Екатерина Чубарова

Болотистая унылая природа долго не кончалась. Дорожный колокольчик звоном заглушал хлюпанье колёс и копыт по лужам и слякоти. Ямщик гнал лошадей рысью: берёг их.

Миновали Царское Село. Стемнело. И Екатерина отодвинулась от окна, стараясь не замечать тревожных сумерек. Одна на почтовом тракте! Её родители и подруга остались позади – за пятьдесят вёрст. Колокольчик играл дорожную мелодию. Карета прыгала на ухабах.

К вечеру похолодало. Пригодилась шерстяная шаль.

В запотелом окне мелькнул фонарь. Косой свет упал на стекло и отразил лицо… Её ли? Будто утопленница выглянула со дна ночного пруда. Карета остановилась на станции. Дверца отворилась – Екатерина спрыгнула со ступеньки. Одеревенелые ноги по щиколотку увязли в холодной жиже.

– К-какая станция?

– Тосна, – ямщик усмехнулся себе под нос, распрягая лошадей.

Станционный смотритель равнодушно переписал в книгу подорожную. Поднял блёклые глаза:

– Ужинать не желаете?

Екатерина разместилась в дальнем углу. Спрятала под маленьким дощатым столиком промокший от грязи подол. Подали варёную картошку с сельдью и грибами.

Голод после восьми часов езды утолила. Теперь – чаю и закладывать лошадей…

– Да неужто, сударыня, сразу поедете? – удивился смотритель. – Переночевали бы. Дорога дальше хуже будет. До следующей станции двадцать пять вёрст – да всё по ухабам. В карете никак не уснёте. Да и шутка ли – в ваши-то годы одной путешествовать по ночам?

«По ухабам, не уснуть… А я попробую», – под голову Екатерина подложила шаль. Укрылась шерстяным одеялом.

Увы – рессоры не способствовали телесному покою.

Она задремала, когда карета перестала подпрыгивать, – но остановка на станции прогнала сон.

Как ни расхваливал смотритель комнаты – ни опрятность дома, ни аромат жареных отбивных с кухни, ни песчаные дорожки и клумбы с астрами не заманили Екатерину на ночлег. Чтобы отделаться от немца-смотрителя, она вышла в ночной сад и прислонилась к дереву, пока закладывали новых лошадей. Только бы не заснуть, не съехать по стволу на землю, не ободрать щеку корой…

– Извольте садиться, барышня! – крикнул ямщик. – Готово!

Она открыла глаза, когда в окне кареты брезжился утренний свет. Закутанная одеялом, как чадрой. Она одолела ночь! Впереди – десять часов света и триста вёрст!

За окном мелькали ели и сосны – всё гуще и гуще. Среди хвойного леса вдоль обочины бежали тонкие берёзки: ровные и белые, как дорожные столбы. Однообразная рябь жёлто-зелёных, зелёно-оранжевых пятен леса и неперестающий звон почтового колокольчика наводили сон. Екатерина дремала, собирая силы после трудной ночи на ухабах и бревенчатых гатях.

К полуночи её экипаж остановился за Новгородом, в Бронницах – у побелённого кирпичного дома. Нижний этаж занимал станционный смотритель с семьёй. Верхний служил для приёма постояльцев.

Стол со стопками бумаг и масляной лампой стоял в пустой тёмной передней комнате. Отсюда поднималась лестница с перилами на второй этаж. Смотритель переписал подорожную и предложил комнату и ужин. Дорога и тряска изнурили Екатерину до того, что ноги запинались за половицы.

– А смогу ли я поутру скоро получить лошадей?

– Не извольте беспокоиться, сударыня! У нас две тройки для фельдъегерей имеются – для вас лошадей хватит. Отдыхайте. Доброй вам ночи!

Жена смотрителя проводила её по лестнице в сумрачную, но чистую комнату с белыми занавесками на окнах, старой дубовой кроватью и круглым столом с белой скатертью.

Мальчик двенадцати лет расставил на столе тарелки с запечённым лососем, хлебом и пирогами, солонку и чашку горячего чаю.

– Чего-то ещё изволите?

– Передай господину смотрителю, чтобы в семь часов приготовили лошадей. И приди доложить, когда можно будет ехать.

Мальчик принял гривенник, поклонился. И бесшумно затворил за собою дверь. Екатерина опустила щеколду.

