Под солнцем и богом

Оказалось, Шабтай ни много ни мало майор Советской Армии, командированный в Анголу советником военной миссии. Тяжкие бытовые, но в еще большей степени – природные условия на нравственном климате советской колонии сказывались пагубно: махровым цветом расцвели блуд, картежные игрища и запойное пьянство. Один из партнеров-картежников задолжал Шабтаю крупную сумму. Когда Шабтай потребовал сатисфакции, тот, в стельку пьяный, изложил свою версию окончательного решения еврейского вопроса, в запальчивости заметив – немцами безнадежно проваленного. Получив в физию, незадачливый картежник выхватил пистолет, но Шабтай его упредил – выстрелил первым, пока тот, шатаясь, снимал предохранитель. Убил его или нет – он не знает, поскольку, допетрив, что, в лучшем случае, ему ближайших лет десять гнить в остроге, оседлал первый попавшийся автомобиль и дал деру. Проявив чудеса изворотливости, пересек ботсванскую, а затем и юаровскую границу. В результате оказался здесь, в Йоханнесбурге.

Шабтай остановился, посчитав, что для начала с ребе довольно, в столь почтенном возрасте перегрузка воображения вредна. Пусть за длинную жизнь раввин наслушался всякого, несложно предположить, что советского гражданина до сих пор не встречал. Особенно такого, кто, как в крутом боевике, перемахнул две границы, предъявляя вместо паспорта жетон с солдатским номером.

– Как зовут тебя, парень? – спросил раввин, дав Шабтаю отдышаться.

– Настоящее имя – Арон, но в советских документах числюсь Александром. Подмазав, родители справили мне новое свидетельство о рождении. В нем я русский.

– Вот-вот, спрашиваю я себя, как это еврей в сверхсекретную советскую миссию попал? – озадачился раввин. – В детстве… за нами присматривала литовка-подросток. Родители-пропойцы прокормить ее не смогли, передав моим родителям на содержание. Через год чесала на идиш не хуже нас, евреев. Случайные гости дивились даже: откуда это у Йоселе и Ханы белокурая девочка?

– Нет той Литвы давно, ребе, да и евреев почти не осталось. В Штутгофе да в Понарском рву почти все… – хмуро вклинился герой-картежник.

– Благословенна их память. Н-да, похож ты, конечно… – оттаивал, казалось, раввин. – Но многого понять не могу. Во-первых, откуда знаешь, что в Йоханнесбурге община литваков? Возникла она задолго до того, как Господь произвел тебя на свет божий. Это не все… В начале семидесятых я часто навещал Израиль, когда Советы шлюзы приоткрыли. Многие из моих литовских родственников тогда перебрались на Землю Обетованную. Гостя у них, неизменно поражался, насколько они беспомощны в условиях западного рынка, то есть конкуренции. Им так мозги промыли, что выветрили и намек на самостоятельность. А тут через три страны и прямо в храм, точно на военных картах он изображен…

– Ребе, жить захочешь – и не такое учудишь… – прогундосил Шабтай.

– Родственники даже иврита не освоили, – пропустил реплику мимо ушей ребе. – Живут, как в гетто, общаясь только друг с другом… А ты английским владеешь, каждое мое слово внимал – я видел. В школе так не выучить! Говорить – одно, а понимать – намного сложнее…

– Да способный я к языкам! – выпалил Шабтай, казалось, опрометчиво…

– Вот что, Арон, – откликнулся раввин, – что у тебя стряслось, не знаю. Но если принять сказанное на веру, тебе нужен не я, а Департамент по делам эмиграции. Им и объяснишь все…

– Поначалу я и сам так думал, когда на всех парах сюда летел, – преспокойно возразил сказочник. – Намеревался сдаваться как беженец. Но, поостыв немного, вник: лучше объявить себя новоявленным Джо Слово[24], нежели беглым офицером-коммунистом. Ребе, если вы мне не верите, хотите, чтобы они поверили! Засадят за решетку или вышлют в двадцать четыре часа – чтобы и духа здесь не было!

