Под солнцем и богом

Весело болтая полами пальто, начфин устремился к своему кабинету. В какой-то момент его посетила неожиданная мысль: звучит ли марш при вручении Нобелевской премии? Если да, то какой? Но думка не отложилась, затерявшись на марше.

Задиристый кураж резко пошел на убыль, когда начфин увидел группу сотрудников, в растерянности топчущихся у кабинета Ефимова. Четверо, у самой двери, – офицеры орготдела, у стены напротив – Остроухов с адъютантом, коих начфин заметил чуть позже.

Полковник остановился, наблюдая, как один из офицеров открывает кабинет ревизора. По движениям – самым традиционным образом. Впрочем, ничего удивительного: дубликаты всех ключей Управления, помимо ключей от сейфов, хранились в специальном шкафу орготдела.

Богданов понимал, что ротозействуя, нарушает этический кодекс разведки, негласно включающий в себя сотни, а возможно, тысячи иезуитских установок, по большей мере профессионально оправданных. Но блюсти ту хартию он больше не желал, чекистом себя более не считая. Испытав помутнение рассудка, из клинической смерти перекинувшее его во вторую жизнь, пусть короткую, на свой имидж он плюнул. Смахнув с себя заскорузлые путы, твердо решил, что остаток дней проживет духовно раскрепощенным, смакуя каждый отпущенный миг. И посвятит себя, насколько это возможно, любимому делу…

Дверь в кабинет Ефимова открылась, начальник орготдела с двумя офицерами прошли внутрь. Главный за трио не последовал, но что-то шепнул адъютанту. Тот немедля присоединился к вошедшим.

Богданов неотрывно наблюдал за Остроуховым, чуть лыбясь. Генерал тем временем невозмутимо смотрел в открытую дверь, делая вид, что его не замечает. Начфин озадачился: неужели патрон не внемлет вызову, который уже бесит его самого?

Наконец генерал чуть повернул в его сторону голову, вопрошая взглядом: «Ну чего тебе?»

Богданов изумился, насколько изможден Остроухов, по-стариковски одрябнув и пожелтев. Черные разводы под глазами выдавали, как минимум, несколько бессонных ночей.

Полковник поприветствовал шефа кивком головы, не стирая улыбку с губ. Остроухов не откликнулся, спокойно вернув барельеф в прежнее позицию.

– Слышали, что Ефимов умер? – огорошил Богданова помощник, располагаясь к докладу.

– Как? – чуть не клацнул зубами начфин, покрывшись меловыми пятнами.

– В орготдел заскакивал, там венок заказывали…

Полковник ошалело перевел взгляд на телефон, который так и не прозвенел вчера в полночь…

Глава 13

У длинной, ладно выстроившейся цепочки такси руль справа – точь-в-точь как в Лондоне, откуда Арина прилетела сорок минут назад. Пассажирка остановилась как вкопанная в испуге, что самолет вернулся обратно – в один из лондонских аэропортов, ей незнакомый. Но обнаружив на рекламном плакате искомое – Йоханнесбург, мило улыбнулась и возобновила движение.

То, что в ЮАР левостороннее движение, Арина узнала еще в школе ГРУ и, прожив последующие десять лет на Западе, забыть этого будто не могла. Да и температура разнилась градусов на двадцать, не меньше. Но удостовериться никогда не помешает…

Внезапный ночной звонок, предписавший немедленную встречу со связным, скособочил части света, воспринимаемого ею, как довесок к Европе, где она обитала и трудилась. Поначалу Арина даже перепутала Йоханнесбург со Страсбургом, городом ее недавнего задания, и связному пришлось все основательно растолковать. Как Иоганн и Франк, коллеги по сымпровизированной на ходу, спонтанно возникшей группе, в Африке она прежде не бывала. Так что ей, женщине, сводившей с ума легионы, запутаться со всеми «бургами» – очередная милая блажь.

