Полная версия
Солнце в ежевичнике
Мисс Хадсон ушла, и директриса облегчённо вздохнула и признала, что без неё всё же лучше. Сегодня у этой попрыгуньи на уме одно, а завтра кто знает, чего она надумает, ведь жалованье полторы сотни фунтов в год на дороге не валяется. Присутствие в школе этой девицы раздражало миссис Рэкхем. Её мучило назойливое видение коварной соперницы, готовящей дворцовый переворот. Не исключено, что Гарриет Хадсон могла бы в будущем позариться на выгодное место – место, удержаться на котором было главным смыслом жизни миссис Рэкхем все последние двадцать лет. Ей недавно исполнилось пятьдесят, но она намеревалась управлять гимназией до семидесяти, восьмидесяти и дальше, как получиться. Однако через несколько дней у неё наступило гадкое послевкусие. Если свою неприязнь к новой учительнице она объясняла её неясным происхождением, то чем объяснить начитанность и образованность мисс Хадсон, превосходное знание двух иностранных языков, латыни, алгебры, даже астрономии и политологии, которые в женских школах не преподают?
На своём месте – масляном, но горячем, как сковорода для выпекания гренок, – миссис Рэкхем смогла усидеть благодаря дипломатическому, как ей казалось, уму и осторожности, и уход мисс Хадсон оставил в её душе неприятный осадок. Кто всё же такая эта юная особа? Повадками своими она не похожа на безродную сироту. По представлениям мисс Рэкхем, повод для самомнения давали только деньги. Почему же неимущая учительница так независима? Кто её тайный покровитель и чего теперь от него ждать? Она довольно долго опасалась мести со стороны этого влиятельного господина и успокоилась, лишь когда прошёл слух, что мисс Хадсон видели греющейся возле уличного костра среди бродяг и проституток.
А Кимберли к тому времени уже и думать о ней забыла. Она хорошела, быстро росла, и мать не жалела средств на её наряды. Кимберли всё чаще грубила наставницам, всё высокомерней держалась с подругами – она знала себе цену. Может, её отец и был тираном, но оставил им с маменькой в наследство хорошую сумму, и с таким приданым Кимберли предстояло стать одной из самых завидных невест прихода.
Миссис Дженкинсон упивалась красотой дочери, и вдруг выяснилось, что ей и самой ещё под силу покорять сердца мужчин. Кимберли было пятнадцать лет, когда они пошли в оперу и повстречали там его. Он бесцеремонно направлял монокль на их ложу и улыбался обворожительной солнечной улыбкой – юный лорд Честертон, щёголь и красавец. Заметив это, они встрепенулись, приосанились и разом прекратили зевать. С трудом дождавшись антракта, лорд пришёл к ним в ложу – страсть служила оправданием его дерзости. Он влюбился с первого взгляда, влюбился без памяти, но, к недоумению и досаде Кимберли, не в мисс, а в миссис Дженкинсон. Он осыпал маменьку комплементами и даже экспромтом сочинил в её честь сонет. Правда, Кимберли показалось, что она его уже где-то слышала, хотя кто знает – стихи, посвящённые кому-то другому, все кажутся одинаковыми. Так начался их головокружительный роман.
Лорд Честертон был на редкость хорош собой и внимателен. Он присылал миссис Дженкинсон шикарные букеты, в результате грузная сорокалетняя дама вообразила себя юной барышней, а может, даже бабочкой. Она грохала по дому своим внушительным весом, рискуя проломить парадную лестницу, и часами торчала перед зеркалом, самозабвенно примеряя новые наряды, чересчур светлые и воздушные для её возраста и комплекции. Порой Кимберли не могла удержаться, чтобы, отклячив зад, не передразнить маменькину походку, и удивлялась на лорда – чего он только в ней нашёл, он же годился ей в сыновья!
Однажды они заехали за Кимберли в гимназию, и девочки решили, что симпатичный молодой человек в ландо – её кузен.
Прежде отношение миссис Дженкинсон к приятелям и знакомым всецело определялось количеством дифирамбов, прозвучавших в адрес дочери, но теперь всё изменилось: наглец не обращал на Кимберли никакого внимания, и маменьку это вполне устраивало. Она распевала дуэтом романсы в обществе своего пылкого поклонника, а Кимберли хмуро слонялась из комнаты в комнату – ей неприятен был разыгрывавшийся в гостиной фарс. Как-то раз лорд улучил всё же момент, подсел к ней на кушетку и спросил:
– Дорогая мисс Кимберли, почему вы всё время так грустны?
