Солнце в ежевичнике

– Знаешь, я тебя тогда обманул. Помнишь, в подростковом клубе, когда мы познакомились, я соврал, что попал в приют после того, как мои родители умерли. На самом деле я подкидыш. Да, они меня бросили. Бросили, как ненужную вещь.

– Ну и дураки, – сказал Джон. Сказал так, что у Джорджа к горлу подступил комок и навернулись непрошеные слёзы.

Они проговорили допоздна. Джордж как будто всё это помнил: чёрное, усыпанное алмазами небо, проглядывающее сквозь ежевичные кусты, стремительно удаляющийся треск мотоцикла, перекличку мальчишеских голосов и ослепительно яркий свет, внезапно ударивший в лицо. Джордж рассказывал о жизни в Блэкберри-хаусе, о чердаке, где сушился ежевичный лист, о своей так и не завершённой книге, об альбоме с марками, о бомбардировщиках, рокочущих над Лондоном, об ожесточённом грохоте пушек ПВО, о домах, раскалывающихся на части, об аэростатах, подобных гигантским рыбинам, и о друзьях, навеки разлучённых войной, одного из которых звали Джордж.

– Вот в честь кого мистер Уильямс дал мне это имя.

– Мистер Уильямс говорил, что Джордж обещал вернуться в Блэкберри-хаус? Вполне возможно, он сдержал слово.

– Едва ли, – смутился Джордж, – он был настоящим героем.

Джон пристально посмотрел ему в глаза, и Джорджу показалось, что его друг видит нечто сокровенное, доступное ему одному. После короткого молчания Джон сказал задумчиво:

– Никто из нас не знает, кто он на самом деле. Те ребята тоже не знали…

* * *

Джордж был всецело поглощён своей жизнью, в то время как дома у него что-то разрушалось, но он уже привык к этому и научился не обращать внимания. Сначала родители выясняли отношения вполголоса и при закрытых дверях, и лишь по их удручённым лицам Джордж догадывался, что у них не всё ладно. Однако каждодневное напряжение от присутствия в семье постороннего человека быстро истощило их нервы. Сами попробуйте и узнаете, каково скандалить шёпотом. Они поняли, что легче мысленно перевести Джорджа в категорию мебели, чем бороться с собой, скрывая взаимную неприязнь.

Началась весна, и из-под снега вытаяла правда. То, что зимой было завуалировано и законспирировано, вырвалось наружу, подобно фонтану серной кислоты.

Как-то раз Джон спросил у него, как дела дома.

– А, – махнул рукой Джордж, – ничего хорошего. Вчера миссис Гилмор опять плакала, тарелки била.

– Что ж, этого и следовало ожидать. Когда у нас предпоследний отчим загулял, моя старуха не то что тарелки, сама чуть с балкона не выпрыгнула. А вообще она так и говорила: «Миссис Гилмор должна взять себя в руки, иначе она лишится мужа». Только знаешь что, если они и вправду вздумают разводиться… – начал было Джон, но осёкся.

– Что тогда?

Но он спрятал тревогу под личиной холодного фатализма:

– Значит, судьба их такова, а тебя это волновать не должно. Пускай сами в своих делах разбираются. Может быть, у них ещё всё образуется.

Но ничего не образовалось. Раньше Джордж не представлял взрослых даже просто ссорящимися, теперь представил всякими. При внешней беспомощности миссис Гилмор умела быть ядовитой и жестокой. Джордж уже проверил это на себе и не торопился осуждать отца, когда тот отвечал ей соответствующим образом, но однажды семейная ссора разыгралась по новому сценарию: мистер Гилмор перешёл от защиты к нападению.

– А почему ты всё время меня обвиняешь? – Он сам себе гладил рубашку и припарил воротник так, что запахло палёным. – Да если бы не ты, Тео был бы сейчас с нами! Я так не хотел покупать ему этот проклятый велосипед. Я не понимал, где тут кататься. Мы живём не в пригороде, не в сельской местности, и рядом опасная перегруженная трасса.

– Ну, он же говорил, что будет ездить тихо и только вокруг школы.

– Интересно, как ты представляешь себе тихую езду на велосипеде? Это что, катафалк? Хотя для Тео он оказался промежуточным видом транспорта.

