Солнце в ежевичнике

– А на мой взгляд, жалеть надо тех, кто рассуждает о вещах, о которых не имеет ни малейшего понятия, – парировал Джордж.

Не совсем удачное начало. Честно говоря, он по-другому представлял себе первое знакомство с новыми товарищами.

– А как ты оказался в приюте? Твои настоящие родители умерли, да?

Тут ему следовало быть осмотрительней и хитрее, но он сказал, как есть, а слово не воробей. Тем временем между ребятами вспыхнул спор, похож ли он на Тео. Мнения разделились. Одни говорили, что «да», только у того были волосы темнее, другие – что «нет». Джордж сначала принял это за розыгрыш, потом всё же не выдержал и поинтересовался, кто такой Тео.

– Разве ты не знаешь? – удивились ребята. – Тебя взяли вместо него.

Оказывается, у мистера и миссис Гилмор был родной сын. Он погиб пару лет назад в результате несчастного случая. И Джордж понял, откуда ощущение обитаемости, посетившее его, как только он вошёл в детскую: царапины на полировке и переводные картинки на крышке проигрывателя, да и по потёртым футлярам пластинок нетрудно было определить музыкальные предпочтения их прежнего хозяина. Игрушками до него тоже явно кто-то играл, но Джордж принял это как должное. У них в Блэкберри-хаусе был даже «Игрушкин лазарет»: старшие ребята пришивали плюшевым зайцам оторванные уши, чинили сломанные автомобили, что-то подклеивали, что-то подкрашивали. Джорджу это нравилось. Казалось, будто помогаешь друзьям, с которыми не виделся целую вечность. Однако, как получилось, что такой же мальчишка, как он, учился в той же школе, мечтал кем-то стать, может быть – шофёром, а может – пожарником, и вдруг погиб? Ведь войны нет… Он думал, что в мирное время умирают только пожилые люди. И вот Джорджа взяли вместо него, и он будет теперь жить в его комнате и слушать его пластинки. Джордж почувствовал вдруг необъяснимую, щемящую тревогу. Он знал, что ушедшим друзьям нельзя найти замену, но их можно и должно помнить. А сыновьям?

* * *

Все новички в приюте первое время дичились и даже самым весёлым играм предпочитали одиночество. Мистер Уильямс говорил, что их надо поддержать в трудный момент, и тогда они привыкнут к новой жизни и полюбят Блэкберри-хауз, и почти всегда оказывался прав: испуганные волчата вскоре превращались в обыкновенных мальчишек, озорных и жизнерадостных.

Джордж же, напротив, попал в семью – небывалая удача для одиннадцатилетнего, если учесть, что всем подавай ничего не помнящих и не соображающих малышей. Может быть, это вообще тяжело, когда твои желания вот так внезапно сбываются? Например, у Джорджа появилась своя комната, о которой он так мечтал. Всё бы хорошо, но в неё нельзя было ворваться с криком и гиканьем и плюхнуться на кровать, запустив в соседа подушкой. Не то чтобы ему запрещали бегать и резвиться, просто, находясь среди взрослых, невольно примеряешь на себя их манеру поведения – не лететь же сломя голову одному. В общей спальне допоздна стоял шум и гвалт, и мистер Уильямс порой несколько раз за вечер приходил их унимать. Там постоянно кто-то возился, сопел или бормотал, там Джордж чувствовал присутствие товарищей даже во сне и только сейчас понял, как это важно. Здесь же царила гнетущая тишина, лишь еле заметно колыхалась тюлевая занавеска, да по подоконнику монотонно стучал осенний лондонский дождь. Порой он просыпался среди ночи, не мог понять, где он, и пугался. Впрочем, это было не единственной его проблемой. Миссис Гилмор часто грустила, вспоминая Тео, и Джордж решил заботиться о ней и по возможности веселить. Чтобы отвлечь её от разговоров, неизменно заканчивающихся слезами, он рассказывал ей забавные случаи из жизни Блэкберри-хауса, но, как оказалось, делал только хуже.