– Потому что кое-кто в доме мне наскучил.
– Вы недовольны кем-то из прислуги?
– Вы почти угадали.
– Нашли о чём тужить. Вы же сами говорили, что знаете тысячу способов избавиться от неугодных слуг, так что вам мешает пустить в ход какой-нибудь из них?
– Видите ли, мы прежде не держали шутов.
Лорд не понял намёка, а может быть, сделал вид, что не понял, и прихвастнул, будто бы тоже знает такой способ, правда, один, но он стоит её ста. Кимберли сделалось любопытно, и она попросила поделиться им с ней, но лорд отказался, заверив, что его надо не рассказывать, а показывать.
Вскоре маменька сообщила Кимберли об их помолвке, и та впервые пожалела о своём злоязычии. Мысль о том, что они могут пожениться, не приходила Кимберли в голову, и, хотя лорд плохо подходил на роль сурового отчима, тем не менее в доме он будет хозяином. Он же не держал на Кимберли обиды и пообещал стать для неё самым заботливым в мире отцом – вот уж точно, приют для умалишённых.
Миссис Дженкинсон рассчитывала на пышную свадьбу, но ей пришлось испытать небольшое разочарование. Лорд не торопился знакомить её со своей семьёй, так как опасался, что отец воспротивится их браку, сочтёт его неравным и неприличным. В сущности, он добрейший старикан, но упрям, как сотня ослов, немного занудлив и всецело пребывает во власти предубеждений. Тенёта предрассудков помешают ему правильно оценить выбор сына, ведь он не знаком с миссис Дженкинсон и не знает, какое она сокровище, какая необыкновенная у неё душа. Лорд настаивал на торжестве скромном и немноголюдном. Разумеется, всё тайное рано или поздно становится явным, но кто вправе посягать на узы законного брака, освящённого англиканской церковью? Их венчание, достойное страниц «Панча», состоялось в маленькой часовне на окраине Лондона. Обряд осуществил недавно рукоположенный викарий, закадычный друг лорда.
После свадьбы лорд переехал к ним в дом, но счёл его тесным, неудобным и заявил, что найдёт для семьи что-нибудь получше и в более аристократическом районе. И действительно, через пару месяцев он присмотрел премилый особнячок, правда, не до конца отделанный, но и это огромное везение: в Белгрейвии недвижимость разлетается одним махом ещё на стадии закладки фундамента. Он хотел немедленно оформить сделку, но какая досада – ему не хватило небольшой суммы. Не упускать же такой шанс! Когда он сообщил супруге, что уже определился с покупателем на её дом, – всё равно эту развалюху надо, пока не поздно, сбывать с рук, – та пришла в замешательство. Она вложила в его обустройство немало сил и денег и, признаться, не собиралась продавать. Дом был оснащён вентиляцией, верхним водоснабжением и прочими новомодными усовершенствованиями. В нём имелось две гостиных, столовая, несколько спален и просторная ванная комната, переделанная из кабинета покойного мужа. Кимберли эта затея не понравилась. Их дом был самым большим и красивым в приходе, и она любила его и гордилась им. Даже если он и кажется лорду неудобным, зачем его продавать? Не лучше ли оставить за ней в качестве приданого?
– Я удивляюсь, Кимберли, как низко вы себя цените, – сказал лорд.
И принялся уверять её, что такому бриллианту, как она, место не здесь, а в одном из кремовых особняков Белгрейвии, окружённом изумрудно-зелёными лужайками и цветущими клумбами. Её соседями должны быть особы королевских кровей, а не глупые расфуфыренные индюшки из нижней прослойки среднего класса. Она будет блистать в высшем свете.
Кимберли не нашлась, что возразить, и маменька дала молодому супругу добро на продажу дома. В их особняке не до конца настелили паркет, но лорд договорился с новыми хозяевами, что те позволят его семье задержаться здесь ещё на пару недель. Однажды вечером, когда лорд был в клубе, а мать с дочерью радостно собирали вещи и думали, как отпраздновать предстоящее новоселье, в дверь постучал мальчишка-посыльный и передал букет белых лилий – для мисс Кимберли.
– Наверняка этот бездельник что-то перепутал, – сказала маменька. – На самом деле мой дорогой Алекс решил сделать мне сюрприз. Он у меня неисправим – не может без сюрпризов. Обожаю лилии! Лилии – королевские цветы. (Подумаешь, Мария-Антуанетта).
