Под солнцем и богом

На следующий после похорон день Кану предложила себя в качестве домохозяйки, вместо матери. Дидье с радостью согласился: так устраивался его быт, сбившийся со своей колеи, и решалась проблема ее содержания. Жужу за три года командировки стала им с Ивонн почти родной.

Но этот неожиданный и, казалось бы, выплеснутый волной трагедии шаг, послужил лишь завязкой будущих, маловероятных на тот момент отношений. Освоившись на новом месте, Кану с детской непосредственностью пустилась в намеки, что на нее-де можно рассчитывать в гораздо большем… То и дело говорила: без супруги, наверное, тоскливо, кроме того, мужчине в расцвете лет воздержание вредно.

Те притязания он всерьез не воспринимал: мало ли что ребенок, переживший семейную драму, лопочет. Конечно, не в себе, какой-то заковыристый, посттравматический синдром. Пройдет.

Между тем Кану, сославшись на большой объем работы, дома у себя ночевать перестала и поселилась в комнате Ивонн. Дидье же в последнее время все чаще домоседствовал – контракт подходил к концу, на электростанции забот поубавилось.

В какой-то момент он ощутил дискомфорт. Поначалу тени некогда могучих, но будто давно выработанных эмоций, затем – жжение, свербеж. Непрерывное мельтешение Кану, ее клокочущая молодостью округлость, в приправе раскованности, наконец продрали коросту дремотной, а скорее, увянувшей силы, с забвением которой он давно смирился. Незаметно состарившись, супруги Бурже физически друг к другу охладели (когда – Дидье уже не помнил) и разошлись по разным спальням, посчитав плотскую составную брака отмершей. Чуть погрустив, сказали выдохнувшемуся чувству: «Adieux».

Все же инженер порой задумывался: «А почему? Как мужчина я вполне: инструмент-то с петухами торчит о-го-го! Любовницу почему не завел?» Но кроме потери общего интереса к жизни, то бишь к карьере, не отвечавшей его чаяниям, путного объяснения не находил.

Тем временем первобытное дитя природы на диво аппетитных, накаченных протеинами форм с естественностью дикого животного разгуливала по дому почти в неглиже. И чем дальше, тем реже напоминала о его одиночестве и принадлежности к мужскому полу…

В конце концов, вскочив однажды посреди ночи, Дидье бросился в комнату Кану, дверь которой та демонстративно оставляла распахнутой, и до рассвета погружался в ее телеса. Рассвета нынешнего, затянувшегося на восемь недель, до невозможного жарких, непривычно бесстыжих, по Камасутре изворотливых (для шестнадцати – непонятно откуда), промокших простыней, в бреду…

Срамная стихия, взбаламученная с виду здоровым, но в стебле глубоко порочным цветком засосала Дидье с требухой и портками. Приходя с работы, он, едва наткнувшись на томный взгляд Кану, заваливал ее, где приходилось, и, меняя плоскости и позы, добирался до спальни, чтобы там ненадолго забыться. И начать все сначала, вновь…

Удивительно это или нет, Кану сетей корысти, присущих таким отношениям, не вила и почти не упоминала имя Ивонн. Свято верила, что пугающая разница в возрасте – тридцать шесть лет – не что иное, как плата за ее цвет кожи, африканскую нищету и сиротство. Но, несомненно, чувствовала: исчезни она хоть на день, Дидье озвереет, ведь с первых дней их безумной случки (ни на что иное это, увы, не тянуло) он сподобился в безмозглый, истекающий слюной и прочими растворами придаток.

Дидье и на самом деле в любую свободную от плотских игрищ минуту неотвязно думал о том, как продлить сатанинский пир, на котором дитя врожденного порока, не облизываясь, косточку за косточкой обгладывала его. Но никакого решения, кроме как забрать Кану с собой во Францию, не находил. Самому остаться в Чаде законных оснований не было. Не покинь он страну по завершении контракта в срок, рано или поздно экстрадируют. Разве что жениться на Кану… Но расстаться с Ивонн, дарованным Богом придатком, некогда обожаемым и скрестившимся с ним судьбою, Дидье тоже не мог.

Попробовал заказать Кану паспорт – из этого ничего не вышло. Оказалось, международные паспорта в Чаде выдают лишь с двадцати лет. Для состоятельных семей делают, правда, исключения. В любом случае нужна виза министра внутренних дел, срок рассмотрения просьбы до полугода…

Дидье прижимался к своему наваждению и ласкался как щенок. Ни черная, как сапог, кожа Кану с синим отливом, ни терпкий, молодого пота запашок, покалывавший ноздри, не омрачали его гуттаперчевую усладу – воистину амебный жор, из тенет которого, как он не поглядывал на часы, освободиться не удавалось.