– Не могу понять, что происходит, – говорила она мистеру Гилмору, – у него на уме один приют. Мы так хотели, чтобы он поскорее забыл это мрачное заведение. Хотели дать ему новую, счастливую жизнь.

– А ты его расспрашиваешь о ней?

– О ком?

– Об этой самой новой жизни? Интересуешься его делами?

Оказалось, что нет.

– Ну вот, а ещё жалуешься.

И мистер Гилмор задался целью добиться большего. В субботу они с Джорджем отправились играть в волейбол. Они давно нигде не были вместе – с того первого уик-энда. Мистер Гилмор очень уставал за неделю, а потому все выходные сидел перед телевизором с баночкой пива или уезжал в Ассоциацию рыболовов-любителей. Джорджу вспомнился летний спортивный праздник, всеобщее упоение игрой, азарт соревнований, шум и смех. Здесь же был слышен лишь стук мяча, глухой и как будто подневольный. Порой Джорджу казалось, что приёмный отец забывает о нём и думает о чём-то своём. О чём? Наверное, о том, как это несправедливо, что Тео ушёл, а Джордж занял его комнату. Джордж уже много раз слышал от миссис Гилмор, как они поженились и ждали сына, как заранее придумали ему имя и хотели дать всё, чего сами в детстве не получили.

– Как у тебя дела в школе? – спросил мистер Гилмор.

– Мисс Хоккинс мной довольна.

– А ребята? Ты подружился с кем-нибудь?

Джордж не знал, что отвечать. Тут ему хвастаться было нечем: одноклассники не принимали его к себе и дразнили подкидышем. В подростковом клубе тоже была скучища, зато он познакомился там с Джоном по кличке Ржавый – очень умным человеком. Они играли в настольный теннис и разговорились. От него Джордж узнал, что такое презервативы, и ещё много интересных вещей. Джон прогуливал школу, сбегал из дома, имел на своём счету приводы в полицию, – одним словом, жил смелой жизнью, и все мальчишки хотели с ним водиться, но рассказывать об этом приёмному отцу Джордж почему-то не стал.

По вечерам он не знал, куда себя девать. Родители допоздна сидели перед телевизором, но Джордж к такому времяпрепровождению не привык, и оно ему быстро надоело. В приюте телевизор был только один, его смотрели редко и лишь в присутствии наставников, да и то исключительно «Жизнь птиц» или что-нибудь о шедеврах мирового зодчества, и Джорджу думалось, что директор утаивает от них всё лучшее, а сам наслаждается захватывающими передачами. На деле же оказалось, что эфир забит нудными сериалами и новостями про шахтёрские стачки, взрывы и убийства.

Джордж несколько раз доставал свою папку с материалами для книги. Тут были вырезки из газет, открытки с изображением Блэкберри-хауса, записанные второпях воспоминания старожилов и его собственные размышления. Джордж попытался углубиться в работу, но у него ничего не получилось, и не потому, что он забыл свой приют. Напротив, лица товарищей и наставников, с детства родные коридоры, милые сердцу закутки, как будто специально предназначенные для задушевных бесед, и тропинки старого сада возникали перед ним с болезненной ясностью, и он прятал папку подальше в недра стола. Так бы он и тосковал и маялся бездельем, если бы не нашёл под кроватью коробку с конструктором. Джордж неожиданно увлёкся. Порой он возился с очередной моделью до полуночи и не мог оторваться. Однажды Джордж собрал замечательную подводную лодку и решил показать её отцу, но, подойдя к дверям гостиной, услышал голос миссис Гилмор:

– Этот мальчик так старается подольститься, что мне делается неловко.

Джорджу стало любопытно, о каком таком юном подхалиме идёт речь, и он был немало удивлён, когда выяснилось, что о нём самом.