Их едкий отвратительный запах быстро распространился по дому, так что у Кимберли разболелась голова, а лорд и вправду сделал отменный сюрприз, не придя ночевать. Он не появился и на следующий день, и маменька была безутешна. Прислуга успела обежать все окрестные лечебницы и морги, прежде чем обнаружилась пропажа шкатулки с драгоценностями, но Кимберли ещё не знала самого страшного – что их банковские счета пусты. Одурманенная молодостью и красотой лорда, миссис Дженкинсон была не в силах в чём-либо ему отказать и предоставила в его распоряжение все их средства, включая деньги, предназначенные Кимберли. Как она могла? Интересы Кимберли некому было защитить. Отец, составляя на смертном одре завещание, не назначил опекунов над дочерним имуществом, полагая, что лучше матери о ней не позаботится никто. В упоении собственным превосходством мужья часто воображают, будто знают своих благоверных как облупленных, а дети расплачиваются за их верблюжье самомнение порой слишком дорогой ценой.
Впоследствии выяснилось, что лорд Честертон, он же барон Олбени, маркиз де Вуаль и сын американского промышленника Зильбермана – брачный аферист, и ему были бы от всей души рады в Скотленд-ярде. Миссис Дженкинсон не первая почтенная вдова, пущенная по миру силами его чар, но в Англии, судя по всему, последняя. Соседский кучер видел, как этот алчный стервятник садился на пароход, отплывающий в Америку. Может, он просто решил похвастать своей осведомлённостью?
Кимберли не помнила отца и слышала о нём только то, что он был грубым животным, безбожно изменял супруге и за всё время не сделал ей ни одного подарка. Когда же родилась дочь, он отправился к известному ювелиру и заказал шикарную диадему, которая должна была украшать головку Кимберли на её первом балу. И вот теперь эта вещь окажется в каком-нибудь ломбарде Нью-Йорка или попадёт к скупщикам краденого…
В назначенный срок они вынуждены были покинуть родной дом – дом, где прошло детство Кимберли, где она сделала первые шаги, произнесла первое слово – назвала дурой горничную, чем чрезвычайно растрогала маменьку. Здесь миссис Дженкинсон стала горькой вдовой, после чего всецело посвятила себя воспитанию дочери и, судя по результатам, достигла больших успехов. Кимберли здесь дорог был каждый закуток, каждый переход, каждая мелочь, но этот дом уже принадлежал чужим людям, а они с матерью переехали в меблированные комнаты. Миссис Дженкинсон продавала столовое серебро, фарфор, мебель, и им удавалось пока держаться в своём приходе и даже создавать видимость благополучия, хотя добропорядочные обеспеченные семьи уже начали потихоньку вычёркивать их из списка друзей. Приглашения на званые обеды новоиспечённая леди Честертон больше не получала, и, даже встречаясь с ней в церкви, бывшие приятельницы вели себя холодно и надменно.
Кимберли заканчивала последний класс, благо, что обучение мать оплатила на год вперёд. Ей приходилось нелегко. Девочки радовались её беде, да и в подчёркнутом сочувствии наставниц она улавливала злое торжество, и тем не менее остаться после выпуска учительницей в гимназии Сент-Элизабет для неё было выходом.
Миссис Рэкхем наверняка пойдёт навстречу, ведь она сама столько раз награждала Кимберли похвальными листами и регулярно получала от маменьки ценные подарки. Однако и эти надежды не оправдались. Тяжёлый недуг, внезапно обрушившийся на миссис Рэкхем, вынудил её покинуть место, которым она так дорожила, а у новой директрисы было в изобилии своих безденежных племянниц и кузин.