– Джо Слово… – задумался раввин. – Ты слишком умен, мой мальчик… что настораживает не меньше, чем твой рассказ. Да и как прикажешь понимать: картежник, стрельба, если ты еврей. Антисемитов не перестреляешь, другой путь у нас…

– Защищался я…

– А ноги для чего, голова-то у тебя в порядке. Вон наплел тут чего…

– Не поможете – пропаду, ребе, – канючил Шабтай.

– Родители твои где? – В интонации раввина впервые мелькнула нотка участия.

– В Ковно, ребе.

– Помогаешь им?

– Непременно, о чем речь!

– Сын преступник, как они теперь?

– Сестра с ними, поможет… Да и устроюсь рано или поздно, а там посмотрим…

– Документы хоть в порядке?

– Все бросил, рванул, сломя голову…

– Тогда не знаю… Отпадает и Израиль, без документов не возьмут и туда, да и записан ты русским. Право, не знаю…

– Ребе, я не спал трое суток, в себя бы прийти, да и денег ни гроша! – взмолился сказочник.

Раввин окинул Шабтая безразмерным, как толща времени взором, полез за очками в карман. Одев их на изящную, явно не семитскую переносицу, молвил:

– Сходи проветрись, минут двадцать. Позвоню пока…

Точно на крыльях, Шабтай понесся к припаркованному на стоянке джипу. Забравшись в него, вытащил из бардачка паспорт, бумажник и еще несколько бумажек. Полез под сиденье и извлек нечто оттуда. Рассовав все по карманам, чуть осмотрелся и выбрался наружу. Запер авто и заторопился обратно. Его преследовала мысль: «Перегнать джип, завтра же, как можно дальше от храма!»

Раввин, уже с одним габаем, стоял у дверей синагоги и с нетерпением посматривал по сторонам. Казалось, вот-вот отчалит. Увидев поспешающего Шабтая, о чем-то распорядился. Спутник убыл, дабы, как окажется, пригнать ко входу автомобиль.

Через сорок минут в наибеднейшем, но белом квартале Йоханнесбурга из фешенебельного «Линкольна» высадились необычные для этой округи пассажиры: почтенный старец в шляпе и длинном лапсердаке (невзирая на духоту), мужчина средних лет в дорогом костюме и с экзотическим головным убором-блюдечком и помятый, встревоженный молодой человек, то и дело озирающийся. Троица двинулась к двухэтажному, обшарпанному зданию с поржавевшей, полуоторванной вывеской «Dutch Reform Church оf Johannesburg – Homeless Asylum»[25].

Глава 11

– Чего не зеваешь, Петя? После ночной ведь.

– Позеваешь тут…

– Нелегкая вчера кого несла: пьянь, суицид или сердечников?

– Всех чохом, но беда не в этом…

– Что значит?

– Работать не давали, к телефону каждый час…

– С каких это пор дежурного зовут?

– Сам не пойму… Если кто и звонит ночью, сестра, не вникая, посылает. Сегодня – где только не откапывали меня! Странно… даже не представился. Четырежды дергал: «Куницын Виктор – что с ним, в сознании ли?» Когда блатной у нас, главврач предупреждает…

– Курицын – кто-то новенький?

– Куницын, а не Курицын.

– Один хрен!

– Да и случай этот – прямо для учебников!

– Вся наша жизнь в совке – сплошная энциклопедия…

– Игорь, случай – медицинский, совок здесь ни при чем.

– Давай, прогоним по-быстрому, с больными… Мне заступать, тебе на боковую. Прямо посерел весь…

– Так вот, Игорь, пацаны эти – фельдшер, кто доставил, рассказывал…

– Ножевые?

– Поменялись бы на ножевые с радостью.