– Не буду скрывать, мне неприятно видеть его за столом на месте Тео. И более того, когда я смотрю на тебя, мне кажется, что ты уже успокоился и готов ради него забыть нашего сына. Мне невыносима сама мысль об этом.

– Ну вот. Так я и думал. Так я и думал, что опять окажусь виноватым. Это была твоя идея – найти парня, похожего на Тео. Что тебе теперь надо?

– Вот именно, похожего. Наш Тео был живым непосредственным ребёнком, между тем как Джордж – само притворство. Или ты не согласен? Или ты думаешь, что, когда он лебезит перед тобой, дескать, папа-папа, он искренен?

– Джордж уже слишком большой, чтобы верить в эту сказку. Конечно, он понимает, что мы ему не родные, но он хороший друг, и мы нужны ему.

– Да уж, – горько усмехнулась миссис Гилмор, – скорее Джорджу нужен уровень жизни, который мы ему обеспечили. А вообще, миссис Рэкхем говорит, что приютские все такие: кого угодно за конфетку назовут мамой.

– Ты что же, считаешь себя кем угодно?

– Я не это имела в виду. Просто чего ждать от Джорджа с учётом того, где он вырос…

– Неправда! – закричал Джордж. – Вы… Вы не должны говорить так про Блэкберри-хаус! Никогда! – И он стремглав помчался к себе.

– Чёрт, он всё слышал. Несёшь всё подряд, как безумная! – И мистер Гилмор ринулся было за ним, но жена его остановила.

– Не надо, не связывайся, а то он ещё возомнит, что нас можно пронять истериками.

Джордж забаррикадировался в своей комнате тумбочкой. Мистер Гилмор несколько раз звал его ужинать, но он сказал, что не хочет есть. Он не спал всю ночь. Ему было холодно. Ему казалось, что сердце его заиндевеет, и он умрёт. Мистер Гилмор был не прав: Джордж поверил в сказку, что у него появились родители и что они будут его любить. С какой гордостью он возвращался с футбольного матча рука об руку с ним и думал, что все на него смотрят и завидуют. А миссис Гилмор… Джордж знал: подставить плечо тому, кто нуждается в помощи, – это здорово и приятно, особенно когда видишь, что человек воспрянул духом. Но здесь был какой-то другой случай. Её отчаянье походило на бездонный колодец, вытягивающий из Джорджа и силы, и радость, но самой ей при этом ни легче, ни лучше не становилось. Непостижимо, но он впервые почувствовал себя сиротой, когда наконец-то обрёл семью.

– Что у Джорджа с лицом? Мне кажется, он плакал, – заметил мистер Гилмор, когда тот ушёл в школу.

– Будем надеяться, золотая слеза не выкатилась, – оборвала его миссис Гилмор.

Он с недоумением посмотрел на жену. Он не понимал, что стало с Фелисити, – её словно подменили. Он вообще уже ничего не понимал в этой дурацкой, идиотической жизни, и, как Алисе в Стране чудес, ему делалось всё «страньше и страньше».

– Этот мальчик не знает, что подслушивать разговоры старших нехорошо, а уж встревать в них и подавно.

– По крайней мере, это снимает с него предыдущее обвинение, – грустно усмехнулся мистер Гилмор.

– Поговори с ним сегодня вечером. На холодную голову, спокойно, но убедительно. Он должен извиниться.

– Ему не за что перед нами извиняться. Он не сделал ничего дурного. Он заступился за людей, которые его растили и были к нему добры, не в пример нам с тобой. Любой порядочный человек поступил бы так же. И ещё хочу тебе напомнить, Фелисити. Это не он пришёл к нам на Олдрич-стрит, стал долбить в дверь и набиваться в сыновья. Это мы ввалились в его дом, навязались к нему в родители в надежде решить за его счёт свою проблему, а теперь тебе, видишь ли, противно смотреть, как он ест. Так ты, кажется, вчера высказалась?