Незадолго до выпускного бала на адрес гимназии пришло письмо из Америки – для миссис и мисс Дженкинсон. Соломенный лорд в издевательской форме сообщил своей незадачливой супруге, что поначалу и вправду был поражён стрелой Амура в самое сердце, но огонь любви померк, потом погас, остался лишь пепел, и её неземная красота и бесподобная ветвистая бородавка на носу уже не воспламеняют его чувств, – и он посоветовал ей впредь не обольщаться на предмет своей наружности. Тот же самый совет в пылу ссоры дала маменьке и Кимберли. Если бы она ему тогда вняла, трагедии не случилось бы. Далее лорд уличил её в том, что она вознамерилась завести себе живую игрушку и беззастенчиво пользоваться его молодостью, но не заметила, как ею самой воспользовались, и о перипетиях и горестях бедной юности она теперь сможет узнать из весьма близкого и достоверного источника, каковым будет её дочь. В конце имелась приписка для Кимберли. Лорд интересовался, как ей понравился его патентованный способ. Циничным своим посланием он окончательно сломил миссис Дженкинсон, которая действительно любила этого скверного испорченного юнца, любила и верила, что он отвечает ей взаимностью. На второй день, вернувшись из гимназии, Кимберли впервые почувствовала в квартире запах бренди…
Продажа вещей недолго помогала держаться на плаву, поскольку они таяли на глазах, к тому же получать за них удавалось гораздо меньше, чем хотелось бы. Скупщики – народ ушлый, они нюхом чуют безвыходное положение клиентов и прекрасно умеют им пользоваться, так что вскоре миссис Дженкинсон и Кимберли нечем стало платить за приличное жильё.
День, когда они перебрались в бедняцкий район, стал самым счастливым в жизни Имоджин, должно быть, поэтому она так суетилась, навязывая им свою помощь. Она навестила их потом только раз – заехала сообщить о недавней помолвке Мэри Ллойд с морским офицером, достоинства которого описала с таким воодушевлением, будто он посватался не к Цапле, а к ней самой. Напоследок эта потная жаба всё же не удержалась от соблазна побольнее пнуть Кимберли:
– Помнишь ту чертовку в дурацких башмаках, которую твоя маменька выжила из гимназии? Кто бы мог подумать, что она окажется права.
Кимберли тогда проплакала всю ночь, а утром, разбирая ящики с книгами, нашла в одном из них засохший букет белых лилий, очевидно засунутый туда второпях. Кимберли ненавидела эти цветы, более пригодные для кладбищ. Почему лорд, задумав погубить её будущее, выбрал именно их? Что это было – случайность, ехидный намёк или ритуал? Откуда в обаятельном улыбчивом юноше столько зла? Королевские цветы привели их в трущобы – какая жестокая шутка…
* * *Благодаря старым связям и аттестату престижной гимназии Кимберли удалось устроиться гувернанткой в состоятельную и знатную семью. Конечно, она мечтала о другом, но всё же обстановка и уклад богатого дома были в любом случае для неё более привычными, нежели сырой, кишащий клопами полуподвал на Мейден-стрит. К тому же маменька всеми вечерами билась в истериках, кляла лорда словами, которым научилась у живущего по соседству извозчика, и пыталась утопить горе в крепких напитках. По странному курьёзу судьбы Кимберли оказалась именно в Белгрейвии, но совсем в ином качестве, так что кремовая штукатурка изысканных особняков и изумрудная зелень лужаек совсем не радовали её глаз, а, напротив, заставляли ещё острее почувствовать обиду на жизнь.
Что греха таить, Кимберли больно было видеть блеск и роскошь, которыми окружены леди высшего света, но в целом жила она неплохо, по крайней мере, любая неимущая девица ей бы позавидовала. Супруги Тиндэйл были безукоризненно вежливы в обхождении со слугами, не говоря уже о домашних учителях. Зная о несчастье, постигшем Кимберли, госпожа проявляла к ней особую доброту и снисходительность, так что та почти не ощущала тягот зависимого положения. В какой-то момент ей даже показалось, будто её жизнь налаживается. Пусть сценарий внезапно изменился, что с того? Для неё не всё ещё потеряно: она лишилась приданого, но красота осталась при ней и сослужит ей добрую службу.
Десятилетняя леди Стефани была истинным сокровищем – послушная, старательная, увлечённая идеей самосовершенствования, она привыкла много и серьёзно заниматься, так что другая наставница сочла бы за счастье работу с ней. Кимберли же не знала и не умела всего того, чему должна была её обучать, и прилежание леди Стефани принесло ей одни неприятности.
Госпожа быстро поняла, что мисс Дженкинсон не та, за кого её приняли изначально. Многочисленные похвальные листы и отличный аттестат гимназии не соответствовали действительности. Не желая брать грех на душу, леди Тиндэйл поручила заботам Кимберли младшую дочь, крошку Полин. Госпожа руководствовалась лучшими побуждениями: если бы она рассчитала Кимберли сразу, это сильно усложнило бы её дальнейшее устройство.
