пока анонимный покоритель Сахары, то явиться под юпитеры масс-медиа, в лучшем случае, повременит. По моему же прогнозу, не станет этого делать вообще и, скорее всего, сменит личность.

– Почему? – в голосе Айзенкрота мелькнул испуг незадачливого врунишки, пойманного на горячем.

– Потому что наш Хейердал пустыни, с точки зрения прикладной юриспруденции, обычный убийца. И запредельные обстоятельства происшествия вины с него не снимают, не служат даже смягчающим обстоятельством! Для общего развития поясню: даже во впавшей в правовой маразм Советской России тридцатых каратели расстреливали каждого, кого уличали в каннибализме. При этом целые графства вымирали от искусственно вызванного голода, задуманного как агитационный проект по вступлению фермеров в колхозы. Кроме того, как видится, обсуждаемая персона – человек явно не публичный и, не исключено, действующий или вышедший в отставку soldier of fortune[62], благодаря спецнавыкам и выживший в этом аду. Кстати, отсутствие питьевых и пищевых припасов в хвостовом отсеке, о чем я вычитал по прибытии домой, мне почти все разъяснило, окончательно убедив: обнаруженная жертва не химера и не задуманная кем-то мистификация. Взорви вы такую бомбу – тираж ближайших номеров «Зюддойче цайтунг» вырастет вдвое. И барыши по рекламе соответственно…

– И во сколько вы оценили свой скуп? – прервал борзописца Айзенкрот.

– Сто тысяч.

– Деноминация?

– Марки.

– Ха-ха-ха! – Газетный воротила смеялся долго и от души. Порывался нечто сказать, но не выходило. Наконец, зажав носоглотку платком, погасил взрыв гомерического хохота.

– Харви, теперь вы меня рассмешили. Надо же, слезы ручьем… – Айзенкрот попытался высморкаться, но, продолжая содрогаться, убрал платок.

– Задержитесь с «да», поменяю деноминацию на фунты. Откажетесь – обращусь в «Ди Вельт»[63]. Убежден, с кругозором у них полный ажур. – Своей невозмутимостью Ачерсон напрашивался на комплимент.

– Кругозором?! – Судя по интонации, Айзенкрота нечто осенило. Выждав паузу, он добавил: – А не набрать ли мне «Дейли Миррор» и на вас настучать? Не сомневаюсь: в вашем контракте ниши для халтуры не припрятаны. Особенно на благо конкурентов, хоть и заморских. В итоге: взамен затмивших рассудок барышей – пинок под зад без выходного пособия. С волчьим билетом в придачу.

– Зря стращаете, к диску не притронетесь, – холодно возразил борзописец. – И причина здесь до банального проста: вы газетчик какой-никакой. Пройти мимо такого скупа – безумие, а сознательная уступка материала конкурентам – предательство интересов компании и ее акционеров. Договориться с «Дейли Миррор» за моей спиной вы тоже не сможете. Никаких редакционных заданий по теме я не получал, так что юридических прав на добытый материал у редакции нет. Этические нормы… мною, безусловно, нарушены, но в нашем свободном от всяких комплексов братстве этим не удивить. Все, что можно мне реально предъявить – недонесение властям о погибшем и удерживание паспорта, ведомственной собственности немецкого МВД. Но тут… возникает проблема: труп на территории Ливии. Кого информировать? Даже вас, немцев, они на место аварии две недели не подпускали. Вдобавок ко всему, до ближайшего полицейского участка Джамахирии – десятки километров. Касательно паспорта, то до немецкого МВД – четыре часа лету.

Далее. Воспользоваться моим аудио-репортажем вы тоже не сможете. Без вещественных доказательств символ респектабельной Германии – «Зюддойче цайтунг» – рисковать своей репутацией не станет. Они же, как известно, у меня…

При всем при том ваша несговорчивость исходит скорее от недопонимания масштаба сенсации…

– Как это? – Айзенкрот чуть не поперхнулся.

