Солнце в ежевичнике

Миссис Дженкинсон располагала средствами, чтобы безмерно баловать дочь, но ей не хватало житейской мудрости почувствовать грань, за которой родительская любовь превращается в сладкий яд, и душа Кимберли, не окрепшая в добродетели, а потому вдвойне уязвимая, была уже достаточно отравлена. Слов «надо» и «нельзя» она от маменьки никогда не слышала и, кажется, даже плохо понимала их смысл, зато привыкла во всём считаться лучшей.

Миссис Дженкинсон непрестанно ходила в гимназию ссориться из-за оценок. Устраивало её только «отлично», что Кимберли, от греха подальше, и старались ставить. У неё не было никакой нужды корпеть над книгами, и миссис Дженкинсон очень гордилась успехами дочери, но если бы достоинства материнства исчислялись пинтами крови, высосанной из наставников, то её первенство уж точно никто не смог бы оспорить.

Миссис Дженкинсон млела от всех умений Кимберли и хорошими учительницами считала лишь тех, кто не скупился на бурные похвалы. Своенравная мисс Хадсон в их число, разумеется, не попала, но и поставить её на место не удалось. Ни властные манеры миссис Дженкинсон, ни длинный, как охотничье ружьё, ужасно модный зонт, ни тюрбан цвета малинового варенья не произвели на неё должного впечатления. В мисс Хадсон сквозила отвратительная самонадеянность, умилявшая миссис Дженкинсон только в Кимберли. Казалось даже, что её совсем не смущает собственный убогий наряд. Она держалась без намёка на подобострастие и, не выказав ни капли волнения, спокойно и деловито разъяснила миссис Дженкинсон, что считает незаслуженные оценки явлением безнравственным, поскольку каждое даже самое маленькое поощрение должно быть наградой за труды и усердие, иначе оно просто теряет смысл.

Миссис Дженкинсон опешила: худая, как грабли, девица, выглядевшая едва ли не младше её дочери, рассуждала о воспитании так, будто вырастила полдюжины детей. Это было невыносимо, тем более что она не стоила и мизинца Кимберли, которая всё знала и умела от рождения. Можно подумать, её дочь нуждается в поощрениях какой-то невесть откуда появившейся замухрышки! Негодование ещё долго перекипало в ней, но жаловаться директрисе она почему-то не стала.

Как-то раз на большой перемене мисс Хадсон гуляла по саду в окружении учениц. С присущим юности воодушевлением они рассуждали о том, какими качествами надо обладать, чтобы добиться успеха в жизни, а какие, напротив, представляют собой угрозу для будущего благополучия, причём по поводу второго между девочками разгорелся жаркий спор. Они спросили, что думает об этом мисс Хадсон, и та сразу же ответила:

– Тщеславие и хвастливость. Первое отнимает много сил, а потому мешает чего-либо достичь, а второе… Хуже нет аукать раньше, чем выйдешь из лесу.

Все девочки, как по команде, посмотрели на Кимберли и обменялись многозначительными улыбками. Дело в том, что миссис Дженкинсон часто похвалялась перед соседками, что её Кимберли сделает лучшую в приходе партию, лицемерно сочувствовала тем, чьи дочери не хороши собой – им, бедняжкам, нелегко будет найти женихов, – а заодно делилась своими домыслами, кому из них замужество не светит вовсе. Таким образом, мисс Хадсон, сама того не подозревая, ударила гвоздь прямо в шляпку. Кимберли же не преминула дать сдачи:

– Должно быть, вы имеете в виду особ вашего круга, лишённых общественного положения и средств. Тут я с вами, пожалуй, согласна. Тщеславиться им не только нечем, но и некогда. Их удел зарабатывать себе на хлеб, а вот если речь заходит о леди… Долг каждой леди – сделать блестящую партию, и тут главное – красота, а не знание на «отлично» падежей и спряжений… – И Кимберли как бы ненароком покосилась на Мэри Ллойд, долговязую зубрилку по прозвищу Цапля. – Что вы на это скажете, мисс Хадсон?