– Во-первых, не так, во-вторых, у него тогда не было дома.

– Боюсь, что дома у него нет сейчас.

III

После уроков Джордж бесцельно бродил по улицам – с Нортроп-стрит на Элиот-плейс и обратно. В какой-то момент ему показалось, что в толпе мелькнула потёртая куртка мистера Уильямса. Джордж кинулся за ним и догнал у входа в подземку, но ошибся – это был чужой человек. Выбитый из колеи и окончательно расстроенный, он укрылся от дождя в телефонной будке и сам не заметил, как набрал номер Ржавого. Ему повезло: он застал приятеля дома, и они договорились о встрече. Когда Джордж пришёл на автобусную остановку, Ржавый уже был там. Его жёсткие волосы цвета медной проволоки торчали во все стороны, как иголки дикобраза, а маленькие смышлёные глаза смотрели прямо и независимо. Он сидел, по-хозяйски закинув ногу за ногу, и жевал жвачку, а увидев зарёванного Джорджа, надул пузырь больше собственной головы и, когда тот прорвался, спросил деловито:

– Что, за оценки отфигачили? Привыкай, дружище, они все такие, на учёбе повёрнутые.

Уж если кто и был повёрнут на учебе, так это мистер Уильямс. Его послушай – и получалось, что от успехов приютских мальчишек зависит будущее всей Англии. Гилморы же, напротив, принимали его неудачи со странным спокойствием, и Джордж сначала даже обрадовался (мол, повезло), хотя потом начал волноваться, но Ржавого он позвал, чтобы поговорить о другом, и никак не мог собраться с мыслями.

– Знаешь что, мне некогда, – заявил Джон. – Либо не тяни волынку, выкладывай, что там у тебя стряслось, либо я пошёл.

Когда Джордж передал случайно услышанный разговор, рыжая бровь едва заметно приподнялась, но на вопрос, как ему жить дальше, Ржавый спокойно ответил:

– Так же, как раньше. Нельзя же всё принимать так близко к сердцу. Думаешь, миссис Гилмор одна такая? Моя старуха мне родная, и то на неё не угодишь. «Посмотри на Роби, какой он опрятный, посмотри на Тоби, какой он послушный…» – вот начинает всех окрестных слюнтяев перебирать. И что мне теперь, удавиться?

Ржавый порылся в карманах, достал пару батареек, гаечный ключ, кусок резины от колеса, наконец нашёл затерявшийся леденец.

– Будешь? Апельсиновый… Я сейчас иду к ребятам на наше место. Хочешь, пойдём со мной. – И он протянул Джорджу конопатую руку, большую, крепкую и надёжную.

– Пойдём, – с минуту поколебавшись, сказал Джордж, – только ты не рассказывай им, что я приёмыш, ладно?

– Я что, трепливая баба, что ли? – фыркнул Ржавый.

С тех пор, как Джордж покинул приют, его неотступно преследовало неприятное ощущение эфемерности, какого-то затянувшегося сна. Джон был настоящим, а не эфемерным, ему можно было поведать свою беду, с ним можно было идти, взявшись за руки, с апельсиновым леденцом за щекой, и серые дождливые улицы уже не казались такими унылыми и отчуждёнными. А главное, Джордж опять почувствовал себя самим собой, а не фальшивкой, никак не тянущей на оригинал. Многолюдный, ярко освещённый проспект остался позади. Ржавый и Джордж углубились в дебри муниципальных многоэтажек, стены которых испещрены ругательствами и злобными призывами, а продуваемые семью ветрами дворы темны и опасны. Как только над городом сгущались сумерки, уродливая детская площадка с возвышающимися над ней жутковатого вида турниками превращалась в форпост компании Джона Ржавого. Сюда он впервые привёл Джорджа и познакомил его с друзьями:

– Это – Паяльник, это – Жёлудь, это – Циркач…

– А почему Циркач?

