Под солнцем и богом

В общем ясно все… Слабак ты, Виктор, хоть и натасканный! Мозги мочиле во вред, бицепсы вместо извилин нужны, дабы на одну «мишень» реагировали! Теперь от «объектов» в глазах рябит: оба Куницына, пацаны-химики, с которыми Виктор оттягивался, врачи да медсестры из больницы, где «химиков» лечат, фельдшер скорой помощи, их доставившей, и бог весть знает кто еще, с кем Виктор до «химиков» контактировал. Одно радует: Ефимова завалил мастерски, комар носа не подточит…

Постой-постой! Старшего Куницына зачем тпщить? Пусть он в своей ракушке хандрит и дальше! К службе наверняка не вернуть, да и надо ли…»

Дверь в кабинете председателя распахнулась, и в приемную друг за другом вошли два «Ц», грозные и могущественные заместители Андропова. Жирный «Ц», родственник самого Брежнева и по совместительству куратор Остроухова, красными от картежных бдений зенками тупо уставился на генерала-полковника, оттопырив нижнюю губу и карманы брюк, раздувшиеся под толстыми мослами.

Остроухов неспешно встал и, сухо здороваясь, дал знать: любые вопросы потом.

– Как понимать, Рем Иванович? – сковырнул беседу Андропов, подслеповато щурясь.

– Может, конкретнее, Юрий Владимирович? – бесстрастно откликнулся генерал.

– За сутки три ЧП, да еще какие. Куда уж конкретнее… – причастил Андропов.

– Почему три, Юрий Владимирович? Один Ефимов…

– Считаешь, что Куницын, над которым психиатры колдуют, не безвозвратная потеря? А сын его?! – Очки Председателя недобро блеснули.

– Он курсант, с аппаратом какая связь? – вполне натурально озадачился генерал.

– Самая, скажу тебе, прямая, если не видишь… – Андропов красноречиво придвинулся, продолжив: – Три дня назад в 22:00 с проломленным черепом обнаружен Ефимов, а в два ночи в больницу поступает Виктор Куницын, ослепший, и не далее, как вчера, курсант из группы спецопераций! Обнаружен причем неподалеку от места трагедии. Как все расценить?

Неумолимость анамнеза, оказалось, сюрпризом для генерала не стала, подзадорила лишь…

– Юрий Владимирович, да нет между ними общего! В одном перекликаются: пьянство – наша национальная беда. И вам это хорошо известно. То, что Ефимов пьет, агентура не вчера докладывала. На службе не сказывалось, я и ходу не давал. Все это до поры до времени, однако… У погибшего в крови пол-литра водки. Если он регулярно перебирал – а судя по найденной в квартире посуде, это так – эксцесс был лишь вопросом времени. Не ищите между сыном Куницына и Ефимовым сопряжения! Алкоголь – это стихия. Пока повальное пьянство не устраним, не такие еще ребусы разгадывать, проще цунами контролировать… И вдумайтесь: пить антифриз, когда зарплата у отца за тысячу. Это не только за пределами разума, любых фантазий!

– В общем так, Рем Иванович, – перебил генерала Андропов, – создана комиссия по расследованию причин гибели ревизора, ее руководитель – Цвиркун. Приказываю: всю относящуюся к делу документацию – в его распоряжение. Никаких отговорок со ссылками на секретность не приму, хватит! Вопрос внутренний, ни крота засылаем.

– Будет сделано, Юрий Владимирович, – поспешно, но без всякого пиетета согласился шеф разведки.

– Не все, генерал… – Андропов протянул Остроухову увесистую папку.

– Итальянского не знаю, – с ленцой перевернув несколько листов, спустя минуту откликнулся Остроухов.

– Боюсь, придется подучить… – возразил председатель.

– Для дела, почему бы и нет, – не лез в бутылку Остроухов.

Два серых кардинала мировой политики, своим призванием облюбовавшие ее авгиевы конюшни, обменялись пристальными взглядами. И, чуть поубавив интерес, смотрели друг на друга открыто, без малейших колебаний в своей силе и правоте.

Андропов тем временем размышлял: «Что ж они свили там такое, что за одну ночь назначенный мною по рекомендации Минфина аудитор, талантливый но безынициативный офицер, оказался в морге, второе лицо разведки, генерал-майор Куницын, в психушке, а его сын – в реанимации. Сидящий же напротив глава службы, гениальный тактик и стратег, облачившись в тогу философа, за секунды разнес все параллели, сами собой выстраивающиеся… И, в какой раз поражает, и бровью не повел!»