– Только одно – красивых любят не всегда.

Кимберли была взбешена, поскольку приняла слова мисс Хадсон всецело на свой счёт, и не только она. И лопоухой Энн Фрост, которую она дразнила крольчихой, и рябой Джулии Стивен, и даже миловидной Люси Уитл было приятно, что Кимберли наконец-то укоротили, а по прыщавой физиономии Имоджин расплылась блаженная улыбка. Кимберли затаила обиду и стала вынашивать план мести. Матери она ничего не сказала, поскольку не хотела, чтобы о сомнениях мисс Хадсон в её успехе у молодых людей узнала вся округа, а именно так оно и было бы: миссис Дженкинсон не умела ничего держать при себе и сразу принималась апеллировать к мнению соседей.

Мисс Хадсон и так уже с лихвой насолила Кимберли. Достаточно того, что на доске рейтинга первую позицию теперь занимала Мэри Ллойд – тонконогая носатая Цапля. Кимберли видеть её не могла, а Имоджин, напротив, не сводила с неё глаз, будто это – шедевр эпохи Возрождения. Не то чтобы Кимберли совсем ничего не знала, просто её знания были поверхностными, она не обладала гибким умом и, даже выучив урок, не могла ответить ни на один вопрос, а другие учительницы ей их предусмотрительно не задавали. Привыкнув к фальшивым похвалам, она сама поверила в свою исключительность и настойчиво утверждала, что во время устных ответов Гиена нарочно её сбивает из неприязни и зависти к красоте. Зато контрольный диктант окончательно развеял миф о Кимберли как о лучшей ученице гимназии. Она умудрилась сделать едва ли ни по две ошибки в каждом слове.

– Тетрадке стало стыдно за хозяйку, вот она и покраснела, – улюлюкала хорошенькая Люси.

– Ну, ты даёшь, – удивилась Мэри. – Как же ты умудрилась написать «cat» через «k», у тебя же «отлично» по грамматике?

Имоджин понимающе улыбалась: она знала, в чём тут секрет. Мисс Шру, неприметное забитое существо с повадками мыши, подправляла ошибки в диктантах Кимберли синими чернилами с тех пор, как миссис Дженкинсон подарила ей на день Ангела веджвудский кофейный сервиз.

Мисс Хадсон оставила Кимберли после уроков. Наказание не сказать что очень строгое, но такое случилось с ней впервые, а потому она была вне себя от возмущения. Имоджин вызвалась разделить с ней этот томительный час и теперь от нечего делать прыгала между партами на одной ноге.

– Странно, ты почему-то ей совсем не нравишься, – сказала она.

– Ещё понравлюсь, будь спокойна. – И Кимберли вытащила из кармана ключ.

– От чего он?

– От её стола.

– Давай посмотрим, что там, вдруг любовные письма, – засуетилась Имоджин.

– Ты что, издеваешься? Кому эта Гиена понадобится? – фыркнула Кимберли.

Она открыла верхний ящик, сняла с шеи серебряный медальон и положила туда.

– Что, подлизаться хочешь? – с досадой спросила Имоджин. – Не надейся, она не принимает подарки.

Кимберли недобро скривила губы и сделала вид, что читает учебник.

– А вообще, если тебе надоела эта штучка, могла бы отдать её мне, – спохватилась Имоджин, – ведь у меня нет никаких украшений, совсем никаких, а мне бы тоже хотелось. Ах, как бы он подошёл к моему…

– Обляпанному простоквашей переднику? – усмехнулась Кимберли.

Имоджин погрустнела:

– Ну, конечно, если я тебя не заслуживаю, если я тебе не нужна…

– Не хнычь, ты мне нужна и даже очень.

Всё лицо Имоджин было испещрено противными прыщами, она вообще была противная – напоминала бесформенную жабу. Одним словом, лучшей подруги для Кимберли было не сыскать.