* * *

Даже угасая, человек предполагает, а Всевышний, пусть придирчиво, но располагает.

Практик до мозга костей и врожденный одиночка Эрвин, едва открыв глаза, краешком еще бредящего сознания выхватил: дарован шанс, на этот раз – последний, и он его не упустит.

Из носа лилась кровь, собиравшаяся на песке в лужицу, голова трещала, точно под чугунным прессом, горло, казалось, забито песком.

Эрвин перевернулся на спину, запрокинул голову и зажал нос рукой. В этой позе пролежал минут пять – кровотечение прекратилось. Попробовал сесть – кровь вновь хлынула прежним напором. Ножом вырезал из рубашки два лоскута, законопатил ноздри.

Долго смотрел на мешок отвлеченным, оттенками не богатым взором. Так глядят на знакомую с рождения стену, давно некрашеную, с трещинами, но в доску свою. Притянул проволочные лямки и, поворачиваясь на живот, вдел в них руки, загружая мешок на спину.

По-пластунски пополз в сторону воды, не делая остановок. За ним тянулась струйка крови, берущая начало из уже присохшей лужицы. Абрисом напоминала лик Гельмута, который, казалось, смотрел своему наперснику, а может, сводному брату вслед – то с болью, то с напутствием.

Предводитель изведенного войска, но с трофеями, хоть и чужими и у своего же народа отнятыми, стертыми до мяса руками торил себе путь. Его носоглотка хрипела: «Орда не быдло, быдло не орда». Вначале по-немецки, а у самой кромки воды – на том, что бредил языке.

* * *

Начальник Оперативного отдела Первого управления КГБ Андрей Кривошапко в это утро брал Вену, которую знал как пять своих пальцев. Но знал заочно: по километрам пленки, отснятой советской агентурой, ее письменным и устным отчетам и… наконец рассказам отца, штурмовавшего в сорок пятом этот редкой красоты город.

За годы службы в разведке Кривошапко выехал заграницу лишь второй раз. На заре карьеры три года пробыл в Нью-Йорке в качестве референта ООН, под ее дипломатическим прикрытием…

Ныне столица мира, конечно же, деловая и с оговорками политическая, после проведенных в Вене суток задвинулась на задворки предпочтений как откровенный китч. Казалась ансамблем закопченного кирпича и безжизненных небоскребов, замышленных для охмурения непритязательных эмигрантов (кем и была, по его разумению, американская нация), ну и третьего мира князьков.

Рингштрассе, собор Св. Стефана, Венская опера изумляли изяществом стиля. Он манил в кардинально иную жизнь – изыска церемоний, вековых традиций, этикета. В королевство шика, не ведомого гражданину увязшей в бездорожье, но чванящейся мнимым величием страны. В мир праздной утонченности, вышколенных манер, вальса… Немецкую чистоплотность и добротность общежития и упоминать лишнее.

На вложенное по команде Остроухова в швейцарский тайник письмо, предлагавшее встречу, Корпорация отреагировала лаконично, но исчерпывающе: «Время и место: Вена 24.01.1980 г. в 9:00. Остановка конного такси у дворца Шонбрунн. У контакта на руках кожаные перчатки вишневого цвета, на голове – вязаная шапочка футбольного клуба «Аустрия». Пароль: «Вам длинный или короткий?» Ответ контакта: «Длинный, если уложимся в полчаса». Завершение пароля: «Без проблем».

Утомлять напутствиями Остроухов не стал, ограничившись: «Надеюсь, понимаешь, что в этих лимонах наша судьба, твоя и моя». Молчание визави, хоть и бесстрастное, воспринялось как знак согласия. Тут же заговорили о «коридоре», то есть пересечении границы, что поначалу представлялось более сложным, чем злосчастные миллионы выцыганить. Начальники отделов Управления – как носители уникальных государственных секретов – даже на визит к живущим в провинции родственникам испрашивали визу зампредседателя, формулируемую порой: «Только с охраной!»

Обыграв несколько вариантов, Остроухов и Кривошапко заключили, что все потенциальные препоны – а было их бесчисленное множество – обойти невозможно, так что лучше остановиться на наиболее простом: прицепной вагон к поезду «Москва-Будапешт» до Вены. Таким образом отсекался «Шереметьево», их главная преграда, где каждого пассажира снимали на видео.