Получив от связного страну назначения и объект (впервые – женщину, да еще без фото), она дважды переспросила: как с ней соотносится чем-то знакомый носатик со странным именем Шабтай, чей снимок прилагался? И уяснив, что ориентир все-таки Шабтай, а полька – будто последняя, кто виделся с ним, не без раздражения захлопнула «записную книжку» задания.

Днем ранее снаряженный по душу Шабтая Иоганн, процедив всухую невинную душу Мориса, портье отеля «Блэк Даемонд» в Габороне, озадачился новым объектом – анонимной, но неотразимой полькой, с которой Шабтай провел свою последнюю в городе ночь. Через Дунгу, капитана габоронской полиции, некогда вышвырнутого из Института им. Патриса Лумумбы за попытку изнасилования и избежавшего нар лишь в обмен на обязательство сотрудничать с неизбывно грозным, но и милующим к своей выгоде СССР, Иоганн узнал, что единственные в городе поляки – колония строителей.

Ни у Иоганна, ни у Франка флирт с полькой не заладился по неучтенной причине: кроме родного, полька по имени Барбара (все, что удалось узнать) не владела ни одним из европейских языков, даже на уровне солдатского словаря. Франк просто рвал и метал: страна-недоумок, командировавшая на край света немую! Иоганн же чертыхался в основном про себя: ему это было не понаслышке знакомо…

Привлекать единственного на всю колонию переводчика агенты не решились, лишние уши явно ни к чему. Меры спецобработки Иоганн отринул сразу: гражданка страны Варшавского Пакта, не наломать бы дров. Да и толку – безъязыкая…

Раскинув мозгами, Иоганн телефонировал расквартированному в Париже связному и, пользуясь кодом, передал: «Прислать агента, говорящего по-польски, женщину». Сообщил ориентировку на объект и канал связи.

Франк и Иоганн расположились в разных отелях, приступив к охмурению «ящика» – просмотру южноафриканских каналов. Было ясно: раньше двух-трех дней, а то и недели вестей не жди.

Медленно катившая свою тележку к такси Арина не могла и предположить, что ее объект, Шабтай, отметился в этом секторе аэропорта всего четверть часа назад, и они, на его удачу, разминулись.

Шабтай проснулся сегодня утром в приюте для бездомных, где прописался с помощью раввина литваков, и, даже не позавтракав, помчался в центр Йоханнесбурга. Цель обозначилась еще вчера: спрятать от людских глаз свой автомобиль. Куда деть джип, номерами выводивший, если не на конкретный адрес, то на город его обитания, он поначалу приложить ума не мог. Изготовился было свинтить номера, что, в принципе, мало что меняло, когда решение обнажилось. Спустя час Шабтай уже въезжал на стоянку длительной парковки йоханнесбургского аэропорта, тихо злорадствуя в душе: «Подряжайте дельтаплан… Улетел, а куда – одному Богу известно. Ни на одном-то рейсе не значится…»

Запечатлев Арину, таксист опешил, да так, что ее чемодан просмотрел. Тотчас бросился прилаживать переднее пассажирское кресло, ему казалось, слишком задвинутое вглубь авто. Арина напомнила о чемодане, минула переднюю дверь, услужливо распахнутую таксистом, и открыла заднюю.

– Куда-куда, Габороне? Ботсвана? – не верил своим ушам водитель. Убедившись, что ему не послышалось, секунд десять не мог тронуться с места, мысленно соотнося даму, точно с обложки журнала «Vogue», с той несусветной дырой, куда надлежало ехать. Воровато поглядывая в зеркало заднего обзора, начал движение.

– Нас никто не преследует, сэр, – через полчаса холодно заметила Арина, устав от суетливых взглядов, загадивших, словно мухи, зеркало.

– Да-да! – согласился водитель, вновь украдкой взглянув на нее.

В самолете Арине выспаться не удалось, и сейчас, откинувшись на спинку, она то и дело «прикусывала» зевоту, а порой и выдергивала голову из «несознанки» сна.