Остроухов, в отличие от визави, разыгравшийся вокруг себя шторм обозревал воочию, ощущая на собственной шкуре малейший прибой. Мгновением ранее его настигло: имеющийся у него компромат об иудейском до седьмого колена происхождении председателя, скорее всего, малоэффективен. Сработать скуп может лишь при лабораторном развороте событий, если его «художества» Андропов раскопает сам, напрямую, что по определению невозможно. Ценность материала – разве что для Запада, потому как соратники Юрия Владимировича, вполне вероятно, его родословную знают. Ежели нет, то вряд ли заинтересуются. Андропов прошел отбор, вымучив и высидев свое место. Основа основ кланократии – личная преданность и сохранение статус-кво. Он тем признакам всецело отвечает. Более того, сподвижники сделают все, чтобы сенсацию купировать или же не дать ей распространиться. Во всей стране на неделю отключат свет, но не дозволят бросить тень на надстройку власти, кажущуюся вечной и несокрушимой, где отпрыску этноса вечного изгнания места быть не должно. Андропову это известно и смачную лишь на первый взгляд наживку ему не скормить. Разве что, если метит в кресло самого Лелика…

– Ладно, Рем Иванович, – разорвал паузу Андропов, – поработаю толмачом, время дорого. Перед тобой оперативные наработки итальянской полиции. Не спрашивай, откуда они здесь, хотя тебе ли не догадаться… Из них следует, что в этой силовой структуре создано подразделение, задача которого обнаружить и обезвредить неуловимого исполнителя, чья хирургически точная работа развязала настоящую войну между двумя крупнейшими отрядами сицилийской мафии. Войну, давно перекинувшуюся на «сапог» и разлагающую и без того погрязшую в политических и криминальных распрях страну. Так вот, один из кланов, одерживающий верх за счет безупречной работы стрелка, уже оттеснил конкурента на второй план, порушив тем самым кровавый, но все-таки баланс поливалентной Италии. Чем многих в Риме заставил чесать репы… – Андропов непроизвольно, без всякой связи с прозвучавшим тропом, поскреб голый затылок. – Думается, что затерявшемуся в этой чехарде правительству было бы на паучью схватку наплевать, если бы молодой, стремительно набирающий силу монстр не презрел те немногочисленные табу, которые до недавних пор блюлись криминалитетом в их сношениях с государством. Друг за другом полетели головы у следователей, начальников полицейских участков, судей, мэров и прочего элитного люда. Именно головы, поскольку используемый стрелком калибр непокорные черепа сносит. Вот так, уважаемый…

Председатель уставился на визави, но, наткнувшись на матовую, почти безжизненную невозмутимость, с хитринкой в голосе продолжил:

– Когда критическая масса перевалила за отметку средиземноморского долготерпения с его сиестами и всеобщим благодушием, была создана означенная структура. Спросишь, наверное, мы здесь при чем? И, конечно, будешь неправ. Итальянцы установили, что ни одним из мировых производителей оружия такой калибр – ни в штучном, ни в серийном производстве – не выпускался. Запросы по калибру и оружию, способному им пулять, итальянская полиция адресовала своему Минобороны, где, как не сложно предположить, у ГРУ свои присные…

Андропов неожиданно умолк, приспустил очки и разминал затекшую переносицу. Но, скорее всего, взял тайм-аут, прикидывая нечто, либо, что наиболее вероятно, испытывал выдержку визави. Остроухов же всем видом выказывал: к чему эти упражнения а-ля «дознаватель-подследственный»? Не тяни резину, есть что в кармане – не мусоль, на стол.

– Теперь, нам ли не знать, – продолжал Андропов, все еще елозя отек, – сколько лапши вешается на ниве шпионажа и отнюдь не только макаронниками. Кто за совесть, а кто за страх, но чаще – за маслице. От лапши этой в архивах скоро свободного места не найти. Порой руки чешутся все сжечь, но жалко – столько сил и кровных угрохано. Да и не знаешь – что, когда и где аукнется… – Председатель вздохнул. – Вот и в ГРУ – задвинь этот рапорт куда подальше, ан нет! Взяли ретивые и проверили, не мы ли оружейники – слава на весь мир? Тотчас сюрприз, запросы строчить и томиться ответами не надо. На их складе «калибр» пылится, в масле, не распакованный! Из КБ Калашникова получен еще два года назад. А не пущен в ход по простой причине – нужды не было. Задачи у них все локальные, до службы ликвидаторов еще не доросли.