– В случайно обнаруженной жертве вы видите пусть громкий, но последний аккорд трагедии, который, как вам представляется, вызовет краткосрочный читательский интерес. Ваше внимание не фокусируется на выжившем. Иными словами, недооцениваете, с каким размахом можно раструбить компанию по его обнаружению и поимке. Кроме того, не учитываете, что после ареста инкогнито суд над ним или ними может затянуться на годы. Скуп будет интриговать широкую публику вплоть до приговора, принося вам, закоперщикам темы, огромные дивиденды.

То, что я предлагаю, не просто сенсация на номер-два, выкладываю на блюдечке сюжет, потенциал которого сложно оценить даже. Разверни вы журналистское расследование «А убийца где?», компании-распространителю «Зюддойче цайтунг» грозит экстренное обновление парка на бронированный. Та же участь ждет и владельцев газетных киосков. Но прибыль с лихвой покроет все расходы…

– Харви, вы верно подметили: «Зюддойче цайтунг» – один из столпов буржуазной, в лучшем понимании этого слова, Германии, а не дешевая бульварная газетенка, – парировал Айзенкрот. – Вас заносит…

– Не более, чем сценический эффект! В раскрутке этой истории от желтой прессы «Зюддойче цайтунг» будет отличать то, что и должно рознить солидное издание от дешевого: неопровержимые вещественные доказательства.

– А откуда убежденность, что парень в бегах?

– Посудите сами, три дня, как выбрался, а ни слуху, ни духу!

– Может, обессилил, отлеживается…

– Стал бы тратиться на недешевый звонок, не выяснив: беглец себя никак не проявил. Используя связи, я задействовал полицию, военных и даже местный криминал. Убежден, он где-то здесь. Осталось за малым – выкурить!

– Хотелось бы на доказательства взглянуть… – проговорил, чуть выждав, Айзенкрот.

– Командируйте спецкора, готов предъявить их хоть сейчас! – живо откликнулся борзописец.

– Он, как и вы, на всю французскую Африку один, найди его… – Айзенкрот невольно встраивался в предложенную щелкопером схему.

– Тогда, – задумался Ачерсон, – все, что могу предложить, отправить в посольство ФРГ в Нджамене нотариальную копию паспорта, с нарочным, разумеется.

– Кстати, где вы?

– В Ебби-Бу, Чад, на границе с Ливией. Не стал удаляться – на труп ведь захотите взглянуть…

– Посольство, нарочный, нет, все слишком сложно! – грубо оборвал собеседника главный редактор. – Лучше продиктуйте номер паспорта жертвы, прочие различимые слова, ну и ваш номер телефона, разумеется… Через два часа перезвоню. Да, как видится наше сотрудничество в дальнейшем?

– Боюсь, оно завершится с обменом дензнаков на мою наработку. Ни профессию, ни страну подданства менять не хочу. Вы правы: узнай «Дейли Миррор» о моем двурушничестве, волчий билет прописан. Стало быть, как только золотая акция будет выкуплена, умываю руки.

– Знаете, господин Ачерсон, такое ощущение, будто я мотоциклист, который носится внутри циркового цилиндра, но без дна. Даже падать некуда. Разве что к праотцам…

– Хорошо, хорошо, понимаю… Я здесь, вы там. Мы действительно на разных планетах, вдобавок фактор внезапности! В общем, так… Сделаем следующее: мобилизуйте парочку франкоговорящих частных детективов, желательно чернокожих – во Франции таковые найдутся – и приличного журналиста, кто возглавит группу. Наймите для них небольшой самолет, могущий сесть на грунтовом аэродроме Ебби-Бу, и обеспечьте: въездные визы, доступ в воздушное пространство Чада, ну и сто тысяч немецких марок наличными.