Пообвыкнув к расслаивающимся контрастами окрестностям, где жирование белых перемежалось с убожеством сегрегации, Арина открыла для себя, что ремесло забросило ее в самую что ни на есть несуразную страну. Тут, ко всему прочему, бесчинствует тропическая жара, поначалу недооцененная после утомительного, вывернувшего всю душу перелета. Пальто еще в терминале она спрятала в чемодан, а строгий пиджак от «Армани», дождавшись паузы в сеансе прободного вуайеризма, незаметно сняла и положила на сиденье рядом.

Вырвавший из уютной постели звонок на эзопов лад сообщил: предстоит немедленная, длительная командировка. Оттого она и захватила объемный чемодан со всем необходимым. Но связной о саванне умолчал, а скорее, и сам не учел… В Лондоне же шел снег, тотчас таявший, правда.

Ее казавшиеся богемным вывихом сапоги на меху нестерпимо жгли ноги. Само же тело прело, покрываясь испариной.

– Далеко ли ближайший mall[27]? – потревожила таксиста Арина.

– Мы уже за городом, миссис, – сориентировал водитель.

– Тогда разворачивайтесь! – скомандовала гранд-дама.

– Маршрут что, меняется? – чуть не свернул голову таксист.

– Маршрут прежний, ответвление лишь. Кстати, обменяйте мне пятьсот фунтов, пожалуйста.

– Наберется фунтов двести от силы…

– Спасибо и на том.

В торговом центре Арина пробыла целый час, доведя водителя до дрожи в суставах. В зеркало заднего обзора он уже больше не смотрел, буравя взором боковые. Наконец пассажирка возникла в поле зрения. Из ее пакета торчали обшлаги меховых сапог и край какой-то одежки с красочным ярлыком.

Словно пропитанный сладкой патокой колобок, таксист выкатился из машины и угодливо распахнул заднюю дверцу. В знак признательности (похоже, за долготерпение) Арина хотела было улыбнуться, но вдруг зевнула, успев, правда, прикрыть рот ладошкой.

Впрочем, не диво: с континента на континент – эка невидаль летать, гардероб же моднице выбрать – мука да бессонница!

Арина признательность все-таки выразила – лишь уголками губ, опасаясь вновь оконфузится. Поправив юбку, уселась на прежнее место. На ее ногах блестели новенькие, отделанные вычурными лепестками туфли на шпильках.

Обустроив свой гардероб, Арина приободрилась, и ее незаметно подхватило течение задания. Но, сверившись с часами, заключила: вопреки инструкции, встреча с Барбарой сегодня не состоится. Снять отель и привести себя в порядок она не успеет. Да и состряпать «шпаргалки» беседы – времени явно в обрез. Явись без наработок, можно и о порог споткнуться – подозрительности, вполне оправданной, или теорем загадочной, а то и завернутой в себя души.

Тут на нее нахлынул острый позыв взглянуть на фото объекта. Она, конечно, понимала, что такси не место, где разворачивают «карту» задания, но ей захотелось этого здесь и сейчас, неотвратимо. Арина вытащила из сумки косметичку и, пряча ее обратно, незаметно извлекла из бокового кармана снимок. Последующий час дива ощущала звон одиночества, сушивший душу, и какую-то первозданную обнаженность, безо всяких шансов запахнуться.

С фото, в стандартных советских одежках, на нее смотрел молодой человек, первоначально не опознанный лишь в сумятице ночного вызова. От того, прежнего, с которым она дважды сталкивалась, парня отличала лишь короткая прическа. Встречались они не так уж давно – десять лет назад, когда «скрипели перьями» в школе ГРУ. Первый раз – на лекции психологии, непреднамеренно ею сорванной, а второй – на церемонии выпуска, длившейся всего десять минут.