Кривошапко немало подивился, когда раскрыл протянутый Остроуховым канадский паспорт, со своей фотографией и всеми уместными отметками въезда-выезда. Ведь обратиться в собственную «Службу документации и удостоверений», эвфемизм сектора подделки документов, оснащенную по последнему слову техники, Рем Иванович будто бы не мог. Но расспрашивать полковник не стал – на то Остроухов всему голова, матерый глава единственной эффективно работающей в СССР структуры.

Благополучно минув границу, Кривошапко в эйфорию вместе с тем не впал. Вместо прежних страхов объявились новые, а точнее, настороженность к близящейся встрече. Смущало все: пароль, не несший смысловой нагрузки, явно не шпионское время – девять утра, да еще какая-то гужевого транспорта остановка. Хорошо, хоть не на конном заводе – трупный запах отшибает…

Полковник прибыл к Шонбрунну в 8:45 и исподволь исследовал окрестности. Остановку конного такси нашел сразу – красочная табличка с изображением фиакра и лошади хорошо просматривалась. Но, объяв пространство со всеми составляющими, захандрил пуще прежнего.

Площадь практически пустовала. Рабочий люд схлынул, а для туристов, похоже, время еще не наступило: в округе – ни одного туристского автобуса и даже завалящего зеваки с фотоаппаратом. Присутствие людей все же ощущалось, но спорадическое, к тому же размытое легким туманом и моросящим дождем.

Избранное место и время для столь серьезной, возможно, исторической встречи в правила элементарной конспирации не вписывались. Но ничего, кроме как в 9:00 занять оговоренные координаты, не оставалось.

Полковник поправил шапочку «Аустрии», приобретенную вчера в одном из сувенирных магазинов, и поднял воротник куртки. Зябко, хоть и плюс два. Задрал голову, точно изучает табличку. Позже выяснится: не без пользы.

Брови конспиратора вздернулись, лоб озадачился рисунком морщин. Казалось, полковник вспоминает что-то, но в своих мыслях путается. Две нижние строчки вывески указывали на интервалы между рейсами, а чуть выше выделялся тариф: «Короткий маршрут – триста шиллингов, длинный – пятьсот». Рядом – перечень достопримечательностей, в них входивших.

Кривошапко в уме перевел шиллинги в более привычные для него марки и фунты, вычленил сегмент, отличавший один маршрут от другого, но по-прежнему был не в своей тарелке, рассеянно витая от одного полустанка аллюзий к другому.

Донесся топот копыт и звон бубенчика, Кривошапко – скорее на шум – непроизвольно повернулся. Но в диапазоне зрения – ничего, экипаж, по-видимому, только приближался к площади. Понимая, что он торчит как шест на безлюдном плацу, стал прохаживаться по тротуару.

Фиакр остановился строго перед знаком, укрытая попоной лошадь чуть гарцевала, по целлофановому плащу кучера стекали дождевые капли.

Футбольный фанат «Аустрии» поежился, просовывая руки в карманы куртки. С ликом неустроенности повернулся к фиакру спиной, будто изучает дворец.

Вновь прошелся. Вокруг никого, кто бы двигался навстречу. Поймав взгляд возницы, стрельнувший из-под капюшона, демонстративно отвернул голову: на меня, мол, не рассчитывай.

Вытащил руки из карманов и, задрав обшлаг левой перчатки, посмотрел на часы – 9:02.

– Вам короткий или длинный? – услышал болельщик команды, распущенной, как и вся лига, на зимние каникулы. Но чей это голос – возницы, смотревшего на него вполоборота, или свой внутренний, смешавшись, взять в толк не мог.

Наконец медленно повернулся, пытаясь подавить изумление. На него смотрели умные, явно не кучерские глаза, в которых чуть посмеивалось напутствие: «Просыпайся, давай». Кривошапко просквозило: возницу где-то видел.

– Длинный, если уложимся в полчаса. – Казалось, за Кривошапко ответила аудио-пленка, включившаяся на нужный сигнал или по таймеру.

– Без проблем! – Освободив правую руку от вожжей, кучер, пригласил в фиакр.

Съевший зубы на оперативной работе – и ни где-нибудь, а в высшем эшелоне разведки – Кривошапко в слезшей набекрень шапочке покачивался на волне рессор, напоминая скорее шута, нежели высокую договаривающуюся сторону, пусть теневых, но крайне влиятельных сил. И в самом что ни на есть нарицательном смысле отвечал своей фамилии…

Не успел полковник переварить событие, как фиакр остановился у первой достопримечательности, откуда, согласно рекламе, начиналась обзорная экскурсия по Вене. «Капюшон» повернулся.