Ачерсон услышал, как в микрофоне скрипнули чьи-то зубы, а может, хрустнули фаланги пальцев. Но возвещало ли это вымученное «да» или злобный отказ, он не знал. Все части его тела скрипели сами, лихорадочно карабкаясь на вершину, ему казалось, самой крутой в его жизни высоты.

– Насчет самолета и группы – не знаю, рано об этом говорить… – нехотя заговорил Айзенкрот. – Но треть запрашиваемой суммы получите. Безусловно, если данные паспорта совпадут. Как передать деньги, пока не знаю… Кстати, а почему бы вам самому не прилететь?

– Н-да, похоже, я распинался зря…

– Не перебивайте, Харви, дослушайте! Вы действительно откопали клад, но по большей части долговыми расписками призрака, который витает над Сахарой. Вы получите ровно столько, сколько запросили, но при одном условии: физические признаки беглеца выложите на стол переговоров, как и сопревший от пота паспорт. Если трезво, идея с частными детективами несерьезна, отдает ребячеством. Подумайте, без наработанных связей, какой от них прок? Кто, кроме вас, знающего регион, с этой задачей справится?

– Это все?

– Все, Харви…

– Теперь выслушайте меня. Завтра, не позднее одиннадцати, затребованная сумма должна оказаться в Ебби-Бу. Как вы ее доставите – самолетом, дельтапланом или на русском луноходе – меня не интересует. Пятьдесят тысяч я получу немедленно, передав вам паспорт, негативы со снимками жертвы и карту-схему, где она захоронена. Оставшуюся часть гонорара – сдадите на доверительное хранение местному адвокату, у которого я и ваш представитель подпишем соответствующий контракт. Для его практического воплощения доставьте фото всех мужчин не старше сорока пяти, которые десятого января вылетели из Мюнхена в Йоханнесбург. Уточняю: если завтра в одиннадцать ноль-ноль гонорар не будет вручен, наше устное соглашение теряет силу, и я свободен от всяких обязательств. О своей принципиальной готовности прошу сообщить мне в районе девяти часов, вряд ли вернусь раньше. А теперь прощайте и пожелайте удачи!

Во включенном на громкую связь динамике раздался щелчок. Конрад Айзенкрот потянулся к лежащей на столе трубке, опасливо поднес ее к уху и лишь затем водрузил на законное место. В полном смятении чувств поерзал несколько минут и вновь обратился к стойке с телефонами и селектором. Нажав на тумблер, пригласил к главного бухгалтера компании.

Глава 23

Остроухов листал увесистую, явно не отечественной сборки папку, силясь ухватиться хоть за что-нибудь. И чем дальше усердствовал, тем больше терял ориентир. Более того, никак не мог понять, откуда этот фрукт вообще. Поморщился, вытащил единственный не прошитый в папке лист, захлопнул скоросшиватель. Выложил лист на стол и углубился в чтение, притом что совсем недавно начал с него просмотр всего фолианта. Набросанная ужасным почерком реляция – отчет Кривошапко о его поездке в Вену и встрече с представителем Корпорации.

Полковник позвонил еще вчера, ближе к полуночи, сообщив о благополучном прибытии. «Черкани пару строк» – бросил в трубку Остроухов перед тем, как распрощаться, что означало: до их обеденного рандеву в столовой шефу важно ознакомиться с итогами.

Ровно в 9:00 венский эмиссар доложил о своем прибытии адъютанту Остроухова и был мгновенно принят – генерал, по-видимому, предупредил помощника.

Заговорщики поздоровались взглядами, хотя Остроухов и протянул руку. Но явно не для рукопожатия: давай, мол, что принес. От Кривошапко не ускользнуло: генерал удивился, увидев тяжелый конверт вместо папки. Тут же вскрыл и, рассмотрев заморской фактуры скоросшиватель, понял, в чем дело: что-то необычное, значит, не для посторонних глаз. Взял листок бумаги и размашисто написал: «В час, как всегда».