Свою жизнь на родине, заваренную на экстракте серости и собачей неустроенности быта, Арина уже давно из памяти вычеркнула. Слишком та не вписывалась в многоукладность и изобилие возможностей нового пристанища. Но время учебы в школе ГРУ помнила, невольно возвращаясь к нему, хотя бы в силу своей профессии. Да и куда не гляди – мостик между убожеством родных пенат и пятачком, откуда перенеслась в заоблачные выси европейского, а порой и заокеанского истеблишмента, чьих сыновей она то изводила до икоты, то ползать по-пластунски побуждала, выборочно, конечно.

На десятиминутном «выпускном балу» ни с кем из цикла Арина, понятное дело, сблизиться не могла, дивясь через годы, что «бал» вообще провели. Прибившись к стану разведки, Арина не переставала поражаться, насколько внешний сыск продуманный, хорошо подогнанный механизм, приводимый в действие турбиной конспирации. Достаточно сказать, что ее связные менялись ежегодно, дабы, не засиживаясь, как можно меньше знать о партитуре одного из самых ценных советских агентов.

Вся логика устройства сыска, ее походная философия исключала любое побратимство, спайку на ниве ностальгии, пусть одномоментную, и прочее сугубо человеческое. Лишь крупная, повлекшая хаос и неразбериху авария могла двух некогда соприкоснувшихся агентов свести воедино, да еще когда один преследует другого, пусть через третьих лиц.

Из всего цикла Арина только того парня со снимка и помнила, других же – нет. Были те все как на одно лицо, без искры романтики. Такие для нее как бы не существовали, как, впрочем, и большая часть отечественных самцов, в своем большинстве – бычившихся похотью. Нахлебавшись вдоволь подобного «интима», она и забрела на тропу разведки. Иного способа вырваться из резервации ходульных, дисгармонирующих с сутью жизни ценностей не нашлось.

Шабтай, как его нарек планшет задания, своей внешностью будто далекий от того, чтобы слыть сердцеедом, напротив, запомнился своим ненавязчивым, обтекаемо оливковым присутствием. Но в еще большей мере – врожденной деликатностью и обаянием женского угодника, воспринятыми, разумеется, интуитивно.

«Что ж ты натворил такого, Шабтай? – повторяла ныне про себя Арина, кручинясь. – Где лажанулся, что в полночь меня вытряхнули словно песчинку из половика, дабы взять след? Да, по большому счету, мы друг другу никто. Но, не приведи господь, сама оступлюсь… Что, и по мою душу снарядят наряд, заарканить чтобы?!»

При охмурении объектов подданства чужого Арина по женскому добродушию ни разу не задумывалась, каков моральный кодекс тайного ордена, которому она исправно служит, и как сводят счета с вероотступниками, объявись такие. Догадываться начала только сейчас, на конкретном примере коллеги. Судьба однокашника не могла не встревожить, если ее, одного из самых оберегаемых агентов, командировали чуть ли не на Южный полюс всего лишь по-польски погуторить…

«Пусть Шабтай ротозей, болтун или даже предатель, неужели приговорен?» – прорезалось в конце концов.

Она никогда ни читала газет, не смотрела новостей, увлекаясь одними сериалами, которые проглатывала, как мармелад. При этом прилежно листала «глянец», чтобы держать руку на пульсе высшего света, где порой мелькала как комета. В тех изданиях нет да нет да проскальзывали заметки о ее именитых объектах – как до, так и после «интрижки», с охотничьим иезуитством смоделированной в Москве.

Но лишь сейчас, получив некий посыл на примере Шабтая, она вывела закономерность: после разрыва на ее подопечных обрушивались крупные неприятности, притом что степень и временной разброс карьерных, прочих крушений разнились. Некоторые лишались должности, кое-кто вступал в нелады с законом, а один крупный промышленник и вовсе повесился.