II

На другой день в приёмную к директрисе пожаловала миссис Дженкинсон. Миссис Рэкхем хорошо знала этот сорт богатых дам, в меру невежественных и тщеславных и достаточно чадолюбивых, чтобы сделать своих отпрысков несносными, и встречала их с особым выражением лица, сдобным и сладким, чтобы они не беспокоились, что их детей тут собираются чему бы то ни было учить. Когда же к ней приходили жёны бедных клерков, врачей или чиновников низшего звена, миссис Рэкхем становилась ледяной и неприступной и притворялась, будто ей ужасно некогда. Причина визита миссис Дженкинсон ей была заранее ясна: очевидно, какая-то нерадивая учительница опять поставила её Кимберли оценку меньшую, чем «отлично», и она не слишком ошиблась.

Миссис Дженкинсон ополчилась на мисс Хадсон.

– С тех пор, как в школе появилась эта вульгарная особа, моя малютка Кимберли едва ли не каждый день плачет, – сказала она, и её толстая шея сделалась багровой.

За Кимберли присылали ландо, и по дороге домой она была неизменно весела и жизнерадостна, заигрывала со всеми попадающимися на пути мальчиками, а пожилым степенным дамам показывала язык, но, переступив родимый порог, неизменно пускала слезу и принималась жаловаться на высосанные из пальца притеснения и обиды.

– Она прихорашивается на уроках перед зеркалом и даже красит губы.

Миссис Рэкхем едва заметно улыбнулась: последняя фраза явственно выдавала ложь. Про мисс Хадсон уже говорили, что она не в меру насмешлива, даёт слишком сложные задания и позволяет себе резкости, но директриса знала, как мало ей свойственно прихорашиваться когда бы то ни было.

– Ей невозможно угодить, да она ещё и чинит произвол. Она отняла у моей Кимберли медальон, доставшийся ей от покойного отца, и дитя весь вечер было безутешно… – И миссис Дженкинсон тоже смахнула с румяной мясистой щеки слезу. – Конечно, этой безродной особе из приюта подкидышей невдомёк, как дорога добропорядочным детям память об их родителях.

Супруг миссис Дженкинсон отличался необузданным нравом. Будучи в подпитии, гонял жену по дому раскалённой кочергой и готов был удавить за каждый истраченный шиллинг. Миссис Дженкинсон не питала к нему нежных чувств при жизни, но как только он преставился, ей неожиданно понравилось строить из себя горькую вдову. Войдя в эту роль, она почувствовала такой прилив творческого вдохновения, что уже десять лет лицедействовала, не зная усталости.

Миссис Рэкхем была чужда вдовья печаль, и из услышанного она поняла лишь то, что Кимберли забавлялась на уроке медальоном, мисс Хадсон отобрала его, положила в стол и забыла вернуть, а миссис Дженкинсон и рада делать гору из кротовины, поскольку успехи её дочери с приходом новой учительницы оставляли желать лучшего. Тем не менее миссис Рэкхем состроила сочувственную мину – так было удобней. Что до мисс Хадсон, то пусть этот случай послужит ей уроком. Сиротка оказалась не такой уж и кроткой. Один раз почувствовав себя без вины виноватой, она осознает свою ничтожность и незначительность.

Между тем в классе шла разминка.

– Журавли-журавли!

– Курлы-курлы!

– Вы куда летите?

Лететь с косяком журавлей на юг было гораздо интересней, чем делать упражнения под снулые монотонные «раз-два-три» мисс Шру или страдальческие – мисс Перкинс, и девочки энергично махали руками. Тут прибежала служанка и сообщила, что директриса срочно вызывает мисс Хадсон. Та оставила вместо себя Мэри и нехотя отправилась в кабинет начальницы с намереньем тут же вернуться, но не всё в жизни можно предугадать. Вот и миссис Рэкхем была уверена, что Гарриет хлопнет себя по лбу и немедленно принесёт миссис Дженкинсон её побрякушку. Для пущей убедительности она бы ещё заставила Гарриет извиниться, но та уверяла, что не забирала у Кимберли никакого медальона и даже не знает, как он выглядит.