Тот вынул перочинный ножик и стал ловко поигрывать им.

– Видал, почему?

По кругу пошла дешёвая сигарета. Джордж осторожно взял её, сделал вдох и закашлялся, но его не подняли на смех, а наоборот, показали, как надо правильно курить. Моросил дождь, и они толклись под навесом песочницы и травили анекдоты, пересыпая блатными словечками, потом к ним подтянулось ещё несколько ребят, и компания отправилась на поиски приключений.

Ржавый шагал первым. Джордж не сводил глаз с его отливающего медью затылка, старался не отставать, хорохорился и храбрился. В тихом пустынном переулке им попался мальчишка одного с ними возраста. Очевидно, он возвращался с музыкальных занятий. Ржавый присвистнул еле слышно, но ребята поняли, что он имеет в виду, и прикинулись, будто всецело поглощены разговором. Когда они проходили мимо, Циркач с потрясающим изяществом дал пареньку пинка, так что он ахнул, выронил папку с нотами и едва удержался на ногах, и тут его окружили ребята.

– Кэш при тебе? – строго спросил Ржавый.

– Что?

– Ты что, глухой? – И он пихнул его для острастки. – Деньги давай.

– У меня нет, – пролепетал мальчик испуганно, в то время как Джордж, на его беду, признал в нём своего одноклассника Стэнли Бэнкса, чья мамочка таскалась в школу настолько часто, что он сначала принимал её за учительницу.

Джордж лаконично сообщил:

– Врёт. У него всегда есть деньги.

– Что, мажор? – грозно поинтересовался Ржавый. ―А ну, не беси, выворачивай карманы.

Стэнли дрожащими руками расстегнул молнию и вытащил всё, что там было.

– А это тебе за твой поганый язык! – И Джордж со всей злости дал ему в морду. – На, получи! И впредь фильтруй базар!

Что ж, неплохой дебют. Джордж не подкачал. Последующие вечера в обществе новых друзей проходили столь же насыщенно. Они нападали на одиноко идущих подростков, угощали их тумаками и оскорблениями и, разжившись деньгами, покупали пепси, жвачку и прочие блага цивилизации либо спускали награбленное в игровых автоматах. В наполненных чернотой арках они взрывали самодельные бомбочки, здесь же сводили счёты с ребятами из соседней школы, которых держали за мажоров и люто ненавидели. Между тем одноклассники Джорджа поприжали хвосты и даже забыли, кто подкидыш.

Это была свобода – свобода с металлическим привкусом, и Джордж от неё захмелел так, что ему тоже захотелось совершить что-нибудь выдающееся, например, перевернуть мусорный бачок, разбить витрину, выломать сиденье у садовой скамейки или снять с петель подъездную дверь. Он чувствовал себя хозяином этих дворов. Увидев впереди записное хулиганьё, приличные люди спешили свернуть в ближайший переулок.

Джордж гордился собой и своими друзьями, и домашние неурядицы утратили для него былую остроту. Слово «мама» теперь застревало у него в глотке, а опять переходить на «миссис Гилмор» было неудобно, и Джордж старался по возможности реже обращаться к ней напрямую. Это было нетрудно, поскольку они проводили вместе не более десяти минут в день. Джордж отказывался ужинать дома, говорил, что ему вполне хватает школьных обедов. Завтракали они вдвоём с отцом, и миссис Гилмор не вставала более, чтобы их проводить.