Остроухов открыл верхний ящик письменного стола, забросил в него папку. Повернулся и, щурясь, искал кнопку вызова начальника Оперативного отдела. Нажал.

– Слушаю, Рем Иванович! – откликнулся Кривошапко.

– Андрей, зайди.

– Может…

Остроухову стало ясно: Кривошапко противится. Ведь до условленной встречи в столовой, где они оберегатся от потенциальной прослушки, всего сорок минут.

– Сейчас, говорю! – проскрежетал Остроухов.

– Слушаюсь, товарищ генерал-полковник, – едва вымолвил «убывший на похороны», как гласил недавний приказ по управлению, и нехотя встал из-за стола.

Кабинет Главного – в другом крыле здания, путь не близкий. Кривошапко между тем двигался не спеша, точно прогуливается. Офицеры столь ответственного заведения, как внешняя разведка, в стенах Лубянки так не ходили.

Полковник фланировал отнюдь не потому, что идти к Остроухову не хотелось. «Выгуливая» себя, он, по обыкновению, нащупывал много полезного. От предстоящей встречи зависело его будущее, а если не размазывать, то его хрупкая, как у всего мыкающегося и сморкающегося, жизнь. Чтобы соскочить с несшегося в трагичную безысходность литера, кем с недавних пор стал для него Остроухов, он должен был именно сейчас, без проволочек, реализовать план, навязанный силой обстоятельств, – столкнуть шефа в болид без пристежного ремня и тормозов. После чего, не дожидаясь исхода, скрыться. Туда, где болид сконструировали и выгнали на старт, – в недра Корпорации.

Кривошапко полагал, что им спрогнозирован любой поворот беседы. Ночью и глаза не сомкнул, расставив под утро все по полочкам. Теперь, беспечно шагая по коридору, набирался вдохновения, как актер. Отлично знал: раскованность и настрой, склонный к импровизациям, нередко выигрышнее самого продуманного плана.

На себя обычного походил мало. От привычного для окружающих облика суровой сдержанности не осталось и следа – ни дать ни взять шалопай, не знающий, как убить время. Должно быть, приметив нехарактерный для полковника имидж, один из младших офицеров управления, пройдя мимо, обернулся.

Между тем подчиненные Кривошапко на своей шкуре прознали: его монументальный фасад – не что иное, как парадная униформа на выход, за которой хоронится лукавая, изощренных помыслов душа.

Оглядывая обветшавший, давно не обновлявшийся декор карельской березы на стенах (поговаривали – с бериевских времен), Кривошапко подумал: «Живем – одно слово, а ведь их, загнивающих, не хуже».

– Проходите, товарищ полковник. – пригласил адъютант, едва Кривошапко открыл дверь приемной. – Рем Иванович на месте.

Кривошапко вошел в кабинет, не испросив даже «Разрешите». Прошел к столу и уселся на месте докладчика. Фривольно взглянул на генерала, как на закадычного друга, и небрежно постучал по часам, давая знать: до обеда – итого ничего.

– Быть бы живу… – отозвался на жест генерал и, встрепенувшись, словно огрел оплеухой: – Скажи, куда ты летал?

– Вообще-то я поездом ездил, на похороны…

– Куда?! – Остроухов чуть привстал. – Ах, да… Хватит! Говорить будем здесь!

Кривошапко нахмурился, показывая всем видом: зря.

– Я догадывался… – откидываясь на спинку, начал полковник. – Знал, что Корпорация – сила, но в том объеме, что высветилось, не подозревал.

– Без геополитической лирики, полковник. Давай, по порядку: кто, условия, сроки…

Визитер подумал: «Днями подобное слышал…» Перед глазами мелькнул возница, приподымающий кнут…

– Впрочем, вначале… – Остроухов вытащил на стол конверт. – Что это за лабуда? И кто это первое лицо, кому она предназначена?