– Это что – метафора?

– Ослепли они, антифризом траванувшись.

– Ничего нового, – моющий под краном руки Игорь, глубоко вздохнул. – Но почему об этих вывихах, отнюдь не врожденных, кроме нас, врачей, никто не задумывается, спрашиваю я себя.

Краник вдруг зачихал, и вода литься перестала.

– Б…ди! Опять! Сами же, твари, за жизнь свою дрожите, как все! – заорал Игорь.

– От крика трубы не оттают, а морозы крещенские не спадут, – с какой-то серой, стариковской горечью отчитал Петр Туманов, врач-реаниматолог восьмой клинической больницы Москвы.

– Остановились на чем – антифризе? – все еще хмурясь, подал голос Игорь Сова, заведующий реанимацией и друг Петра Туманова. Душа его металась – между неловкостью, которую он испытывал к другу, чурающемуся горлопанства, и лютой ненавистью к устройству жизни, без копейки сотворившего его врачом – для больниц, не знающих одноразовых шприцов…

– Когда дверь вышибли, они… – вернулся к своей истории Петр.

– Какую дверь? – перебил его приятель.

– Закрылись они в подвале. Киряли ведь!

– Русская рулетка… Нет, что это я? Ромовая баба по-русски, а-ля антифриз!

– Так вот, фельдшер сообщил, что они катались по полу!

– Где же еще им? Лезть на стену что ли, без глаз?

– Игорь, не перебивай! Катались они, обнявшись, клубком. При этом вопили, как резанные. Ни в одном учебнике о подобном ни слова!

– Петя, ты хоть врач от бога, но явно не русский. Убежден, что и Павлов не был русским. Скорее всего, обрусевшим шведом или англичанином. От его учения за версту несет прилизанной Европой. Что мы знаем о человеке вообще? Немцы – твари, конечно, но в одном их заслуга бесспорна: всю эту лживую, зацикленную на гуманизме медицину они отважились вспороть, норовя докопаться до сути. Подоплеки не ищи, пацаны-то русские! Умом Россию не понять, душой Россию не измерить… – продекламировал заведующий реанимацией.

– Что ты несешь, Игореша!

– Каюсь, прости, занесло. В этой долбанной стране, кроме как паясничать, занятия не вижу! Да, телефонные звонки откуда?

– Знаешь, вся эта история – какая-то несусветная, из любой привычной схемы выламывается, – взволнованно заговорил Петр Туманов. – Двое траванувшихся из одного подъезда, кореша, шпана местная. В своем подвале и киряли – прибывшая вслед мать причастила. Личность третьего поначалу установить не могли. Женщина его не знала, сам он без сознания, а документов – никаких. У собутыльников – печать порока на лице, его же лицо – холеное, умное. Когда раздели парня, я рот приоткрыл – одни бицепсы. Если не культурист, а спортсмен, то, видать, серьезный. «Химики»-спортсмены, как тебе известно, у нас еще не отмечались. Придя в сознание, он назвал имя, адрес и телефон. Я чуть не ахнул. Те дома с детства знаю: ЦК, Совмин, прочая номенклатура.

После нашего звонка отец прибыл почти сразу. С проходной звякнули: на территории «Волга» с правительственными номерами, к вам. Здесь я связал все воедино: адрес парня, номер «Волги» и иные нестыковки.

«Где он!» – отец с места в карьер. Говорю: «К нему нельзя, только в себя пришел!» «Номер палаты, спрашиваю!» – голосом, не терпящим возражений. «Вы хоть знаете, что с ним?» – кричу я вдогонку. Увидел все сам… Заглядываю через полчаса. Смотрю: глаза стеклянные, уставился в одну точку. Руку сына к своей щеке прижал. Классический шок. Сын же кричит, костерит кого-то: «Меня угробил, дяди Сашин черед!» Психоз, понятное дело… Не отец же «микстуру» в рот лил. Тут меня к телефону. Думал, главврач зовет, мало ли что… Голос густой, приятный, но ощущение, будто звонишь сам – и не лишь бы о чем, квартиру канючишь, вне очереди. Почти на цыпочки встал, ни много ни мало. Какая там реанимация… Себе не принадлежишь, внемля.