О чипсах и сэндвичах, покупаемых на шальные деньги, Джордж не распространялся, а на вопрос, где он пропадает всеми вечерами, отвечал, что в подростковом клубе, и Гилморы, как дураки, верили. Учёбу он совсем забросил, повадился сбегать с уроков и безобразничать на переменах, а домашние задания перестал даже записывать. Правда, когда учительница сообщила о его художествах родителям, он по старой памяти струхнул, но, как выяснилось, совершенно напрасно. Чтобы позлить жену, мистер Гилмор безоговорочно принял его сторону, а миссис Гилмор было бы ещё противней, если бы Джорджа продолжали хвалить, и круг замкнулся. Отец тоже возвращался домой поздно – совещания на фирме стали непомерно затягиваться, потому что «босс совсем озверел», а ещё его выбрали в совет Ассоциации рыболовов-любителей, а это обязывает являться на все заседания, которые последнее время заметно участились.

Как-то раз Джордж шёл с друзьями по Нортроп-стрит. Ребята передавали из рук в руки бутылку виски, добытую Ржавым в родительском баре. Джордж как раз приложился к ней и заорал на всю округу слова, о существовании которых узнал совсем недавно, и тут из ресторанчика вышли двое: мужчина средних лет и расфуфыренная девица. Её ноги, обутые в красные полусапожки на высоченном каблуке, уже почти кончились, а юбка ещё не началась, и сквозь чёрный ажур чулок вызывающе светилась матово-белая кожа.

– Ну и кукла, обалдеть, – разинул рот Паяльник.

– Да, какую мужик рыбку поймал… – усмехнулся Жёлудь. – Сразу видно, раскошелился.

Ребята загоготали, и Джордж – громче всех. Ржавый пригляделся и встревоженно толкнул его в бок:

– Кто это с ней? Не твой ли отец, часом?

Он отобрал у Джорджа бутылку, спрятал её за спину и натянул ему на самые брови капюшон болоньевой куртки.

– Бежим! – сказал Паяльник, но было поздно: они уже увидели друг друга и остановились как вкопанные.

– Ну, котик, ты чего тормозишь? – недовольно произнесла девица и увлекла мужчину за собой, подальше от подростковой шайки.

Джордж потрясённо смотрел им вслед. Когда они скрылись за поворотом, он облизнул пересохшие губы и пробормотал:

– Как же так?

Ржавый положил ему руку на плечо и сказал:

– Ночевать сегодня пойдёшь ко мне, я со своими договорюсь, а твои к утру остынут.

– Не надо, – вмешался Паяльник, – хуже будет. Может, он тебя не узнал или подумал, что обознался. Мало ли мальчишек похожих?

– А может, это и не он был, – оптимистично предположил Жёлудь. – Главное, сам не колись, отпирайся, говори: «Нет и всё», и он подумает, что обознался.

– Да не дёргайтесь вы, придурки, – снисходительно улыбнулся Циркач, – ничего ему не будет. Джордж же отца с бабой запалил. Он ему слова не скажет, да ещё заискивать начнёт, купит что-нибудь, на что раньше вечно денег не было.

– Точно, – обрадовался Ржавый, – как мы сразу не догадались? Во тупые.

Джордж был слишком удручён, чтобы беспокоиться за себя. Он тщетно пытался связать в одно целое Ассоциацию рыболовов-любителей, совещания на фирме, девицу в красных полусапожках и миссис Гилмор. Как осмыслить увиденное и примириться с ним? Он не понимал, что происходит, и ему казалось, что от этого непонимания его мозги лопнут или того хуже – взорвутся.

Конечно, Джордж уже не был прежним наивным простачком. Он знал: тайком от детей взрослые вытворяют такое – представить совестно. В конце концов, это их дело. Но сегодня утром отец сказал миссис Гилмор, что после работы поедет в Ассоциацию. Как можно так нагло врать? А с другой стороны, он тоже сказал, что пойдёт в подростковый клуб…

На следующий день за завтраком Джордж отрешённо смотрел в скатерть, а когда всё же поднимал глаза, в них пульсировала мольба: «Скажи, что это был не ты», – на что отцовский взгляд бодренько отвечал: «Не бойся, я тебя не выдам». Он пришёл домой сразу после школы, а следом приехал мистер Гилмор, который тоже изъявил желание провести вечер в кругу семьи. Значит, это всё-таки был он.