Джордж знал – миссис Гилмор не подарок, и тем не менее усомнился, что ей надо сейчас всё это говорить. Какой смысл, всё равно уже ничего не поправить. Однако отец сильно изменился. Это был уже не тот мистер Гилмор, что с раздражением и досадой отбрёхивался от необоснованной критики, и даже не тот, что в приступе бессильной ярости молотил кулаком о косяк и ревел раненым медведем: «И-ди-от-ка». В его облике появилось что-то циничное, что-то пугающее, и Джордж понял: если миссис Гилмор сейчас же не закроет рот, она сильно об этом пожалеет. Но она ничего не поняла – не поняла, что шутки кончились. Джордж не слышал, что она сказала, он только видел, словно в кошмарном сне, как мистер Гилмор направился к ней. Он взял её за грудки и швырнул на модный журнальный столик. На пол полетели фужеры, брызнул гранатовый сок. Миссис Гилмор попыталась встать, и он ударил её. В эту минуту он был похож на монстра из фильма ужасов. Он взял раскалённый утюг и замахнулся, намереваясь припечатать им её прямо в лицо. Джордж не помнил, как пересёк комнату и повис у него на руке с истошным криком: «Не надо, папочка, не надо!»

…Миссис Гилмор поспешно приняла душ, напилась успокоительных капель и уехала к родственникам. Мистер Гилмор сидел на лестнице, обхватив руками голову. Джордж понимал, что приёмному отцу сейчас не до него, но и оставить его одного не мог и молча пристроился рядом. По спине тонкими струйками стекал пот, и он мелко дрожал то ли от холода, то ли от потрясения.

– Спасибо тебе, – сказал отец.

Джордж ничего не ответил.

– Знаешь, Джордж, я давно собирался с тобой поговорить. Тео был неглупым парнем. Может, разве что немного взбалмошным, но глаза у него были не на затылке, это точно. Не понимаю, как его угораздило. Если бы он врезался в парапет и его выбросило вниз по инерции, то велосипед остался бы наверху, а он лежал на ступеньках. Я часто думаю, что же там всё-таки произошло. Ты общаешься с ребятами и в школе, и в клубе. Подростки обычно откровенней в своём кругу, нежели со взрослыми. Они ничего не говорили об этом? Не могу взять в толк, что за нелёгкая погнала его на этот проклятый парапет, да ещё вместе с велосипедом.

Джордж знал эту нелёгкую. Её звали Эммой. Она училась двумя годами старше. Глупая блондинка – красненькие стринги, как отрекомендовал её Джон Ржавый. Тео увлёкся ею, а она, очевидно, желая проверить его чувства, сказала: «Слабó проехать на велике по парапету». Он рванул доказывать, что не слабó, а когда случилась беда, Эмма испугалась и убежала, так что скорую и полицию вызвала проходившая мимо пожилая леди. Эмма пела низкопробные песенки в школьном ансамбле и считалась первой красавицей на потоке. Да будь она хоть кинозвездой с обложки, неужели оно того стоило? Джордж слышал эту историю в подростковом клубе, причём, как ни странно, от самой же Эммы, которая не испытывала угрызений совести, скорее – гордость, и, что уж совсем невозможно ни понять, ни принять, стяжала жгучую зависть одноклассниц.

– Тео сам виноват. Он был самовлюблённым эгоистом и выпендрёжником, – заявила она, кокетливо хлопая накрашенными ресницами. – Ты мне больше нравишься. Мне кажется, ты классный парень.

– Зато ты никуда не годишься, – сказал Джордж.

Но мистер Гилмор не должен об этом узнать. Никогда. Лежачего не бьют.

…Отношения между родителями зашли в тупик, и наконец давно назревавший чирей прорвался: в доме прозвучало слово «развод» – сначала как бы всуе, потом оно неоднократно повторялось всё громче и весомей.

Беда не приходит в одиночку. Джон Ржавый с приятелями полез грабить зоомагазин. Неизвестно, зачем им понадобились в таком количестве поводки и попугайские поилки, но они были взяты с поличным и попали под суд. Джон угодил в исправительный интернат. Бедный Джон… Джордж всегда чувствовал, что друг за него как будто боится, как будто хочет от чего-то защитить, а на деле он сам нуждался в защите.

Джорджа не оказалось с ним в тот вечер по чистой случайности. А если бы он был рядом? Он должен был закричать: «Остановись!» Должен был… Но закричал бы или ринулся бы в числе первых осуществлять преступную затею? Джордж сам не мог ответить на этот вопрос. По крайней мере, на улицах Лондона он и его друзья вели себя скорее как захватчики. Что это было: лихачество, безрассудная демонстрация смелости, бравада или желание насолить взрослым? И вот они с Джоном расстались, словно Лондон всё ещё опасен для юных, словно в нём продолжается война…

– А что же будет теперь с Джорджем? – спросила миссис Гилмор, глядя, как муж с каменным лицом складывает в чемодан вещи.