Поужинала. Разделась и легла. Сумочку-кисет с деньгами надела на шею под сорочку, дорожную шкатулку спрятала под кровать. От белья пахло свежестью и прохладой. На стуле висело платье: подол морщился от сохнущей глины. Следовало бы наказать мальчику почистить одежду…

***

Светало. Часы показывали без четверти семь. Екатерина открыла глаза. Оделась и уложила волосы перед старым замутнённым зеркалом над умывальником. Она забыла взять в дорогу гребень, и спутанные пряди пришлось разбирать пальцами.

В семь часов мальчик постучался в дверь.

– С добрым утром, барышня! Хозяева послали узнать, не угодно ль вам чего.

– Скажи, готов ли мой экипаж?

– Не готов, барышня. Лошадей, говорят, нету.

– Как так – нету? Разве их отдали? Приезжал ли после меня кто-нибудь?

– Господин какой-то важный под утро из Петербурга прискакали, а боле никого не было, – мальчик поклонился с равнодушно-послушным видом.

– Проводи меня к смотрителю!

Они спустились по лестнице. Из тёмной нижней комнаты мальчик отворил тяжёлую дверь и провёл Екатерину в жилые покои, где пахло пирогами, нюхательным табаком и прогоревшими дровами. В передней стояла русская печь, старые шкафы, напольное зеркало, кресла, накрытые пушистыми покрывалами, и круглый стол со скатертью. Смотритель пил чай из самовара.

– Алёшка! Ступай к господину, что приехал два часа тому назад.

Мальчик поклонился и ушёл.

– Отчего вы не даёте лошадей? – спросила Екатерина.

– Их нету-с, – смотритель хлебнул чай. – Не изволите ли позавтракать, сударыня?

– Милостивый государь! Вчера вы говорили иначе и обещали, что ждать мне не придётся! Извольте объясниться!

– У меня нет свободной четверни.

– Не стыдно ли вам обманывать? Я еду одна, к раненому офицеру! Родители мои далеко и опекать меня в пути не могут! У меня подорожная. А вы хотите взыскать с меня плату больше положенной! Если вы хотите поживиться за мой счёт, дайте мне курьерскую тройку!

– Курьерских тоже нет, – смотритель звякнул чашкой о блюдце.

– Какой же упряжкой приехал господин после меня? – Екатерина прищурила глаза.

– Пятёркой.

– Пятёркой! Я приехала четвернёй, и у вас имелись вчера две курьерские тройки. У вас десять лошадей! А вы говорите: нет.

– Ловко посчитали, госпожа Чубарова! Но лошадей я вам отпустить не могу.

– Я сама пойду в конюшню – и посмотрю. Потрудитесь приготовить жалобную книгу!

Она отворила тяжёлую дверь – и в передней комнате у лестницы столкнулась с высокой фигурой в тёмно-коричневом каррике30.

– Сеньор Раффаеле… Зачем вы здесь?

– Мог ли я позволить вам ехать одной, когда узнал о ваших намерениях?

Екатерина отступила на шаг и прислонилась спиной к двери смотрителевой квартиры.

– Вы проделали этот путь, чтобы остановить меня…

– Я не вправе останавливать вас, – герцог приложил руку к груди. – Поверьте мне, я рад, что доехал до вас. Я буду вас сопровождать.

Его глаза чёрным жемчугом блестели в темноте комнаты.

– Но… Как же вы, сеньор Раффаеле… Как же вы… Ведь я отказала вам…

– Ваш отказ не помешает мне быть вашим другом.

– Вы отправитесь со мной – в Москву? В военный лагерь?

– Куда вы желаете.

Он приехал в Бронницы, когда просыпалась заря. Узнал, что Екатерина остановилась на ночь, – положил смотрителю на стол ассигнацию, попросил задержать госпожу Чубарову и не отпускать ей лошадей.

***

Привычно зазвенел дорожный колокольчик. Четвёрка понеслась по Московскому тракту.

Под сиденьем прятался маленький дорожный сундучок герцога, а в ногах – белый голубь в клетке нарушал однообразие дорожных стуков тихим воркованием.

– Я намереваюсь заехать в наше имение, – сказала Екатерина. – Оттуда мы поедем на своих лошадях. В Московской губернии почтовых нам может не достаться.

Раффаеле улыбнулся: как легко произнесла она слово «мы».

– Вы не боялись ехать ночью?

– Правду сказать, было страшно – в первую ночь. Теперь же мне кажется, что я проеду и даже пройду пешком, если понадобится, и ночью, и бездорожьем – одна. А позвольте мне теперь вас спросить, сеньор Раффаеле.