– Так я и думала – она уже отнесла его в ломбард! – воскликнула миссис Дженкинсон.

– Да как вы смеете? Это гнусная клевета!

– Нет, девочка, это как ты смеешь дерзить почтенной даме!

Директриса испугалась, как бы мисс Хадсон не вцепилась миссис Дженкинсон в тюрбан, и заняла охранительную позицию между ними. Лучше бы она отправила миссис Дженкинсон домой, а с мисс Хадсон поговорила бы с глазу на глаз, но задним умом все крепки. Ситуация казалась совсем тупиковой, и тут миссис Дженкинсон выступила с инициативой, которую Кимберли явно не одобрила бы: она предложила пойти и спросить у учениц, так ли всё было, как говорит её дочь, или нет. Миссис Рэкхем почувствовала облегчение. Действительно, что может быть проще, но Гарриет категорично сказала:

– Нет, пожалуйста, не ввязывайте в это детей.

– Но почему? Если вы утверждаете, что правда на вашей стороне, чего вам опасаться?

– А как я буду при этом выглядеть? Как шкодливая первоклассница, которая напроказничала и теперь отнекивается? Когда наставник ищет у своих учеников защиты от клеветы, он неизбежно роняет себя в их глазах, чего нельзя допускать ни при каких обстоятельствах. Удивительно, почему вы этого не понимаете…

Слова мисс Хадсон хлестнули директрису, будто плётка.

– Во-первых, не смейте меня поучать, во-вторых, я всё прекрасно понимаю. Ваш ядовитый язык сослужил вам плохую службу. Вы не верите, что ваши ученицы за вас заступятся, и у вас, очевидно, есть на то основания!

– Ничего подобного, миссис Рэкхем! Я ни секунды не сомневаюсь, что вы всем сердцем презираете меня за бедность и что в классе есть девочки, которым не по вкусу моя справедливость и мои башмаки, но есть среди них и те, кто искренне восхищается мной, и я не вправе их разочаровывать. Наставник, снискавший любовь и уважение со стороны учеников, должен держать марку.

Прозвенел звонок, и миссис Рэкхем отослала мисс Хадсон в класс, хотя уроки уже закончились. Просто она хотела мирно развести их с миссис Дженкинсон. Последнюю она заверила, что во всём разберётся сама, и спровадила домой, якобы беспокоясь о её расстроенных нервах.

Весть о неприятностях в классе мисс Хадсон быстро разлетелась по школе, и все наставницы были довольны. Никто из них, разумеется, не поверил, что этот «синий чулок» польстился на безделушку Кимберли, зато заносчивая мисс будет знать, что не меньше других нуждается в поддержке и расположении товарок – расположении, которого она даже не попыталась добиться.

Директриса же в отношении мисс Хадсон частично успокоилась. Кто ищет господской милости, тому не до копаний в вопросах чести. Миссис Рэкхем знала это по себе, и теперь ей даже сделалось неудобно за трусливую панику, которую посеяла в её душе безродная девчонка, а главное – чем: беготнёй и прыжками.

Придя в школу после бессонной ночи, Гарриет обнаружила в верхнем ящике стола медальон, отнесла его миссис Рэкхем и молча положила на стол. Директриса передумала избавляться от мисс Хадсон. Такая мисс Хадсон не помешала бы в её школе. Теперь она хотела лишь подшлифовать острые углы, дать ей понять, кто здесь главный, а потому нахмурила брови и строго сказала:

– Я так и знала. Зря вы стали вчера отпираться. Вы вели себя отвратительно, и мне было стыдно за вас. Однако вы очень молоды, и ваша дерзость могла проистекать из естественной робости перед знатной особой. Постараюсь объяснить это миссис Дженкинсон. Очевидно, вы испугались её напора, стушевались перед ней, а потому пошли на обман. Это нетрудно понять, учитывая разницу в общественном положении. Вы извинитесь перед ней, и я всё улажу.