Ее занятость длительных отпусков не знала, так что чужие неурядицы в памяти рассасывались, залистывались. Кроме того, в статьях «глянца» замечались недосказанность и едва уловимая брезгливость. Будто дана установка пройтись по вершкам и навсегда забыть. Прочие же источники информации ее не интересовали. Да и зачем ей, женщине, этот вечно пикирующий, норовящий укусить побольнее мир, не зовущий ни к любви, ни к покою?

– Куда вам, в Габороне? – спросил таксист.

Погрузившаяся в печальный разговор с прошлым Арина встрепенулась.

– Мы что, приехали? – далась диву пассажирка, не соотнося мелькающий за окнами караван-сарай со столицей, пусть африканской. Понизив голос, уточнила: – А отели здесь есть?

– Знаю три…

– Тогда в лучший!

* * *

Прильнувшей к окну платиновой диве Барбаре казалось, что она сходит с ума. Прямо на нее, по петляющей дорожке, двигалась к дому сестра-близнец, которой у нее отроду не было. При этом сходства между женщинами никакого, особенно в цвете волос. Странными, невидимыми узами «сестер» сопрягало одно – внешний абрис совершенного, какая-то безупречная, отнюдь не студийная, дышащая полной грудью красота.

Мысленно ущипнув себя и уразумев, что брюнетка не мираж, Барбара вернулась в бренный мир живой, но дико уязвленной. В следующие несколько мгновений ее взор, точно неодушевленный стеклорез, скользил по фигуре брюнетки, норовя зацепить малейший изъян-зазубрину, но, ничего не найдя, переключился на образ в целом. Прежде чем «родственница», одетая в нечто сверхизысканное, проникнет в дом, Барбаре вдруг захотелось сделать ей хоть малую, но болезненную пакость: присобачить бородавку, морщинку, родинку наконец. Но еще сильнее – никогда с ней больше не пересекаться, дабы, не дай бог, не подцепить вирус неполноценности! До сих пор самой красивой женщиной на свете Барбара считала саму себя, преувеличивая в границах разумного…

Между тем Барбара ощущала, остро и необоримо, что свалившаяся непонятно откуда «астронавт» на высоких шпильках шагает именно к ней, нацеливаясь свести особые, не сулящие ничего хорошего счеты.

Белые мужчины-европейцы в их курятник-мазанку наведывались – и все исключительно к ней. Тем самым первое, что платиновой диве пришло в голову, брюнетка – жена одного из ее любовников-немцев, с которыми она недавно поочередно рассталась. Как бы там ни было, брюнетка – первая женщина-иностранка, выказавшая к общаге строителей интерес.

Полька вздохнула с облегчением, когда «шпильки» постучали в ближайшую ко входу дверь, но тут же вспомнила, что в общежитии, кроме нее, ни души. Вся бригада отправилась к венграм отмечать приезд новобранца, непонятно как провезшего через три границы ящик токайского. Стало быть, даже разыскивая кого-то другого, «шпильки» обречены постучатся и к ней, чего Барбаре не хотелось вовсе.

Барбара проверила, заперта ли дверь, и присела на краешке кровати. Тут она услышала, что в комнате, куда сунулась «астронавт» в бередящих душу одежах, кто-то подал голос. Но те фонемы смахивали скорее на хрип, нежели на человеческую речь.

«Это Збигнев, геодезист! – догадалась Барбара. – Пан Зденек искал его утром, но вспомнив, что сегодня понедельник, лишь посетовал: «Неделю пашут, как проклятые, чтобы залить очи в воскресенье, вот и филонят!» При этом в дневнике прогулов и прочих фолов благонадежности клеточку замалевал…

– Барбара где живет, простите? – донеслось из коридора.

Разбогатевшая на «сестру» затворница вцепилась руками постель.

«Неужели я себя ищу?» – запротестовала про себя полька, отгоняя ведьм, норовивших пронзить ее метлами. Но вскоре опомнилась: «Спрашивают-то меня! А не я себя… Там, в поблескивающем пластилине космоса, польский, видимо, в моде, коль по-польски инопланетянка лопочет. И чем мы, пшеки, им приглянулись, не хуже и не лучше других… А чисто как, без акцента!»