– Куницын Виктор, что с ним? – спрашивает.

– Интоксикация с потерей зрения, – отвечаю.

– Жить будет?

– Будет, но ослеп, похоже, необратимо.

– В сознании?

– Да! Психоз, правда…

– О чем говорит?

– В психозе не говорят, понос это – подкорки…

– Мне нужно знать! – сказал так, будто за яйца хапнул.

– Пересказываю, что слышал: «Меня угробил, дяди Сашин черед».

– Перезвоню через час, – после длинной паузы.

Вскоре вижу: Куницын-старший уже в коридоре. Рядом, откуда ни возьмись, два мордоворота. Охрана, а может, стража… Хоть и вышибалы, но при галстуках. Через час новый звонок от инкогнито. По манере вещать – командует всю жизнь – майка к спине липнет. Вопросы те же: Куницын, в сознании ли и что говорит? Признаться, я и не заглядывал, не до того было. Новые больные косяком. Промычал что-то… Фальшь уловил сразу: «Заходить каждые четверть часа». Я ему: «В отделении аврал, да и отец с ним, в курсе он…». «К следующему звонку – всю картину» – обрубил, будто об отце не расслышал. Бегу в его палату. Вижу: пацан привязан, вырывается. Только что идти, а вернее, ползти надумал. Привязали. «Укол успокоительный, немедленно!» – приказываю. Пока кололи, он крикнул: «Любил тебя, батя, так, что и убить решился! Подставил…» Тут пронзило меня: не психоз это, другое, совсем другое…

– Что дру…? – Губы завреанимацией точно защемила клипса страха.

– Остается лишь догадываться… – развел руками Петр.

– И впрямь аномалия – хоть сюжетом, а хоть по Павлову. Давай с пацана обход начнем, – слушавший друга, точно Севу Новгородцева через глушилки, Игорь решительно встал.

В палате Виктора Куницына не оказалось – койка его была пуста. О пациенте напоминали лишь жгуты, аккуратно сложенные на тумбочке, да примятая постель.

Дежурная медсестра на вопрос «Где Куницын?» ответила: «Петр Федорович, сами же распорядились – к офтальмологу! Санитары увезли, будто новенькие… С полчаса как».

Друзья переглянулись – то ли в растерянности, то ли во взаимопонимании – и бессловесно двинулись на обход.

Петр Туманов смотрелся измотанным и чуть растерянным. Правда, в его потухших глазах то и дело вспыхивал изыскательский огонек. Его же друг и шеф, Игорь Сова, напротив, был предельно собран – записывая в блокнот любую мелочь, притом что прежде такой пунктуальностью не отличался. Кроме того, с опаской оглядывался, порой на стены, к которым придвигался вплотную.

– Трудись, Игорь, пойду, – напутствовал Петр Туманов, передав последнего больного.

– Да-да! – Игорь Сова вновь оглянулся. Казалось, не прочь распрощаться поскорее.

– Непыльного дежурства. – Петр Туманов с тревогой во взоре протянул Игорю руку.

– Ступай, Петька, не мозоль глаза… – Игорь Сова вместо рукопожатия хлопнул товарища по ладони.

Обидевшись на двусмысленный жест, а может, крутой поворот в мировосприятии друга, кухонного антисоветчика-балагура, заскочившего вдруг в личину прилежного, запуганного обывателя, Туманов с кислой миной стал разворачиваться. Но остановился и сказал:

– Катались они по полу…

– Кто они? – зло перебил сменщик с не врачебной фамилией Сова.

– «Химики».