В ГРУ связались с Тулой. Отвечают: «Партия включала пять образцов, один вам, остальные – Комитету. Ни одной живой душе в мире образец не отпускался – ни братьям демократам, никому. Заказчик – Первое управление».

В кошки-мышки Устинов со мной играть не стал, недаром в двадцать семь крупным заводом командовал. Поддержи на Политбюро новые ассигнования на оборону и папка твоя. На том и сошлись… Ну а теперь слушаю я тебя…

– Без наведения справок, ничего определенного сказать не могу… – сухо парировал Остроухов.

– Наводи, генерал, наводи… Но не позже, чем завтра, с докладом! – повысил голос председатель. – Да, чуть не забыл! Помимо Италии, ствол мелькает и в прочих Европах, выкорчевывая в основном криминальный люд. Оттого Интерполу до лампочки, хотя в курсе и там.

По пути к себе генерал вдруг остановился и, точно подавляя рвотный позыв, зажал правой ладонью рот. Левая рука при этом хватилась за живот. Благо, в тот момент в коридоре ни души, иначе не избежать бы изумленных взглядов, а то и предложений помочь.

Спустя несколько минут гром хохота сотряс кабинет Остроухова, причем натурального, не вызывавшего сомнений в здравомыслии хозяина. Любопытно, что с тех пор, как Остроухов облачился в офицерский мундир, громоподобно он смеялся впервые, да и родился на свет меланхоликом.

Отсмеявшись, Остроухов солнечно улыбался и вытирал распаренное лицо платком, неприятно холодившим унесенной из приемной председателя влагой. Но о тех «сосульках», не по сезону таявших за воротник, он не вспоминал. Ему было легко и привольно, а вся его поджарая, высушенная запредельной нагрузкой стать разговелась от пританцовывающей, веселящей мыслишки: «Неужели из трясины, засосавшей по горло и булькающей последними минутами жизни, дано выбраться?» Но рядом, цепко ухватившись за невидимый круг, лыбился ответ: «Можно. Только не дрейфь, небеса-то благоволят. Лишь по их капризу могло разложится такое: котомка пустых бутылок в квартире Ефимова, палочка-выручалочка антифриз и мастодонт Устинов, оказавшийся на поверку биржевым брокером».

Все еще с просветленным, почти озорным лицом шеф разведки позвонил начальнику Оперативного отдела полковнику Кривошапко и пригласил зайти.

Обер-сыскарь, привыкший к давящим, но логически безупречным «сводам» кабинета генерала, растерялся: туда ли я попал? Символ аскетизма и имманентной угрозы расслаблено сидел в кресле и доброжелательно смотрел на него. И – не поверить! – глаза генерала лучились мягким светом и чуть улыбались даже.

В беседу полковник влился далеко не сразу, поначалу отвечая то мычаньем, то дурацкими гримасами на лице. Он так и не смог понять, почему генерал разговаривает с ним не на «бумажном» языке, вошедшим в обиход из-за опасений электронного прослушивания американцами, а обычным, голосовым. Но куда больше его удивило новое задание шефа: связаться с Лихтенштейном и отозвать Франка, сподручного Иоганна. Ботсванскую группу расформировать и снарядить новую бригаду.

– Подождите, а с Иоганном что? – озадачился Кривошапко, не обнаружив в пасьянсе Иоганна.

– Расформировать, – заключил, чуть подумав, Остроухов. – Напарника – домой, а Иоганна – рас-фор-ми-ро-вать… Да и обсуждали не раз… Через трое суток – доложишь. Выполняй!

Вечером того же дня к неприметной гостинице «Венский вальс», ютящейся на окраине Вадуца, столицы карликового государства Лихтенштейн, подкатил «Лэндровер» со швейцарскими номерами и новенькими лыжами на крыше.

Водитель «Лэндровера» в убранстве горнолыжника, прежде чем покинуть джип, неуверенно осмотрелся. Между тем, казалось, что лыжник здесь не первый раз. По-видимому, оттого что едва заметно переигрывал, слишком рассеяно вращая головой.

Войдя в гостиницу, лыжник окинул взглядом коридор, где, помимо ведущей на второй этаж лестницы, выделялись две украшенные резным орнаментом двери. Из ближней доносились громкие, но нестройные голоса, дальняя же – наполовину открыта. Оттуда выглядывала стойка консьержа и стенд с ключами от номеров.