– Экскурсию вести на каком языке? Немецком, английском? На вашем, увы…

Не добавь возница «на вашем», полковника доконала бы дикая, неотступно преследующая мысль: он не кто иной как статист некоего не перевариваемого спектакля, где, онемев от зауми, а скорее, изощренного сюжета, силится озвучить состоящую из единственной фразы роль. Все же, справившись с оторопью, по-немецки ответил:

– Предпочитаю английский.

– Мне поручено выяснить следующее. – Кучер картинно указал на туристский объект. – Вопрос первый: кто вы, кого представляете, должность? Учтите: вашу информацию проверят. Второй: суть проблемы, которую намерены затронуть. Ответ – к следующей остановке.

Проехав сотню метров, Кривошапко все еще не определился: фантасмагория это или, может, тефлоновое дно сковородки, где жарят котлеты по-венски? При этом жесткая, точно сформулированная вводная подсказывала: на связь вышла отнюдь не случайная, более того, уверовавшая в свое всесилие структура. Похоже, такая, на действенную поддержку которой Остроухов и рассчитывал, когда творил эту поражающую смелостью и прозорливостью комбинацию.

– Прежде чем ответить, хотелось бы убедиться… – Кривошапко разбил фразу длинной паузой. – Те ли вы, с кем запланирована встреча?

– Откликнувшись, вы получили допуск… – неопределенно начал пресс-секретарь с кнутом и вожжами. – По правилам этикета проситель представляется первым. У вас нет выбора. – Тон возницы изменился, обратившись из безапелляционного в ледяной.

– Я высокопоставленный госслужащий… – еле выдавил из себя Кривошапко, озвучивая кислую, растекшуюся на лице мину. Сразу потупился.

– У меня широкие полномочия… – Возница приподнял кнут. – В том числе свернуть встречу, если она войдет в неконструктивное русло. Готов простить утаивание страны, откуда вы – скорее всего, неумышленное – неистребимый русский акцент здесь в подспорье, но попытка навязать партию в пинг-понг указывает на неготовность или, что еще хуже, неспособность вести диалог. Как вашу личную, так и силы, которую вы представляете. Мы, признаться, были иного мнения…

Кривошапко, приподняв голову, внимательно посмотрел на ключника ворот, в которые ему и Остроухову надобно непременно достучаться. Смотрел, не отрывая глаз, с достоинством, но без всякого вызова, обретя не только уверенность, но и лоск бывалого служаки. Ключник постукивал кнутом по свободной ладони и отвечал полковнику тем же – спокойным, не насаждающим себя взглядом тертого калача, повидавшего на своем веку всяких…

– В прошлом году мы неплохо поработали в Италии, прочих местах, хоть и сотрудничество завязалось вследствие удара в промежность… – Кривошапко непринужденно забросил ногу за ногу. – Каждый делал свое дело, отталкиваясь от аксиомы: отношения между партнерами такого ранга могут строиться лишь на основе равенства, пусть и инициированы они шантажом. Столь достойную, а главное, естественно сложившуюся традицию негоже ломать, передергивая акценты. Это первое.

Второе. После такого числа агентов, перебежавших в последние годы на Запад, ведущие спецслужбы НАТО, а вместе с ними и вы, давно завели досье на руководящее звено советской разведки. Несложно предположить, что в эти минуты проявляется пленка с моим фото. И его – не далее, как завтра – пропустят через компьютер – где-нибудь в Лондоне, нет, скорее, в США. И мою персоналию вычислят.

В память о нашем недурном почине облегчу вашу задачу. Я полковник Андрей Кривошапко, начальник Оперативного отдела Первого управления Комитета госбезопасности СССР. Именно я курирую направление, где столь тесно, а главное – плодотворно переплелись ваши и наши интересы. И не думаю, что открою большой секрет, сообщив: меня делегировали по-настоящему влиятельные люди. Но, ради бога, не спрашивайте, кто именно. На данном этапе, убежден, вопрос неуместен.

– У вас, русских, все-таки неистребимая склонность к демагогии, – скорее сокрушаясь, нежели вынося суждение, откликнулся возница. Фиакр возобновил движение, как только «микрофон экскурсовода» Кривошапко перехватил. – Кажется, чего проще: кто, от кого и с какой целью? Оставьте ваши домыслы историкам, коллега! И разъясните наконец: что вас побудило к контакту?