– Не беспокойся, Джорджа я заберу с собой. Никто больше не помешает тебе съезжать с катушек.

Но Джордж с ним не пошёл. Он понял, что ему необходимо, пока не поздно, вернуться в Блэкберри-хаус. Мистер Гилмор пытался его отговорить, но чем упорней Джордж настаивал на своём, тем легче становилось у него на душе. Впереди были тошнотворная муть бракоразводного процесса и неясная будущность, и он плохо представлял, как отправится в свободное плаванье по бурунам житейского моря в качестве одинокого отца, да ещё приёмного. Сначала они были просто приятелями, потом – покрывающими друг друга обманщиками, братьями по бездомности, исхлёстанными лондонским дождём. Но отцом и сыном они так и не стали, и вряд ли в этом кто-то виноват.

Ненормально длинный год в семье Гилморов не прошёл для Джорджа бесследно. Он привык к карманным деньгам, непристойной брани и праздным шатаниям и почти совсем отвык учиться, но ужасно соскучился по приюту, по его правилам и укладу, по размеренной жизни. Пусть даже она и кажется кому-то однообразной, Джорджа она полностью устраивает. Мистер Гилмор сказал на прощание, что он хороший парень и что ему будет его не хватать.

* * *

Вечерело, и золотой солнечный шар опускался в заросли ежевики, как прошлым летом, как в прошлом столетии. Генри увидел Джорджа, и просиял, и бросился к нему навстречу:

– Ну наконец-то, я тебя уже заждался! А я твою кровать берёг. Стив хотел на неё перебраться, да я не пустил. Нет, говорю, Джорджу нравится смотреть в окно. Кстати, мы нашли кое-что интересное для твоей книги, и новостей у нас полно. Мы обустроили живой уголок.

Странно, но даже его вещи: форменный джемпер с залатанными локтями, шорты и носки – были заботливо сложены в тумбочке, будто он уезжал не более чем на пару недель.

– Это мистер Уильямс, – сказал Генри, – он знал, что ты вернёшься…

Улыбка гиены

I

Её звали Гарриет Хадсон. Она пришла из мглистых лондонских сумерек и тумана в тяжёлом, изрядно поношенном плаще, с её спутанных волос в три ручья стекала дождевая вода, а чёрные глаза горели на исхудалом лице, словно угли. Как она попала в престижную школу? Говорят, за неё попросил кто-то из знакомых директрисы – седьмая вода на киселе, а тот всего лишь оказал услугу своим случайным знакомым. Короче, ей вполне можно было и отказать, и когда миссис Рэкхем увидела её, она пожалела, что дала согласие, мысленно упрекнув себя за мягкотелость.

Девица была нехороша собой и вызывающе бедна. Миссис Рэкхем хотела одолжить ей денег на пошив нового платья, но та не посмела их принять. Директриса не знала, радоваться этому или огорчаться. Матушки учениц часто жаловались на мадемуазель Жувенэ, наряды которой считали слишком дорогими для её положения, между тем как наставницам вообще не пристало думать о моде. Они утверждали, что вид мадемуазель отвлекает детей от учёбы. Правда, их собственные роскошные шляпы с перьями фламинго, оборки, рюши, фестончики и непомерно глубокие декольте девочкам почему-то совсем не вредили.

Элегантная кокетливая француженка упорно не желала носить невзрачные учительские платья, а урезонить её не получалось, поскольку она держала танцкласс и могла из любой неуклюжей коровы вылепить нечто, более или менее грациозное. Она была нарасхват в богатых домах, на её уроки записывались на месяц вперёд, и это приносило ей приличный доход, но дамам, во всём мире считающим добродетельными одних себя, свойственно подозревать худшее.