Гость, стараясь не скрипеть на добротных, но рассохшихся как во всех домашних отелях половицах, осторожно прошел в комнатушку консьержа. Прикрыл за собой дверь, но не до конца, ибо свет в аппендиксе не горел. Приподнялся на цыпочках, перегнулся через стойку и просунул в одну из ниш книгу, извлеченную из внутреннего кармана куртки.

Через минуту лыжник уже сидел в своем «Лэндровере». Взглянув в зеркало заднего обзора, поправил слезшую набекрень шапочку. Взяв курс на австрийский Фельдкирх, он еще не раз поглядывал в зеркало, хотя шапочка уже сидела идеально. На третьей развилке водитель повернул налево – в Цюрих, откуда выехал два часа назад.

Владелец «Венского вальса» Зигфрид Швайнштайгер, по вечерам подряжавшийся барменом, к 22:30 выпроводил последнего посетителя. Закрыв центральный вход, направился в комнатушку консьержа. Вынул из стойки карманного размера книгу, пристроенную там лыжником, и двинулся к этажерке, где хранились карты Вадуца и туристские буклеты. Бережно ее отодвинул – оголилась потайная дверь. Достав связку ключей, открыл дверь. Нащупал за ней выключатель и, осветив стелящиеся вниз ступеньки, начал спускаться к еще одной двери. Отворив ее, он очутился в оборудованном под кабинет помещении с массивным сейфом, письменным столом и стеллажами. Вытащил из-под стола инфракрасную лампу и просветил двадцать седьмую страницу книги. Ознакомившись с дискретным посланием, достал таблицу часовых поясов. Изучал ее меж тем недолго, поскольку искомое – в верхней части листа.

Его спокойные глаза вдруг засуетились. Он то сверялся с часами на руке, то поглядывал на таблицу. В конце концов уставился на циферблат. Но не успела секундная стрелка сделать и оборота, как Зигфрид решительно встал и отправился к сейфу.

Несгораемый шкаф запирался, помимо ключа, электронной схемой с кнопками для введения кода. Зигфрид набрал шифр, вставил ключ и дважды провернул. Услышав характерный щелчок разблокировки, не без усилий открыл массивную дверь. Достал с верхней полки металлический ящик средних размеров с откидной крышкой, перенес его на стол. Убрал запоры, оголив мудреное устройство, содержавшее выдвижную антенну, телефонную трубку, диск для набора номера. Вновь обратился к сейфу. Извлек из небольшого отделения с дверцей записную книжку, раскрыл ее. Полистав, остановился на каком-то разделе. Вернулся к столу и, поглядывая в свои записи, завертел диском. Судя по раздавшемуся после набора цифр сигналу, устройство – спутниковый телефон, ибо соединяющий шнур не просматривался. Обычный же телефонный аппарат – на столе рядом.

К слову, ближайшие спутниковые телефоны эксплуатировались в Берне – премьер-министром, начальником Генерального штаба и главой разведки Швейцарии, всего три на эту богатейшую страну, из официально учтенных, разумеется. Князь Лихтенштейна о таком чудо-средстве мог только мечтать.

Прерывистый сигнал разорвал чей-то заспанный голос, ответивший на странном, неузнаваемом языке. Но «отель «Панорама» – вычленился. Пользователь радио эфира резким движением выдернул из ящика трубку и по-английски произнес: «Пожалуйста, соедините с четыреста шестым».

Вновь заработал сигнал и, казалось, он не пульсирует, а подвывает, не находя в пустыне космоса себе пары. Наконец сигнал оборвался, оставив после себя лишь дурацкий гул в барабанных перепонках звонившего. Вместе с тем что-либо одушевленное о себе заявить не торопилось.

Зигфрид спросил с опаской: «Франк, ты?»

– На месте, – по-немецки ответил эфир, несмотря на предложенный английский.

Собеседники проговорили недолго, минут пять от силы, и несли откровенную чушь: о бронировании авиабилетов в Ботсване, где туристского агентства днем с огнем не сыщешь, отключении систем поддержания жизни у какого-то больного, обменном курсе южноафриканского ранда и прочий не вяжущийся с полуночным часом вздор. В конце концов, бросив друг другу «пока», разъединились.

– Ты хоть ужинал, Зигфрид? – пробормотала в подушку Магда, жена владельца гостиницы «Венский вальс». – Почему так поздно?

– Лёве, сантехник, сидел дольше обычного, – шепотом ответил Зигфрид. – Еле выпроводил… Хоть с бара капает понемногу. В отеле лишь двое жильцов.