– Как всегда непредвиденное… – переждав вой серены скорой помощи, нехотя заговорил экскурсант. – Засветилась «мухобойка», наделавшая в Италии столько шума. И ни где-нибудь – на нашем самом верху! Но… с проколом мы справимся, проблема не в этом… Нам понадобилась кругленькая сумма, в сжатые сроки причем…

– Wieviel?[50] – Возница подтвердил закономерность – считают всегда на родном языке.

– Два миллиона долларов. Их нужно вложить на наши европейские счета… – Подтянув перчатки, Кривошапко продолжил: – Для покрытия готовы передать нескольких «оптиков». Возможны и иные взаимозачеты, в здравых пределах, разумеется…

– Суть проекта или проблемы, то есть, деньги на что? Надеюсь, не для эскалации афганской кампании или разработки нового чудо-оружия? – Возница ухмыльнулся.

– Все же воздержусь от подробностей… – чуть подумав, заключил Кривошапко.

– Тогда воздержимся и мы, коль вас одолел комплекс недоверия! Причем соглашусь – после года недурственного сотрудничества.

– Вы не удосужились и представиться, а требуете от меня Franco port policy,[51] – парировал стремительно набирающий форму полковник.

– Вот что, господин Кривошапко, ваш полемический задор – как бы это поточнее – отзванивает скорее задиристостью маргинала, нежели верой в могущество клана, чьих вы корней. Кроме того, ваша склонность к морализаторству напрочь исключает переговоры на фискальные темы. Мораль – в любом ее проявлении – категория неэкономическая. Создается впечатление, что вы нацелились прикупить «Роллс-ройс», предлагая в качестве покрытия стихотворение Пушкина, озвученное в узком кругу, но не перенесенное на бумагу из-за злосчастной дуэли.

«Пока не узнаю, какую брешь должна заткнуть ссуда, которую попросим у каменщиков, в Вену не сунусь!» – Кривошапко вспомнил свой ультиматум, вынудивший Остроухова поделиться его сакральной тайной.

– Уважаемый, склонен поддержать ваш тезис. – Кривошапко, сама загадка, сложил руки на груди. – Несколько, правда, обобщив его. Разговор и правда не клеится. Согласен: виной тому неготовность. Только не моя, а нас обоих… Предлагаю прерваться для консультаций. Ваши требования я выполнил: представился и изложил суть дела. Возможно, в меньшем объеме, чем вам хотелось бы. Но с первого взгляда понравиться, влюбить в себя – в мои задачи, старого солдата, не входило. Встретимся завтра, если не возражаете… Время и место за вами, равно как и пароль с приметами, если вместо вас командируют другого.

Тут Кривошапко вспомнил, откуда ему знаком возница. Вчера, фланируя по Вене, он несколько раз с ним пересекался. Делал кучер абсолютно то же, что и сейчас: катал с ветерком экскурсантов. Только вместо капюшона, закрывающего половину лица, на голове красовалась тирольская шляпа.

* * *

– Думал долго, как меня спровадить?

– Дина, что с тобой? Не надо так…

– Как с гуся вода… Когда только успеваешь: заниматься любовью и слушать радио. Вскакиваешь каждый час – в аккурат к новостям. Рань какая, и семи нет!

– Спи, sweetheart[52], извини, что потревожил.

– Может, ты с того самолета, о котором масс-медиа трезвонит, – «Мюнхен-Йоханнесбург», разбившийся в Ливии? Откуда свалился, сердцеед без роду и племени?

– Honey[53], самолет здесь при чем? Нам так здорово…

– Выключаешь приемник, едва сводка об аварии прочитана, не дожидаясь конца выпуска. И, конечно, тебе невдомек, что мужчина, снующий между возлюбленной и радио, бесит!

– Беда со сном, одолевают кошмары. Новости успокаивают, потом засыпаю вновь.

– Прохиндей, признавайся! Ты был на том борту? Передавали: обнаружены признаки выживших.

– Говори медленнее, переоцениваешь мой английский.

– Умели бы все так врать – женщины плакали бы реже… Слушай, поговори со мной на литовском!

– Зачем? Не понимаешь ведь… – Сидевший на краешке кровати Шабтай резко обернулся.