Кимберли же была оскорблена до глубины души. Подумать только: превратить лучшую ученицу гимназии Сент-Элизабет в бонну и заставить сморкать нос своей плаксивой, болезненной Полин! Такое унижение невозможно было простить, и в её душе затаилась глухая неприязнь. А тут ещё в доме появилась мисс Фогги, недавно закончившая католический пансион где-то в захолустье, – вылитая сушёная стрекоза. Она приехала в пальто, каких в Лондоне давным-давно не носят, да и рукава её жакета уходили корнями в позапрошлый сезон. Набожная заученная девица, жертва монастырского воспитания, сразу видно, что прескучная, и Кимберли была уверена, что маленькая леди Стефани её возненавидит, но куда там! Эта ходячая энциклопедия в огромных роговых очках так втёрлась в доверие к хозяйской дочке, что стала для неё авторитетом едва ли не большим, чем родная мать. Вот уж точно – долой папистов. В доме только и слышалось: «Как скажет мисс Фогги», «Пойду спрошу мисс Фогги», «Ах, как мисс Фогги пишет акварелью!», «Сколько стихов она знает наизусть!», «Какие аккуратные у неё стежки!»
У Кимберли в своё время перебывало гувернанток немерено. Тех, кто начинал донимать её уроками и правилами хорошего тона, миссис Дженкинсон сразу рассчитывала, но если какой-то из них чудом удавалось заинтересовать Кимберли и расположить к себе, маменька начинала ревновать. Она ни с кем не хотела делить любовь своего бриллианта, и гувернанток меняли одну на другую, пока не остановились на золотой средине, ничем не раздражавшей Кимберли, но и ничего для неё не значившей.
«Давай-давай, усердствуй, дорогуша, – ухмылялась Кимберли, – тебе это выйдет боком». Однако восторги леди Стефани по поводу мисс Фогги совсем не задевали хозяйку, и даже напротив, складывалось впечатление, будто происходящее её очень даже устраивает. Одним словом, в этом сумасшедшем доме всё было перевёрнуто с ног на голову. И почему Кимберли должен печалить их кавардак? Пусть живут, как хотят.
Возиться с Полин, приучать её к горшку и подтирать слюни было скучно и неинтересно, и Кимберли это быстро надоело. Ей больше нравилось читать книжки про любовь. Кимберли глотала их, как пилюли, а наглотавшись до одури, садилась у окна и принималась рыскать глазами по улице, высматривая молодых людей. Поначалу Полин ей мешала, капризничала и всюду лезла, и Кимберли мучилась с ней, пока не догадалась привязывать за ногу к решетчатому бортику кроватки. Но погорела она не на своих воспитательных находках.
Кимберли подвёл Шодерло де Лакло. Козни развратной французской парочки, главным развлечением которой было губить репутации великосветских дам, вскружили ей голову. Она прониклась духом интриг и даже возомнила себя героиней «Опасных связей». До тошноты безупречная леди Тиндэйл вполне подходила на роль её первой жертвы. Кимберли написала ей письмо от имени любовника, отнесла на почту и домой вернулась с такой коварной миной, что будь леди Тиндэйл хоть чуточку проницательней, то непременно заподозрила бы неладное.
Кимберли затаилась и стала выжидать. Меха её таланта должны были раздуть грандиозный скандал. Получив письмо, леди Тиндэйл, готовящаяся в третий раз стать матерью, была скорее удивлена, нежели напугана. Оно выдавало житейскую неопытность автора, низкую оценку по грамматике и чрезмерное увлечение любовными романами и вместо предполагаемых ссор вызвало в семье лишь недоумение. Господа долго размышляли, что бы это значило. Кимберли же вошла в раж и стала сочинять по три послания в неделю. Она макала перо в чернильницу, злорадно высунув кончик языка, и представляла, как будет смешно, когда старый лорд обвинит жену в супружеской неверности, и на неё обрушится лавина общественного осуждения и позора. Та же не могла понять, в чём дело, пока очередной черновик не был забыт Кимберли в кармане передника и обнаружен прачкой.
Литературные мистификации не довели Кимберли до добра – её рассчитали. Леди Тиндэйл и тут проявила великодушие. Когда первая волна гнева схлынула, она взяла себя в руки и скрепя сердце написала рекомендательное письмо, сухое и немногословное, но всё же дающее глупой девчонке второй шанс.