– Не расстраивайся, летом наверстаем.

– До лета далеко, Магда… – глубоко вздохнул Зигфрид, укладываясь рядом.

Магда, как и никто другой в Лихтенштейне, не могла и предположить, что завтра один из банковских счетов супруга пополнится 15.000 американских долларов, очередной астрономической по меркам их семейного бюджета суммой. И внешне бесстрастный женевский клерк подивится в очередной раз: с момента открытия счета не снято и цента.

– В воскресенье после мессы Эльза зайдет с ребятишками, – вновь подала голос Магда.

– Купи им игрушки… – Зигфрид обнял жену, засыпая.

Глава 15

«Вода!» – взорвалось нутро Юргена, едва он забрался на макушку бархана.

«Не умру! Буду жить!» – захлебнулась душа Конрада и тихо заплакала.

«Дошли!» – ухнуло в груди у Гельмута, и его сердце исступленно застучало.

Но голосовые связки бедолаг молчали – вторые сутки они шли без воды. Выцедили утром и последнее, уже из себя…

«Напьются и в путь…» – заключил Эрвин, за секунды окинувший новый квадрат. Кроме притаившегося в низине оазиса, пейзаж все тот же: пустыня и небо – одиннадцатый, рычащий корчами день.

Конрад рванулся к воде, загремевшей в ушах водопадом, но свалился, поранив о проволочную петлю поясницу. Вместо того, чтобы не спеша выскользнуть из кольца, с остервенением рвал провод, доставляя себе еще большую боль.

Эрвин снял с себя поклажу, подошел к Конраду и, освободив от оснастки, поднял его на ноги.

Тем временем Юрген и Гельмут неслись к слепящему голубизной водоему. Летели они скорее в мыслях, потому как спотыкались и падали, а местами – передвигались ползком.

Вожак забросил руку Конрада себе на плечо и потащил доходягу вниз, к оазису. Приблизившись к оазису, Эрвин увидел, что Гельмут и Юрген жажду утолили и, опрокинувшись на спину, тупо мокнут в прибрежной мели. Ни тени улыбки, ни сполохов чего-либо светлого в их лицах, потекших слякотью, не замечалось. Не выказывалось и малейшее желание ту обузу эту смыть. Их глаза то закрывались в изнеможении, то закатывались белками, осмысленности не обретая. Щеки то подрагивали в нервном тике, то тяжелели сытостью стойла.

Эрвин достал из кармана пластиковую бутылку, набрал воду и мелкими глотками выпил ее до дна. Повторил этот цикл четырежды и, немного отдохнув, разделся. Залез в воду, помылся, насколько это было возможно без мыла, а чуть позже – постирал свои лохмотья, во что превратился за дни пути его костюм. Но лежавший на берегу мешок ни на минуту не выпускал из виду.

– Помойтесь! – приказал Эрвин, забираясь в одежду, высохшую после стирки за двадцать минут.

В ответ – лишь судорожные хлебки сотоварищей, впавших в новый цикл омовения внутренностей. Могло показаться, что их кишки слиплись от жажды и не размокают. Чуть позже, до икоты нахлебавшись, горемыки выползли из побуревшей мели и распластались на горячем песке.

Эрвин наполнил водой бачок, последние два дня дико бесивший друзей по несчастью. Некогда вожделенная, но, увы, опустевшая вчера емкость, громыхала, ударяясь на марше о спину поводыря. Эти звуки, казалось им, подсмеивались над их высушенными жаждой душами. Иногда же, в приливах отчаяния, возвещали раунд – без арбитров и номера, но с именем, бывшим самым точным в медицине диагнозом – «смерть».

От своих емкостей они избавились, едва кончилась вода, и увещевания командора придержать фляги никакого воздействия не возымели. Он, правда, особо и не настаивал, после «отселения» Дитера заметно ослабив узду. Да и чем поводырь мог приструнить, если три дня назад доели последнее. Отнятым обедом, как профессора, уже не проучишь, а расправой не пригрозишь. Болевой порог от адовых лишений они давно перешагнули.

Как только группа доела свой скудный запас, из комплекта друг за другом выбыли Герд и Вилли, обессилившие буквально на глазах. Вначале Герда, а на следующий день – Вилли Эрвин приютил под барханами.

На сей раз вожак дискуссий не устраивал и банками из-под пива никого не попрекал. Забрасывал дистрофика себе на плечо и, не произнося ни слова, удалялся. Делал это поспешно, чуть трусливо даже, что никак не вязалось с его недавним обликом – бетонной стелы в оболочке мыла.