– Мне не за что перед ней извиняться. Я не сделала ничего плохого. Медальон мне подложила её дочь, бездельница и лгунья. Почему вы верите ей, а не мне?

– А почему я должна верить вам? – вспылила миссис Рэкхем.

Упорное нежелание Гарриет играть по общим правилам начало её раздражать.

– Кимберли Дженкинсон – дитя из приличной, состоятельной семьи, а вас я знаю без году неделю, и ваше происхождение мне неясно. Да вы и сами не стремитесь развеивать этот туман. Кто был, к примеру, ваш отец?

– Я дочь джентльмена, но даже если бы я была дочерью мусорщика, я не позволила бы марать память об отце и возводить на себя напраслину.

– Дочь мусорщика? А вот с этого момента, пожалуйста, подробней. Девица без средств и связей… Да будет вам известно, мисс Шру, возвращаясь с вечерни, видела вас на Эджхилл-плейс. Интересно, откуда вы шли и куда?

Гарриет знала, что наставницы перешёптываются по поводу посещения ею женских курсов в Королевском колледже, но не придавала их сплетням особого значения. Она вообще много чему не придавала значения, за что и поплатилась.

– Ну так что же, вы попросите у миссис Дженкинсон извинения?

– Я пришла просить не извинения, а расчёта. Не вижу смысла работать в заведении, где меня считают лгуньей, воровкой и даже хуже того.

К такому повороту событий миссис Рэкхем не была готова. Она не хотела расставаться с мисс Хадсон, но и задерживать её ей не позволял гонор, поэтому высокомерно произнесла:

– Как вам будет угодно, но знайте – рекомендательного письма вы не получите.

– А мне ваши рекомендации и не нужны.

– Разумеется, вы напишете себе любые. Узнаёте? – И она швырнула на столешницу несколько чистых листков с фамильными оттисками. – Мисс Шру нашла это в вашем шкафчике. Я давно наблюдаю за вами и делаю неутешительные выводы. Я предполагала, что такая штучка, как вы, рано или поздно сама выдаст себя, и не ошиблась. Воспитанница того сиятельного господина, от лица которого вы написали себе рекомендательное письмо, обучалась в частной школе в Шотландии. Я навела о нём справки: он никогда не держал гувернантку. Во всяком случае, особу вроде вас там не пустили бы даже на порог домика привратника. Мне безразлично, чем вы займётесь – сочинительством романов или подделкой банковских билетов, второе, заметьте, прибыльней!

Желчь хлестала из миссис Рэкхем фонтаном, и Гарриет, не желая больше её слушать, ушла в класс. Ей надо было разобрать свой письменный стол. Девочки притихли. По убитому выражению лица мисс Хадсон они поняли, что случилось что-то непоправимое, и сидели, виновато опустив глаза, горестные и понурые.

– В чём дело, мисс Хадсон, вы уходите? – спросила наконец Мэри Ллойд.

Та кивнула.

– Как же так? Вы же обещали, что никогда нас не покинете? – И на глаза хорошенькой Люси навернулись слёзы.

– К сожалению, в этой жизни не всё зависит от наших чаяний… – И из груди мисс Хадсон вырвался тяжёлый, страдальческий вздох.

– Скажите, кто вас обидел? – запальчиво спросила озорница Кейт Янг. – Мы сможем вас отстоять!

Мисс Хадсон ничего не ответила и запретила себя провожать. Когда же она сложила в свой старый уродливый саквояж скромные канцелярские принадлежности и направилась к дверям, девочки дружно встали из-за парт и все до одной присели в глубоком почтительном реверансе, как перед королевой.