– Гражина, придуриваться кончай! – Збигнев продрался через репейник хрипа. – Думаешь, не узнал? Кого хоть парадируешь, Брыльску?

«Шпильки» чуть помялись и зашагали дальше, втыкаясь производимым цокотом в барабанные перепонки «сестры». В конечном итоге остановились, должно быть, выжидая чего-то. Не исключено, робели наткнуться на очередного обличителя пародий.

– Задолбали, девки! – Геодезист-грубиян вдул в подушку новую тираду.

«Шпильки» двинулись к двери Барбары, похоже, решив, что перспективнее держаться откликающейся стороны.

В порыве гендерной солидарности сестра-близнец отринула все страхи и комплексы и бросилась к двери, дабы защитить «родимую», в пику геодезисту-прогульщику и, наверное, самой себе. Повороты ключа и стук в дверь прозвучали синхронно.

Глаза Арины распахнулись чуть ли не на угол открывшейся двери, после чего, вернувшись в норму, придирчиво проследовали маршрутом, проделанным взором Барбары несколько минут назад… По-видимому, ориентировка Иоганна грешила неточностью, как и прогноз погоды, сориентированный связником по Гринвичу, а вернее, не объявленный вообще.

«Сестры» впали в фазу созерцания в полном неведении, как себя вести. Но тут из комнаты Збигнева донеслись отхаркивания, исторгавшие шлаки похмелья. Барбара отворила дверь пошире и, пятясь, пригласила «шпильки» войти.

Арина замялась, но все же шагнула с опаской внутрь. Увидь ее кто-либо из знакомых, то поразился бы: выглядела она откровенно растерянной, на светскую львицу и намеком не походя.

– Кто ты? – наконец осведомилась Барбара.

Арина молчала, будто набрав в рот воды. Спланированный хоть под Маргарет Тэтчер сценарий встречи рушился, ибо упустил, как маловероятное, девушку бесящих самолюбие форм.

– Присаживайся… Чаю попьешь? – Барбара отправилась к примусу, без огня «чадящему» керосином в углу.

– Можно… – согласилась Арина. В ее голосе прорезались усталость и опустошение.

Словно в комнате компаньонка Гражина, а не подцепившая откуда-то польский женщина-метеор, платиновая Барбара буднично вышла с чайником в коридор.

Арина ожидала от задания чего угодно – только не чернухи, опрокинувшей ее в лужу прошлого. Не просчитывалось и радушие объекта, ничем пока не объяснимое. А тем более, не предполагала встретить в этой дыре эдельвейс, цветущий лишь на гордых хребтах поднебесья.

Арина слушала, как на кухне весело журчит вода, и вдруг обмякла – одолела невеселая, коварно вцепившаяся мысль: «Тридцать семь уже, и я готова на все, чтобы перехватить у платиновой стюардессы смену в лайнере времени. Никакие блага – материальные или духовные – не подменят молодость, ее сладкий шелест надежд. Так что не трепетать больше от всполохов дня нового…»

Тут, сиганув из предисловия в постскриптум, мысль поскучнела, по-старушечьи судача сама с собой: «Судьба так капризна! Не навяжись мне гебистский чин некогда в любовники, в молодости, в лучшем случае, мечтала бы о Кубе и, пробившись, вялилась бы там, как в Габороне, Барбара».

– Тебе какой заварить, черный или зеленый? – уточнила, вернувшись, Барбара, не ведая, что вызволяет гостью из опасных пут – копаться в белье, не отбеливаемом и хлоркой времени.

– С молоком. – Арина отметила про себя, что с возвращением польки все ее комплексы почти угасли.

– Схожу, одолжу. А хотя… – осеклась «сестра-близнец», задержавшаяся в утробе матери-природы на десять лет.