– Ну, признайся в любви… Нет, лучше расскажи о жене, детях, из тебя не вытянешь. Хоть по-литовски…

Шабтай, точно сбрасывая изморозь, передернул плечи, но сразу обмяк. Медленно опустился на спину, к Дине не прикасаясь. Руки безвольны, слабы.

Он никуда не смотрел – ни в потолок, где собиралась азбука рассвета, ни в будущее, скрытое за свинцовыми тучами, не перелистывал путанное, суматошное вчера. Весь его мир, сжавшийся до размера тюремного окошка, заполонила детская головка, кудрявая, беззащитная, льнущая.

Она перекатывалась по груди, щекоча завитушками. Капельки сладкой испарины ребенка цеплялись за волосяной покров, оставляя светящийся след. Грудь мерно колыхалась – ей в такт переливалась и влажная дорожка.

И до безумия хотелось прикоснуться к шелку волос, приголубить. Но он удерживал себя от контакта, понимая: все это – игра воображения, мираж.

Между тем наваждение не отпускало, пробуждая розмыслы.

«Этот колышущийся изумрудом след и есть мой генетический код, застолбленное в природе начало. Именно здесь копошится, тянется к свету моя непохожесть, выплеснувшийся из чрева жизни, но столь уязвимый, как все живое, побег. Вся моя сверхзадача, священный долг – не позволить этому ручейку выбиться из русла, чтобы провалиться в океан безликой повседневности и «величайшего» западного блага overdraft[54]…»

Тут у него едва не перехватило дыхание.

«Неужели это я? Не верю! С тех пор, как залег на дно, о дочери, родителях, супруге и не вспоминал. Что это со мной? Жена, поди, извелась, а родители просто воют! Прежде, куда бы не заносило, домой звонил не реже раза в неделю».

Опустившись, веки отекли тяжестью угрызений, раскаяния.

Почему-то напрашивалось: дай Бог, чтобы не в последний раз…

«С чего ты взял, что домой звонить смерти подобно? – продолжал стегать себя Шабтай. – И откуда эта идея: взять и раствориться. Ни одного очевидного симптома, зовущего в подполье, не было. Все – плод твоего воображения, взыгравшего из-за случайной фразы! Нужен ты кому, слабак-неудачник! Лишь в раздутом самомнении могло произрасти такое: встал поперек дороги всесильным, кровожадным мафиози, свившим гнездо в верхушке советской разведки. Стало быть, считал, не повязанным и уставом столь неразборчивой в средствах гильдии…

Но, предположим, не ошибся, никуда не деться от вопроса: доколи хорониться? Месяц, год, всю жизнь? Ведь рано или поздно, оступившись, где-то да засветишься. Решайся: либо к американцам с салатом из одних умозаключений, либо двигай к семье в Израиль. А там будь что будет, суждено уйти – уйдешь, зато своим хоть напоследок подмога.

Самолет теперь… Скакать к радио каждый час – чистое ребячество, из преисподней не ворочаются. В книгах гражданского состояния такой графы нет. То, что самолет найден, а в нем оборваны какие-то провода – якобы их извлекли живые – утешение слабое. Главное – выживших нет. И пусть несколько раненных из хвоста самолета выползли… Прочих-то жертв пережили всего на день-два. Недокомплект тел – есть здесь, несомненно, что-то… Но ливийцы могли элементарно напутать, недосчитаться! Тлен все, чепуха! Как и сам мой проект – накипь баланды отчаяния!»

– Ты, несомненно, женат, хоть и не признаешься в этом. – Черная копна Дины заслонила «окошко». – И дети у тебя есть… Что в тебе нашла, не знаю, в толпе и не заметила бы. Лучшие парни общины не дают мне проходу. Джейкоб, из отдела прогнозирования «Де Бирс», родственник самого Оппенгеймера, – телефон плавится! Но ты и ложью очаровываешь, слушать и слушать до утра. И, конечно, не тот, за кого себя выдаешь… Так я и поверила, что ты советский офицер из Анголы!

– Я говорю по-русски, Дина, русский – мой второй родной, вместе с литовским, разумеется.

– Не знаю, в западных реалиях ориентируешься играючи. С дедушкиной медицинской страховкой в два счета разобрался. Кроме того, заметила, биржевые новости читаешь, у русских-то и биржи труда нет…

– У женщин – любопытство, а мужчины – пытливы. Так устроен этот мир, и меня он устраивает. – Чуть ли не философскому подтексту своей сентенции, выплеснувшейся то ли с переляку, то ли спонтанно, Шабтай подивился, но щеки надувать не стал. Взял паузу, откашлялся.