IVПрошло двадцать лет после выпуска, и подопечные миссис Рэкхем превратились в матерей почтенных семейств, но сама она этого не увидела, поскольку давно упокоилась на погосте тихого ухоженного кладбища Вайтгейт. Среди нарядных учениц гимназии Сент-Элизабет не было и дочери Кимберли Дженкинсон, а появись она сама в родном приходе, едва ли кто-то из бывших одноклассниц узнал бы её, так сильно она изменилась. Некогда шикарные волосы поблёкли, взгляд утратил бриллиантовый блеск, а на впалых, раньше времени увядших щеках горели зловещие алые пятна – предвестники чахотки.
Все эти годы жизнь Кимберли представляла собой череду неудач и обид. Учениц она предпочитала распущенных и ленивых, но не оттого, что узнавала в их выходках порывы собственной достославной юности, а из куда более практических соображений. Поскольку научить таких детей всё равно ничему невозможно, то и с неё были взятки гладки. Правда, и относились они к ней соответственно, но выбора у неё не оставалось. Мать Кимберли не видела уже лет пять. Жалованья гувернантки едва хватало, чтобы сводить концы с концами, и она не собиралась тратить эти деньги на джин. Миссис Дженкинсон пала так низко, что Кимберли её стыдилась. Поводом для их окончательного разрыва стал серебряный медальон, последняя память об отце. Кимберли ни за что не хотела его продавать, даже когда было совсем голодно, и миссис Дженкинсон сняла его с дочерней шеи ночью и украдкой пропила. Кимберли проснулась утром и, не обнаружив ни матери, ни медальона, ужасно рассердилась. Она обежала весь квартал и наконец нашла миссис Дженкинсон крепко спящей в обнимку с садовой мусорницей. Больше Кимберли ни разу её не навестила и даже не знала, жива ли она ещё.
Кимберли старательно избегала улиц, связанных с её детством. Она боялась увидеть свой дом, боялась, что сердце её разорвётся, если она увидит на крыльце кого-то из новых хозяев. В душе он по-прежнему принадлежал ей. Он навсегда остался в той далёкой стране, где, должно быть, и сейчас лёгкая колибри, полная радужных надежд, примеряет кисейное платьице перед высоким, оправленным в позолоченную раму зеркалом или кружится по гостиной, почти не касаясь атласными туфельками начищенного паркета. Она часто думала о нём, вспоминая всё до мельчайших подробностей – от дверного молотка до витиеватого флюгера на коньке крыши, сделанного в виде петуха. Кто бы мог подумать, что однажды он повернёт клюв в сторону трущоб, и с того дня ветер её судьбы никогда больше не будет попутным.
Порой воспоминания приводили Кимберли к бессоннице, порой бессонница рождала воспоминания. Образы наставниц и одноклассниц являлись, как из тумана, и она слышала их голоса и аккорды фортепиано в бальном классе, ей виделись хлопья снега, кружащего им в такт за морозным стеклом в фиолетовых лондонских сумерках её двенадцатой зимы.
Порой она перебирала в уме гардероб своей ранней юности. Это были последние нарядные вещи Кимберли, наверное, потому они так запали ей в душу, и она вспоминала их фасон, цвет, даже запах, какой-то особенный, шоколадно-ванильный запах достатка и благополучия, в одночасье перебитый болезнетворным ароматом белых лилий. Подумать только, ведь в начале пути жизнь так улыбалась ей! Неужели это была улыбка гиены? Улыбка гиены, проступающая порой из сумрака дождливой лондонской ночи, врывающаяся в её беспокойные сны?
Кимберли просыпалась на сбитой простыне, и ей казалось, что в её сердце вливается что-то горячее – оно начинало часто и до боли сильно колотиться. Некрасивая учительница с горьким обжигающим взглядом врывалась в идиллию её детских воспоминаний, и она гадала, что же всё-таки с ней сталось. А ещё, оглядываясь назад, Кимберли удивлялась, почему мисс Хадсон перед уходом не выдала её одноклассницам. Терять ей всё равно уже было нечего, а посчитаться с Кимберли не составляло труда. Девочки много лет вспоминали мисс Хадсон добрым словом, и узнай они правду, ей пришлось бы несладко.
Что может быть хуже бунта в женской школе? Только одно – исподтишковая травля. Почему же мисс Хадсон не воспользовалась свой властью над их умами? Неужели простила? А может быть, отложила месть на потом? «Наш разговор ещё не окончен, Кимберли Дженкинсон!» Что она имела в виду? И её накрывала волна свинцового, суеверного страха.