Кимберли опять опоздала. Она по утрам до того трогательно нежилась на пуховой перине, что у миссис Дженкинсон не хватало духу её поднимать, а потому приезжала в гимназию не ранее, чем к середине урока. В пустом коридоре она нос к носу столкнулась с мисс Хадсон. Увидев её в дорожном плаще и с саквояжем в руках, Кимберли всё поняла. На мгновенье они остановились друг перед другом и замерли, как дуэлянты. Их взгляды скрестились, словно лезвия шпаг, и, казалось, высекли алую искру.

– Ну что, мисс Хадсон? Чья взяла? – нагло спросила Кимберли.

– Наш разговор ещё не окончен, Кимберли Дженкинсон.

– Мисс Кимберли Дженкинсон.

– Нет. Просто Кимберли Дженкинсон.

Вместо мисс Хадсон в класс пришла мисс Шру – воплощённое низкопоклонство с налётом придурковатости. Она трусѝла по школе вдоль плинтуса мелко, как мышь, перебирая ногами, и на все вопросы, выходящие за рамки учебника, у неё наготове было гнусавое: «Не знаю». Тайная полиция директрисы, она пользовалась особым доверием миссис Рэкхем, входила без стука к ней в кабинет, где с лихвой отрабатывала это сомнительное преимущество, так что все наставницы её терпеть не могли, хотя и побаивались.

– Вы можете объяснить нам, что произошло? – спросила Мэри за весь класс.

– Не знаю, – сказала мисс Шру и глупо улыбнулась.

– Вы вообще-то хоть что-нибудь знаете?

Мисс Шру знала главное. За двадцать лет её пребывания в гимназии Сент-Элизабет отсюда выдавили немало наставниц гораздо одарённей и грамотней её, а она осталась и намеревалась просидеть здесь ещё столько же, а то и дольше, пока не приберёт Господь. Это знание дорогого стоило, а потому она предпочитала не знать всего остального и не делать ни одного шага без ведома миссис Рэкхем, но сегодня был другой случай: сегодня она видела, что класс раскалён до крайности и даже более того – назревал бунт.

Бунт в женской школе – это худшее, что можно себе представить. Мисс Шру постоянно заглядывала в рот директрисе, но сейчас спрашивать совета всезнающей миссис Рэкхем было некогда, и она на свой страх и риск солгала, что мисс Хадсон нашла себе другое, более выгодное место, благо, что она сама не позволила себя провожать и оставила учениц в полной растерянности.

Кимберли, признаться, тоже струхнула. Привыкшая уважать только свои интересы, она не ожидала подобного всплеска недовольства, вызванного уходом ненавистной Гиены. Всего один намёк со стороны мисс Хадсон мог бы сильно осложнить Кимберли жизнь, но та, как обычно, была немногословна, и лишь благодаря её сдержанности мисс Шру удалось успокоить класс, потушив пожар на стадии загоревшейся спички.

Об истории с медальоном никто из девочек не знал. Что касается Имоджин, то эта тупица, к счастью, ни о чём не догадалась и, вновь увидев на шее Кимберли злополучную безделушку, подумала, что мисс Хадсон отвергла её подарок.

* * *

Гарриет не заметила, как ноги принесли её к зданию долговой тюрьмы Айронкросс. Когда-то это мрачное место казалось ей самым надёжным в мире – здесь она последний раз виделась с отцом. Она запомнила бесконечность чёрных сырых коридоров и родное, милое, как-то вдруг состарившееся лицо, перечёркнутое прутьями решетки. Всем нравятся хорошенькие разряженные пупсы, а некрасивый оборванный ребёнок стяжает в лучшем случае жалость, в худшем – неприязнь, и только для него Гарриет была принцессой. Он один смотрел на неё с любовью и восхищением, смотрел так, как никто уже никогда смотреть не будет.