«Может и хорошо, что новенькая знает своё место», – подумала миссис Рэкхем. Конечно, с такой наружностью она едва ли добьётся расположения учениц гимназии Сент-Элизабет и их взыскательных матерей, причём к последним приноровиться особенно трудно, коль скоро они сами не знают, чего хотят. По крайней мере, в отличие от мадемуазель Жувенэ, она никого не будет задевать своим внешним видом, и в целом у мисс Хадсон ничуть не меньше шансов обеспечить себя, чем у других неимущих девиц, вставших в столь юные годы на нелёгкий путь заработка. На начальном этапе ей повезло, однако устроиться в гимназию Сент-Элизабет – это всего лишь полдела. Чтобы удержаться здесь, надо обладать чутьём, проницательностью и хитростью. Женская школа похожа на омут с тёмной и мутной водой, и даже вполне дружелюбный приём может быть лишь преамбулой будущих подвохов, а порой и серьёзных неприятностей.

Ну что ж, ваш выход, мисс Хадсон. Настало время показать, чему вы научились в скитаниях по приютам и домам дальних родственников.

* * *

― Фу, какая страшная, вылитая гиена, – шепнула Кимберли своей подруге Имоджин, и та угодливо закивала.

Имоджин всегда и во всём соглашалась с Кимберли. Да и могло ли быть иначе, если та делилась с ней лакомствами и отдавала ей надоевшие вещи и игрушки. Одна из десяти детей стряпчего-неудачника, Имоджин нередко приходила в гимназию в заляпанном переднике и штопаных чулках, зиму и лето хлюпала носом, училась на одни двойки, и Кимберли её презирала, а та ей отчаянно завидовала, и они крепко дружили.

Кимберли давно заметила, что у каждого человека есть животное, на которое он похож. Самой себе она виделась прелестной птичкой колибри, лёгкой и беззаботной. Будучи в собственных глазах шедевром Создателя, она щедро навешивала направо и налево ярлыки и прозвища и безжалостно высмеивала чужие недостатки. Любую другую девочку за подобные выходки одноклассницы давно бы излупили, с Кимберли же предпочитали не связываться, зная взрывной, непредсказуемый нрав её маменьки.

Хотя новая учительница не отличалась красотой, в общем-то, рук и ног ей доставало, но Кимберли и у неё нашла изъян. Её боковые зубы немного выпирали. Так бывает, если коренные режутся раньше, чем выпали молочные, и суетной поспешностью подводят своих обладателей, а в особенности – обладательниц. Не то чтобы это было сильно заметно, но придавало улыбке мисс Хадсон некий зловещий шарм. Впрочем, улыбалась она редко, и даже тогда её взгляд оставался горьким, как хина.

– Хоть бы приоделась сначала, – неодобрительно произнесла мадемуазель Жувенэ, – а то ходит, как пугало, аж перед ученицами неудобно, а маменьки и хуже того, принимают её за служанку. Она зачем сюда пришла? Чтобы позорить нашу школу?

Действительно, в гимназии Сент-Элизабет коридорные девушки выглядели ухоженней и респектабельней. С платьем мисс Хадсон могли соперничать только её тупоносые башмаки, в адрес которых прозвучало немало колкостей, причём наставницы и ученицы наперегонки изощрялись в остроумии. Когда же кто-то из девочек, набравшись нахальства, передал мисс Хадсон одну из едких шуточек, та не расплакалась, как ожидалось, а спокойно сказала, что любит пешие прогулки, а для них нужна удобная и по возможности крепкая обувь.

Что касается насмешек, то она сама могла дать фору кому угодно. По крайней мере, лень впервые не встретила в гимназии Сент-Элизабет снисходительного отношения, а стоимость присылаемого за ученицей экипажа почему-то совсем не влияла у мисс Хадсон на оценки. Ей нравились живые осмысленные ответы, а не попугайский пересказ прочитанного, и девочки, которым был присущ пытливый ум и любознательность, оценили новую учительницу по заслугам.

Мнения класса разделились: одни обижались на неё за резкость, другие восхищались твёрдостью характера. Многие поддались её мрачноватому обаянию, и всё чаще диссонансом ноющему хору раздавались восторженные возгласы, как остроумна мисс Хадсон, как справедлива, а некоторые даже уверяли, что добра и гиеной только прикидывается. А вот наставниц она изначально настроила против себя, не пожелав делить с ними кров. На втором этаже школы жили девочки-пансионерки, там же располагались комнаты учительниц, и директриса посоветовала мисс Хадсон перебраться туда, но оказалось, что она уже сняла себе отдельную квартиру.

– Ну и зря, – покачала головой миссис Рэкхем, – лишние десять фунтов вам бы не помешали, да и тратиться каждый день на извозчика в вашем положении непростительная роскошь.