– Давай, что есть…

– Сколько сахара: одну, две?

– Ни одной, сладкого не ем…

Барбара пристально взглянула на Арину, но, ничего не сказав, принялась разливать чай. Ею овладели две причудливо спаровавшиеся думы: почему гостья до сих не представилась, и такой обманчивой внешности, как у брюнетки, она не встречала. «Астронавт» одновременно смотрелась на двадцать пять и сорок лет.

Да, ее кожа, как у девушки, благоухала, но во внешности проглядывала налипающая на любое движение зрелость.

– Как тебя зовут? Ты не ответила… – робко поинтересовалась Барбара.

– Арина.

– Красивое имя. А как меня зовут, ты знаешь, я слышала…

Тут Арина догадалась, почему дверь в комнату раскрылась одновременно с ее стуком. Разогнав ошметки скованности, принялась входить в образ.

– Я ищу человека… – Гостья поправила на плечах рубашку стоимостью под две сотни фунтов.

Фраза утонула во внезапном желании Барбары выгладить «сестре» ее чуть помятую блузку. И обихаживая тончайший гипюр, украдкой перебрать все сводящие с ума шовчики, но главное, найдя ярлык, разузнать, в каком королевстве шика заметывался этот штучный шедевр.

– Нравится блузка? – огорошила «младшую» Арина, как-то учуяв интерес. – Хочешь, подарю почти такую же…

– Подарить, зачем? – опешила Барбара. Чуть помявшись, пояснила: – Где носить, в Габороне?

До сбившего ее с панталыку вопроса Барбара уже мысленно хваталась за заветную бирку, а резкая переадресовка грозила ссылкой в тундру обещаний…

– Найдешь, было бы желание! – подбодрила польку гостья.

– Ищешь кого? – Барбара супилась, сокрушаясь, что гонор – национальный бич поляков.

– Брата.

– А почему у меня? – смутилась блондинка, похоже, посчитав, что на сегодня и одной «сестры» хватит. Притереться бы к этой… – Да, откуда узнала, как меня зовут?

– Сказали… – долго не раздумывала примадонна.

– Сама, из каких краев?

– Из Израиля.

– Подожди-подожди… – Голос Барбары дрогнул, а глаза увлажнились, но не душевной болью, а лютой, вороных оттенков, ненавистью. Арина даже отпрянула и потянулась к своей сумочке.

– Тебе плохо? – «Сестра» протянула Барбаре платок с мудреным, золотистым вензелем.

– Обойдусь… – шмыгнула носом дива, враз замаравшая свою платиновую пробу. Хлебнула из чашки, но поперхнулась.

– Может, обидела тебя чем? – предположила Арина.

– На них… – снова шмыгнула носом полька, – ты совсем непохожа, разве что брюнетка.

– На них – кого? – с трудом вымолвила Арина. Быть может, испугалась табуна, гоняясь за которым, до следующего рождества из Ботсваны не выбраться.

– Евреев! – выкрикнула Барбара.

Верхняя губа Арины чуть дрогнула, среагировав почему-то на украино-русскую коннотацию слова «жид».

Хотя Арина выросла в антирусском, но в еще больше степени – антисемитском Ровно, своим мило щебечущим началом она отмежевывалась от всякого рода экстремистов. Они ей не то чтобы были чужды и противны… Как естество, наделенное от природы охранным инстинктом и трезвомыслием, Арина отвергала агрессию в принципе, чутко реагируя на любую угрозу. Все, что не вело к строительству своего очага, в образе семейной гармонии и любви, по ее разумению, было вредным, излишним. Видя, как многие ее соплеменники брызжут слюной от ненависти к русским и евреям и, что еще отвратительнее, – чураются восточных украинцев за нехватку самоидентификации, Арина в душе морщилась, ставя эту братию на одну доску с алкашами, тунеядцами, прочим пропащим людом.