– Неужели ты, Петя, ни хрена не понял?! И запомни: я всего этого не слышал!

– Катались они, не обнявшись… – отстаивал свое право на мнение Петр Туманов. – Спортсмен их к себе прижимал. Не душил, а именно прижимал, как бы оберегая. Еле вырвали. Ключ из замка они вынули, а ослепнув, найти, понятное дело, не смогли.

Глава 12

Начальник финансового отдела внешней разведки СССР полковник Дмитрий Богданов корпел над балансом ушедшего семьдесят девятого года. Близилась полночь, но столь поздние бдения ни у кого в Первом управлении, канцелярии высших национальных интересов, вызвать подозрений не могли – по такому графику начфин трудился второй месяц кряду. Его огромная, могучая страна две недели как жила восьмидесятым, отчитавшись перед безликой, но трансконтинентальной по охвату бухгалтерией за минувший год. Ему же пока не выходило с балансом семьдесят девятого расквитаться.

Между тем Богданов совсем не унывал. Такой график отчетности сложился еще при его предшественнике, и за последние пятнадцать лет с верхами по этому поводу трений не возникало. Отправь лишь своевременно просьбу в финансовый отдел Комитета – не заставит себя ждать отсрочка в четыре недели, а то и больше.

По большому счету, любая отчетность его структуры – чистой воды бюрократия, а то и липа. Ведь бюджет Первого управления КГБ относился к разряду наиболее оберегаемых в СССР (и не только) тайн. Ни в одном фолианте Госплана проследить его конфигурацию – пустая затея! Как и у Минобороны, из отчета в отчет перетекала лишь цифирь довольствия и зарплат.

Кому следовало, кое-что об операциях советской разведки, конечно, знал, но скупые сведения передавались полунамеками, из уст в уста. В самом Политбюро среди посвященных – лишь генсек и предсовмина, ну и сам председатель, по штату. Отдадим должное: «красные масоны» стеречь свои тайны умели.

На заседаниях Политбюро задачи из компетенции КГБ обсуждались часто, но разведоперации за рубежом не упоминались даже вскользь. Несомненно, Андропов в общих чертах держал Брежнева и Косыгина в курсе, но все их рауты по делам шпионским сводились к выколачиванию денег. Да и геронтократов, живших от таблетки к таблетке, вся разведывательная заумь скорее раздражала. Диссиденты – тут ясно все: устои, ошейник при-стег-нуть! Но к чему нам столько агентов «вливания», пережив инсульт, артикулировал Ильич…

К тому же сам Юрий Владимирович начинку внешнего сыска знал не многим более, чем старшим по чину докладывал. Вследствие предательства нескольких агентов, сплавивших МИ-6 и ЦРУ массу чувствительных «примочек» службы, в Управлении две трети усилий уходило на укрепление режима секретности. При желании Андропов мог затребовать любую папку, на что разок-другой отважился, но, упершись в «Агент «А» в стране «Б», выполняя задание «В», на шпионскую экстерриториальность, замотанную крест-накрест конспирацией, стал смотреть сквозь пальцы.

Безусловно, по делам службы Андропов и Остроухов общались регулярно, но после введения правил мега-секретности между ними установилась негласная хартия: «Вы нам, Юрий Владимирович, свободу действий и требуемые фонды, мы же, разведка, больше ни одного провала. Но письменных докладов отныне никаких. Лишь устные – Вам и заму-куратору».

На этом и размежевались: нечто вроде кодекса полевой хирургии до более внятных времен.

Вместе с тем старый партийный волк Андропов в доверчивых простофилях не значился. Понимая, что режим сверхсекретности в жизни спецслужбы – данность, пускать дело на самотек вовсе не собирался. Решил, хотя бы для блезиру, внедрить контрольно-профилактическое звено. Назначив подполковника Ефимова инспектором Управления по бюджету, хоть и подчиняющегося Остроухову, но негласно – с полномочиями выходить на председателя напрямую – он прорезал глазок в чугунной двери, запирающей логово профессионалов. Проникновение в святая святых – тайны фискальные – делало работу службы, пусть не прозрачной, так осязаемой.