Но Гарриет любила ходить пешком. Ей по душе был деловой, кипучий, жизнерадостный настрой пробуждающегося Лондона, к тому же по вечерам она посещала женские курсы, после которых возвращалась затемно и, живя в школе, едва ли избежала бы грязных пересудов. Мисс Хадсон держалась обособленно, не торопилась обзаводиться подругами, никого не приглашала к себе, отлынивала от времяпровождения в учительской. Она экономила на всём, чтобы покупать книги, и, не желая сама тратиться на сыр и бекон, не могла принимать угощения других, кроме того, её тяготили пустые разговоры и перемалывание сплетен.

– Что же получается, – как-то раз возмутилась мисс Шру, – эта девица с неясным происхождением пренебрегает нами? Какое она имеет на то право?

– Возможно, она мнит себя выше нашего общества, – ухмыльнулась мисс Перкинс, – или хуже того – боится сболтнуть лишнего. Ведь что мы о ней знаем? Ровным счётом ничего.

– Ни то и ни другое, – сказала мадемуазель Жувенэ. – Просто гиене нужно своё логово.

Миссис Рэкхем, получившая выгодное место лишь благодаря связям, недолюбливала наставниц грамотней себя, но понимала, что они нужны, что школу делает престижной не только качество мебели в директорской приёмной. Вместе с тем она по опыту знала: пригретые ею недалёкие посредственности покладистей и сговорчивей, у них лучше развита верноподданническая жилка, а потому образованность мисс Хадсон не имела в её глазах высокой цены, и всё же она углядела в этой хрупкой и горькой девице нечто такое, что могло пойти на пользу гимназии Сент-Элизабет.

Заносчивость и дерзость избалованных учениц миссис Рэкхем пережёвывала с хрустом, поскольку на её место они не претендовали и были безопасны, матерей же она предпочитала горделивых и щедрых, готовых оплачивать своим дочерям привилегированное положение в школе. С ними раздражительная, желчная миссис Рэкхем становилась похожа на смазанный мёдом пряник. А от прилежания и любви к учёбе, на её взгляд, не было никакой пользы.

Немудрено, что при таком подходе к воспитанию смышлёные, старательные девочки чувствовали себя в гимназии лишними. Отношение миссис Рэкхем к ученицам всецело определялось достатком и степенью влиятельности их родителей, но порой этот подход поворачивался своей изнанкой: богатые девочки теряли чувство меры, и с ними не становилось сладу. Тут удобна была наставница вроде мисс Хадсон – умная и твёрдая. От неё ученицы впервые услышали принципиальное слово. Может, это и неплохо, по крайней мере, патокой здесь уже и так все сыты. Однако у директрисы возникли некоторые вопросы относительно Гарриет. Кто оплатил сироте блестящее образование? Зачем ей снимать отдельную квартиру, когда можно было бы жить в школе и экономить?

Миссис Рэкхем избегала всего, что не вмещалось в её карманный мирок, расширять границы которого не считала нужным: её вполне устраивала синица в руке. Она попыталась даже, вразрез со своими правилами, снизойти до дружеской беседы с мисс Хадсон, поговорить с ней по душам, однако Гарриет уходила от прямых ответов. Не добившись успеха и списав это на скромность мисс Хадсон и её вполне объяснимый трепет перед собственной значительностью, директриса поручила мисс Шру и мисс Перкинс вызвать её на откровенность, но те пожаловались, что из неё слова не вытянешь. Она невероятно замкнута, никогда не задерживается в учительской дольше пяти минут и наотрез отказывается пить с ними чай.

* * *

Удивительно, как мисс Хадсон удалось в таком платье поставить себя, но у неё быстро появились юные почитательницы. В затхлую атмосферу гимназии она привнесла глоток свежего воздуха. Другие наставницы либо считали необходимость работать здесь главной неудачей своей жизни, либо так рьяно цеплялись за место, что от их подхалимства всех тошнило, а мисс Хадсон неожиданно завоевала авторитет и стала пользоваться искренним уважением. Если бы она заискивала перед девочками, стараясь понравиться, им бы не было с ней так интересно. Мисс Хадсон же ни перед кем не лебезила, но была деятельна, неутомима, и, казалось, не существовало области, в которой она не разбиралась бы. Даже обыкновенная разминка у неё проходила с выдумкой: класс не просто махал руками, а перевоплощался в журавлей. На перемене она могла затеять весёлую подвижную игру, причём сама принимала в ней участие и была чрезвычайно легка на ногу.