Они сделались примерными и домашними, словно оба клуба закрылись на ремонт, и так продолжалось две недели, а потом всё вернулось на круги своя. Точнее, на круги своя ничего не вернулось. Прежний уклад им был уже не по вкусу, их ждали приключения и компания, куда более интересная, нежели общество миссис Гилмор. Они замерзали, и неоновые огни лондонской рекламы призваны были их согреть.

О Лондон, его мосты и подземные переходы, проспекты и подворотни, толчея в метро, его ресторанчики и пиццерии, набережная Виктории с толкущимися на ней бродягами. Лондон всегда готов принять в свои объятия страждущих, кому некуда больше бежать…

Раньше Джордж знал, что, обманывая родителей, поступает дурно. Он мучился совестью и боялся разоблачения. Теперь отец стал его сообщником, и, хотя они не обмолвились ни словом о той случайной встрече, было очевидно, что у них есть тайна. Их объединяет ложь. Эти принципиально новые отношения со взрослым человеком тешили самолюбие Джорджа и заражали его душу злобным лукавством. Уважение, которое он испытывал к миссис Гилмор, улетучилось, как эфир, и, подражая друзьям, он тоже теперь называл её «старушкой» и позволял себе жесты, нелестно характеризующие её интеллект.

Настоящее семьи Гилмор было похоже на рукотворный, недавно вырытый пруд. Пока мистер Гилмор и Джордж барахтались в нём, пытаясь удержаться на плаву, миссис Гилмор погружалась в прошлое, ограниченное комнатой, где на тумбочке стоял портрет Тео, а рядом – статуэтки и игрушки и несколько его любимых вещей. Постепенно прошлое становилось для миссис Гилмор куда более реальным, нежели сегодняшний день, до отказа наполненный стремительно отдаляющимся от неё супругом и обузой в виде чужого, навязавшегося на её шею мальчишки. И она как-то вдруг поняла, что будущее, в котором Джордж окончит школу, поступит в колледж, превратится во взрослого юношу, ей не интересно и не нужно. И она почувствовала острую обиду на мужа за то, что он дорогому ей прошлому предпочитает это ненастоящее настоящее с ненастоящим сыном в навеки обездоленной семье.

* * *

Они гуляли по городу, взявшись за руки, и говорили обо всём на свете. Они были, как Джордж и Эд, и всё повторялось сначала. А вокруг – те же улицы, те и не те одновременно. Не было слышно воя сирен, празднично сияли витрины, а из баров и кафе лилась танцевальная музыка. Они бродили по переулкам и кварталам, отстроенным уже после войны на месте разрушенных зданий. Эти дома выросли с новым поколением и ради него – ради новых надежд и свершений. Но что-то всё же осталось незыблемым, как Вселенная, например, Вестминстерское аббатство. Может, это и к лучшему, что он не попал сюда в свой первый лондонский уик-энд? Ему столько нужно было сказать тому неизвестному парню, спящему под чёрной мраморной плитой в западной части нефа, а Гилморы всё равно ничего не поняли бы и приняли бы его беззвучный разговор за очередную приютскую странность. А Джон понимал всё, и они с Джорджем поклялись здесь в вечной дружбе.

Заканчивался февраль, и в воздухе уже витал едва уловимый аромат весны. Они шли по набережной Темзы, дурачились и шумели. Джон, выбежав вперёд, весело размахивал вязаной шапкой, и свежий влажный ветер задорно ершил его рыжие волосы. Лишь одно тяготило Джорджа. Между друзьями не должно быть лжи и недомолвок, и он, преодолев себя, произнёс с тяжёлым вздохом:

– Джон, мне нужно тебе что-то сказать.

Джон остановился и внимательно посмотрел на него, и под лучистым взглядом его зелёных глаз последние сомнения Джорджа растаяли, как весенний снег.