Получив три месяца назад под дых, концерн «Остроухов, Куницын, Богданов и сын блудный», мягко сказать, приуныл. На тот момент миллион зелененьких из бюджета Управления ускакал, найдя пристанище в одной из банковских ячеек Европы. Рисуя, как кружева, мудреные, троекратно запутанные схемы, свежеиспеченная, хмелеющая от безнаказанности фирма-оборотень споро «ткала» и второй. Третий – под их патронажем, хотя и вслепую – «достреливал» Иоганн: работая в «две смены», он регулярно пополнял их секретный счет. Троицу аж от азарта вело, а тут не то чтобы едет – навечно в их пенатах прописан ревизор!

Посовещавшись, горе-предприниматели решили ботсванский проект все-таки не стопорить. Резко возвращать «лимон» в родные авуары сулило наследить, возможно, больше, чем при его изъятии. Но не менее – однозначно. Ведь провели-то его, в основном, под мероприятия, числящиеся лишь на бумаге. Их наяривали будто вновь обращенные, но на самом деле мифические агенты, без имени, должности и звания. Спрятав концы в воду, резко извлечь и вернуть на берег не так то просто. Пенька разбухла – суши и перебирай…

«Великолепное трио» обкатало проблему на стенде вероятности и отважилось все оставить на своих местах. Остроухов навел справки и выяснил, что Ефимов в Комитете человек новый, в недавнем прошлом – доцент кафедры экономики военного института перевода. За границей ни разу не был, практического опыта в сфере западной монетарной системы не имел. К тому же ни о каком допуске к делам особой секретности и заикнуться не мог. Одним словом, гоняй костяшки на счетах и гадай задачки со всеми неизвестными на кредитной гуще…

На тот момент чадило, обжигая волосяной покров на заднице, иное: как заткнуть глотки многочисленной агентуре, работающей под дипломатическим прикрытием? Хоть по ведомству она плоть от плоти внешняя разведка, но формально и административно, как ни крути, челядь Громыко. Взбунтуйся кто-либо из них из-за немотивированного прикрытия разработки, правдоискатель мог воспользоваться своей, неподконтрольной КГБ, связью. А случись бунтарей объявится несколько, Андрей Андреевич, вне сомнения, учуял бы неладное…

Да и без диппочты МИД можно было обойтись, адресовав «телегу» самому Андропову. Не по уставу, конечно, да и риск подставиться бешенный, но пока амбиции движут миром, даже такая инфернальная конструкция, как государство-динозавр СССР, в неизбывной опасности. Кому как не им, кругу избранных, коих набиралась от силы сотня в многострадальной, троекратно сбившейся с пути страны, этого было не знать.

На поверку, однако, все вышло наоборот. Агентура что-то там вякала, слезно прося «калым» для помолвки, пучившейся от воздержания, а подполковник Ефимов, которого они, обыграв тему, сбросили со счетов, всего за три месяца с момента заступления на должность, бесстрастно заключил: такие крупные суммы для «смазки» западных перевертышей за последнюю пятилетку не расходовались. Причем постиг это, обсосав лишь голые цифры и не имея доступа ни к одному источнику секретной информации. Только отсутствие всякого опыта и незнание цеховой специфики вынудило его обратиться к Остроухову за разъяснениями – по крайней мере так Главный воспринял его доклад – а не адресовать «сигнал» отцу-покровителю Андропову. Между тем, не получи он в ближайшие дни исчерпывающих разъяснений, его следующий шаг угадывался…

О внезапной докладной записке Ефимова, отметившей красным буем потраченные в рекордные сроки два миллиона и со всего маху рубившей последнюю ветку, на которой заговорщики после крушения «Боинга» в качестве последнего пристанища ютились, Дмитрий Богданов узнал лишь сегодня, на три дня позже, чем сам Остроухов, а через него – Куницын.