За барханами задерживался неоправданно долго, даже если предположить, что устраивал эвакуированным укрытия. Когда сплавлял Вилли, не таясь, вытащил из мешка обрывок провода. Сотоварищи тотчас вспомнили, что, «отселяя» Дитера и Герда, Эрвин запихивал нечто за пазуху, повернувшись к группе спиной.

Возвращался потяжелевшим, покачиваясь, и сразу объявлял привал. «Эвакуировал» к вечеру, когда ночлег напрашивался сам собой. Ночью стонал и, схватившись за живот, катался по песку.

Бедолаги все это видели, не смыкая ночью из-за голода глаз. Но внимали ли? Скорее всего, фрагментарно. Голод разжег, многократно умножил галлюцинации, подчинившие, помимо светового дня, и ночную часть суток. Вся же одиссея раскорячилась бескрайней, дробящей психику фата-морганой, где каждый, давно потерявшись, внемлил лишь корневому инстинкту – жить.

Когда плотный слой грязи Эрвин с себя смыл, на его лице высветилось нечто необычное, ранее не примеченное. Оболочка грубого хозяйственного мыла, ему присущая, прохудилась, но не повсеместно, местами. Там, в прогалинах, казалось, пузырятся угрызения совести, раскаяние. Тем самым нравственная глухота, некогда обволакивавшая бетонную стелу, обнажила очажки перерождения. Но, откуда все взялось, строить догадки было некому, да и особо не с чего. Больно монументально все еще смотрелся персонаж, притом что ушлый, каналья, до чертиков.

В Эрвине-оригинале затейливо смешались: паранормальный дар, мастеровой, естествоиспытатель, электронный процессор, зомби и немного – человек. То ли соседи по «коммуналке» обросли животным покровом, создав выгодный фон, то ли по иной причине, но человеческое в вожаке пустило новые всходы, четче обозначив себя.

Эрвин бросал то оценивающие, то вороватые взгляды на подопечных. По всему чувствовалась, что перед ним дилемма, а может, их целый набор.

Чуть погодя, подложив руки под голову, проводник растянулся на песке, но вскоре перевернулся на живот, укрыв голову куфией – солнце палило нещадно. На первый взгляд, казалось, что его, как и прочих, животворная вода разморила, призвала ко сну. Между тем исходящая от Эрвина энергия говорила об обратном, хотя его тело практически не двигалось. Возникло ощущение, что на привале заработал вычислительный центр, но выдающий себя не шумами матчасти, а пульсацией. Машине, однако, не ведомы сомнения, над Эрвином же их завис целый рой.

Вскоре хаос будто улетучился, но, казалось, мозг поводыря продолжает гнать все новые и новые волны. Зарывшийся в песок процессор – естественный, а не рукотворный – корпел, торя какую-то борозду.

Эрвин приподнял голову. Бедолаги спят как убитые, напоминая поверженные на поле битвы тела: раскинувшиеся ноги, застывшие в последней конвульсии руки, расхристанная одежда. Но сон их не вечен, быть ему недолго, хотя бы по причине голода или жажды, которые, даже обретя спасение, им добрую неделю утолять.

Восставший в образе общности цели вожак прошелся над распластанными сотоварищами. Хотел было гаркнуть «Подъем!», когда увидел свое отражение в оазисе, вновь обретшем прозрачную голубизну. На него глядело уродливое пугало, непостижимым образом забредшее в Сахару из родительского подворья. Он не раз чинил его после шквальных ветров и прочей непогоды. В годы детства пугало подменяло ему игрушки, а точнее, единственной игрушкой служило.

О, милые игрушки, в щетинистой, пыхтящей неуемностью аппетитов и амбиций жизни, вы порой так трогательно, хоть и неосознанно, маните к себе – к груди, истоку, в колыбель…

Кроме соломенной шляпы сходство с пугалом отдавало буквальностью, выспренными аллегориями не коробя. Руки и ноги – палками, вместо рельефа мышц – жидкая солома. Единственное утешение: попутчики смотрелись еще хуже, напоминая скорее высушенные стволы растений из гербария, нежели людей.

Эрвин сел на корточки, обхватил голову руками. Исподволь его лик затвердел, вернувшись к обычному образу на вынос, а пробившиеся кустики раскаяния на глазах пожухли. Казалось, шла холодная переоценка решения, принятого накануне, отрабатывался новый, принципиально иной сценарий.