Покровительственный тон, который позволяла себе мисс Хадсон, удивлял и обескураживал даже директрису. Как-то раз она сказала ей:

– Вы старше учениц всего на несколько лет и так возвышаете себя, что на это неприятно смотреть.

Гарриет не стушевалась, не испугалась, а невозмутимо ответила:

– Мой возраст не имеет никакого значения, поскольку я возвышаю не себя, а знания, свет которых несу детям, и это мой долг.

Однажды директриса услышала визг, выглянула в окно и увидела возмутительную картину. Мисс Хадсон и Мэри Ллойд играли в волан, а девочки, с азартном наблюдавшие за их поединком, хлопали в ладоши и шумно выражали поддержку. Это было несолидно и некрасиво. Не хватало ещё, чтобы наставницы престижной гимназии прыгали по двору, как сайгаки. Ей уже докладывали, что мисс Хадсон ведёт себя недостойно, играет с девочками в жмурки и даже бегает взапуски, причём делает это явно неспроста. Она блюдёт свой корыстный интерес, стремясь подобными уловками расположить к себе состоятельных учениц. Они забывали, что ей всего шестнадцать лет. Зато миссис Рэкхем хорошо помнила об этом и чувствовала, что с такой хваткой Гарриет быстро станет опасной соперницей. Чем дальше, тем труднее будет от неё избавиться, не навредив собственной репутации в глазах девочек, многие из которых были без ума от мисс Хадсон и во всём ей подражали. Уже сейчас выкинуть её на улицу не так легко, как кажется.

Миссис Рэкхем вполне допускала, что Гарриет кинется искать защиты у матерей своих учениц, будет кляузничать и наушничать про её честь и выдаст внутренние дела школы и нюансы, о которых тем совсем необязательно знать.

На другой день миссис Рэкхем вновь стояла у окна и со злобой наблюдала, как мисс Хадсон чертит на земле круги, а девочки нетерпеливо скачут вокруг в предвкушении новой забавы. Не успеешь оглянуться, и эти визгливые создания выйдут в свет, сделают партии и станут матерями почтенных семейств. Их рекомендации возымеют вес, их одобрение перестанет быть пустым звуком, их восторженные и даже просто благожелательные отзывы обретут силу, и тогда… От мрачных прогнозов у миссис Рэкхем застучало в виске так, будто её клевал цыплёнок. Они приведут сюда дочерей, а мисс Хадсон к тому времени остепенится, созреет до места директрисы – в её голосе уже сейчас звучат властные нотки, – и она вполне сможет рассчитывать на протекцию бывших учениц.

– Не бывать этому! – И миссис Рэкхем в ярости задёрнула штору.

Гарриет Хадсон и в голову не приходило загадывать на много лет вперёд. Она была всецело поглощена сегодняшним днём, в то время как миссис Рэкхем уже видела в ней коварную преемницу – молодую, талантливую, энергичную и гораздо лучше неё образованную.

Главным же врагом мисс Хадсон среди девочек стала Кимберли. Её мать, вдовствующая миссис Дженкинсон, грузная и щекастая, походила на бегемотиху из зоопарка. Она не любила покойного мужа, вспоминала его только недобрым словом и главным преимуществом своего недолгого и несчастливого брака считала рождение красавицы дочери. Кимберли была для неё наградой за всё зло, которое причинил ей ненавистный супруг. Её глаза сияли, словно бриллианты, густые пепельные волосы были так тяжелы и упруги, что их с трудом удавалось перевязать лентой, черты лица являли собой образчик античной гармонии, а на матовых щеках проступал едва заметный перламутровый румянец – признак породы.

Что говорить, Кимберли и впрямь была сокровищем, отрадой материнского сердца. С тех пор как она появилась на свет, миссис Дженкинсон изнывала от тревоги – вдруг у кого-то из детей окажется больше игрушек и нарядов, – и уже не знала, чем ещё её накормить, так что бедняжке смертельно надоели все фрукты, включая экзотические, привезённые из колоний, а провидение не спешило создавать новые. Очевидно, Кимберли представлялась маменьке бездонной бочкой, и если бы она поедала торты колёсами, а конфеты корзинами, миссис Дженкинсон была бы только рада. Однако Кимберли хватало благоразумия этого не делать, тем более что перед глазами у неё маячил поучительный пример: она боялась стать толстой и неповоротливой, как маменька. Воздушная колибри, она легко порхала по бальной зале и не хотела превращаться в бегемотиху.