Генерал-полковник вызвал утром начфина к себе и вручил несколько исписанных от руки листков. При их чтении у Богданова то прели ладони, то что-то другое. На столе лежала специально заготовленная горка писчей бумаги и карандаши для «прений», но, как ни диво, коммуникационная оснастка не понадобилась. Богданов тихо встал, взял со стола выложенные Остроуховым ключи, бросил в бумагорезку прочитанное и так же тихо, почти незаметно, ретировался. Выходя, он заметил, что Остроухов бесстрастно, а скорее, уныло, достает из ящика какую-то папку и даже не косится в его сторону.

«Вот это глыба, фундамент вечного, прямо таки китайский богдыхан!» – успел подумать Богданов, прежде чем просторный коридор превратился в катакомбу, неуклонно сужающуюся…

Буркнув помощнику «ни с кем не соединять», Богданов закрылся в кабинете и минут десять вытуривал из себя корявую дрожь. Причем едва он справлялся с отдельным фрагментом – руками или лицом – как начинал мелко трястись всем телом снова.

Заскорузлым движением он забурился в карман брюк и извлек полученные от Остроухова ключи. Словно испугавшись чего-то, Богданов распрямил ладонь – ключи грохнулись на стол. Точно зубной бор, звук от падения больно вгрызся в его натянутые, как тетива, нервы.

Душевный фантом, верткий, но липучий, мало-помалу растворился, незаметно унеся с собой заплесневелые объедки и прочий захламивший разум мусор. Богданов принялся предметно рассматривать ключи, казалось, ища тавро изготовителя.

Спустя некоторое время начфина посетило, что, возможно, Ефимов не так уж страшен со своим подкопом, коль Главный распорядился изъять весь компромат, снабдив ключом от кабинета ревизора и отмычкой для сейфа. Он распрямил плечи и, будто в облегчении, прислонился к спинке кресла. Расслабон между тем длился недолго – начфин вдруг впал в гимнастику гримас. Он то поджимал губы, то вытягивал их трубочкой, то хмурился, морщась, то его правая щека подрагивала. Из набора мимической риторики он разве что не подмигивал. Быть может, потому, что пережив за неделю сдвоенное банкротство, заигрывать с самим собой – глупо. Ни копья не выцыганишь…

Наконец морщины душевного похмелья разгладились, вернув начфину ясность мысли. Подвижка за подвижкой выкристаллизовалось: возможны лишь две причины, которые могли подвигнуть Остроухова вскрыть кабинет ревизора: Ефимов либо отстранен от должности, либо – что наиболее вероятно – арестован. Но не успел Богданова обдать бриз надежды, как он наскочил на коварный, затаившийся в туманной низине порог.

«Зачем тогда ломиться в кабинет Ефимова скрытно, под покровом ночи? Что мешает все проделать официально, днем? И почему я должен ждать сигнала в полночь, а вернее, отсутствия такового? Может, вопрос об аресте еще не решен и идут последние согласования?»

Глубоко вздохнув, Богданов посмотрел на часы. Минутная стрелка завершала последний оборот, чтобы слившись с часовой, начать отсчет новых суток. Если в ближайшие две минуты не раздастся звонок, на который он отвечать не должен, но упреждающий, что «выемке» – отбой, он отправится на задание Главного. Конспирировать – рукой подать, кабинет Ефимова на его же этаже.

Четверть часа назад по коридору прошел патруль внутренней охраны, что означало: в его распоряжении минут сорок, как минимум. Задерживаясь в последний месяц допоздна, он его режим изучил, и пояснения Остроухова в эпистоле были излишними. После 20:00 обход – каждый час, но иногда, ломая график, патруль выходил на десять минут раньше, дабы планов не строили…