Отец сказал ей, что нищета и зависимость иссушают душу, и люди мельчают, превращаются в гнид, совесть и гордость становятся для них непозволительной роскошью, но она должна поклясться, что с ней этого не произойдёт, и Гарриет поклялась, а ещё она пообещала ни при каких обстоятельствах не брать в долг и не воровать. Впоследствии она поняла, что отец с ней тогда прощался.

Месяцы, предшествующие аресту, они провели в скитаниях, непрестанно меняли квартиры. Сколько раз они шли так по Лондону, от жилья до жилья, усталый джентльмен за руку с неряшливой щуплой девочкой. Порой Гарриет казалось, что его неприкаянная душа по сей день витает среди лондонской сутолоки и толчеи, затерявшись в толпе неунывающих кокни. Должно быть, поэтому она любила пешие прогулки.

Ложась спать, они ставили свой саквояж рядом с кроватью, и наготове у них неизменно была крепкая верёвка – на случай, если их вновь выследят кредиторы или нагрянет полиция. Когда Гарриет смотрела вниз, ей становилось страшно, но она преодолевала страх и решительно отрывалась от подоконника, и им удавалось сбежать от преследователей и исчезнуть в паутине переулков, но до бесконечности так продолжаться не могло, и однажды она спустилась из окна прямо в руки полисмена…

Об окрестностях долговой тюрьмы Айронкросс шла дурная слава. Эти тёмные грязные улицы, вызывающие страх и отвращение у порядочных горожан, научили Гарриет никого не бояться и ниоткуда не ждать помощи. Она чертила классики и прыгала, толкая впереди себя битку, сделанную из коробки от ваксы, бегала взапуски с беспризорными мальчишками, гоняла голубей, сизых, словно одежда заключённых, и старалась не упускать из виду окованные железом ворота: отца выпустят, а она тут как тут, подбежит к нему и бросится на шею. Трудно было понять, чем Гарриет жила. Она не попрошайничала, она как будто выходила на охоту. Если кто-то из сорванцов начинал дразниться или кидать в неё комья грязи, она забавно огрызалась и становилась похожа на волчонка.

Гарриет ждала отца. Летом началась недобрая жара. Суховей поднимал облака серой пыли, а кучи мусора источали омерзительную гнилостную вонь. К концу июня прошёл слух, что в Айронкроссе – сыпной тиф, и окрестности тюрьмы опустели. Теперь здесь можно было увидеть лишь некрасивую девочку в обносках и стаю бродячих собак, держащих её за свою. Гарриет не боялась этих чудовищ, играла и возилась с ними так, будто это надушенные болонки, принимая их оскал за улыбку, а они, завидев её, радостно виляли репьястыми хвостами.

Однажды случилось нечто странное. Сынишка надзирателя, который имел обыкновение обстреливать её из рогатки наравне с голубями, выбежал к ней и сунул ей миску своей недоеденной похлёбки. Гарриет испугалась – с чего вдруг такая щедрость, ни подвох ли тут какой, а он отвёл глаза. Вскоре она узнала, что её отец умер, и его сбросили в общую яму для заразных. Собаки выли тогда вместе с ней.

Дальнейшая её жизнь представляла собой подобие чёрных тюремных коридоров. Гарриет не была ласкова и разговорчива, не умела подольститься и оценила сполна, как трудно оставаться верной данному слову. Более того, обещание не брать чужого сводило на нет её шансы выжить, но она его выполнила не благодаря чему-либо, а вопреки всему.

И что же, теперь она должна была обесчестить своё доброе имя, признав себя воровкой? Ни за что! Уж лучше быть гиеной, чем гнидой. Она стояла, отрешённо прислонившись к каменной стене, опустошённая и как будто обескровленная, и вдруг в её ладонь ткнулся чей-то влажный прохладный нос. Огромная бурая дворняга, задрав лохматую голову, пристально смотрела ей в лицо своими умными карими глазами. Неужели Гарриет узнал кто-то из четвероногих товарищей детства? Нет, не может быть, век бездомных в Лондоне недолог…