– Спросите.

– Для чего вы взяли клетку с голубем?

– Я знаю, каково путешествовать в опасные времена, Каттерина. Почтовый голубь может быть полезен, поверьте мне.

– А где его парочка?

– Я оставил её Биатриче.

Екатерина, склонив голову, заглядывала в маленькие голубиные глазки. Тёплые розовые лапки топтали ей пальцы, просунутые в клетку.

– Вы понимаете, что ждёт вас в Москве? – спросил Раффаеле.

– Я не хочу думать. Мне нужно быть там.

В компании время потекло быстрее – путь от станции до станции сократился. О чём только не говорили они, пока карета мчалась мимо густо-зелёных сосен и елей, мимо берёз и осин с радостно-яркими сентябрьскими кронами! Раффаеле рассказывал Екатерине о Неаполе, о пенных волнах залива, омывающих Молочные горы, об усыпанном апельсинами саде за окнами его виллы, о руинах Амфитеатра Помпеи под тенью пиний. А Екатерина делилась с ним воспоминаниями о Бежецкой земле, о берёзовой роще и зеркальном её отражении в глади пруда, о детских играх с крепостными девочками, об учебе Александра в кадетском корпусе и безумном их приключении в Духов день 1807 года.

Дорога бежала и бежала. Всё дальше оставался Петербург с гранитными набережными, великолепными дворцами и особняками, с переменчивым небом и северным солнцем. Всё ближе становилась Москва…

Навстречу попадались вереницы экипажей. На станциях приходилось часами ожидать лошадей. В сторону Москвы ехали только почтовые кареты и фельдъегери.

К ночи добрались до Валдая.

Хозяин постоялой избы перешёптывался у окна с дочкой – дородной круглолицей девкой, когда барышня и герцог ужинали вместе за одним столом:

– Как думаешь, кто они друг другу?

– Супружники. Нет?

– А комнаты-то разные взяли.

Шушуканье их долетало до ушей Екатерины. Она смотрела на Раффаеле и с досадой комкала салфетку.

– Жаль, что мы с вами не похожи и не сойдём за родственников! – она бросила недоеденную кулебяку. – Доброй ночи вам!

Он простился с нею одним поклоном – без нежностей. Подозвал девку, попросил подать ячменных зёрен для голубя.

Наутро они отправились на станцию. Поднялись по ступеням в тёплый бревенчатый дом, и Раффаеле отворил дверь – пропустить Екатерину.

На столе кипел самовар – труба гудела, выпуская клубы горячего дыма. Отставной генерал… Сергей Степанович мешал ложкой чай, подпирая кулаком сдобренную сединой голову.

Екатерина спряталась за плечо Раффаеле:

– Там Ильины! Семья Александра! Я не могу показаться им. Они не должны видеть меня с вами.

Евдокия Николаевна обнимала шалью дремлющую Веру. Восьмилетний Костя спал на лавке под отцовской шинелью – головой на коленях сестры.

– Но вы можете узнать вести от них, – Раффаеле приподнял ярко-чёрные полоски бровей.

– Дверь, господа, затворите! Избу остудите! – крикнул голос смотрителя. Екатерина убрала ногу с порога.

– Прошу вас, займите их, а я подойду к смотрителю. За вами они меня не заметят. Постарайтесь узнать, куда они едут и есть ли новости об Александре.

Раффаеле прошёл в дом.

– Могу ли я ждать за вашим столом?

– Ради Бога, – ответил Сергей Степанович.

Герцог подвинул стул и сел напротив генеральши и детей, закрыв собою смотрителя. Вера застенчиво хлопала сонными глазами, Евдокия Николаевна улыбалась. Костя, как мёртвый, не поднимал кудрявой головы с Вериных колен.

Екатерина пробралась к смотрителю, закрываясь полями шляпки.

– Вы путешествуете по России в такие опасные времена, господин герцог? – послышался за её спиной голос Евдокии Николаевны.

– Я еду на войну, – ответил Раффаеле.

Генерал окинул ироничным взглядом его тёмно-коричневый каррик с тройной пелериной, белые панталоны, заправленные в сапоги с каблуками, касторовую31 шляпу в руках с «квакерской» пряжкой, подбитую изнутри белым шёлком.

– Хотите примкнуть к ополчению? – спросила Евдокия Николаевна.

– Да. К о-поль-ченью.

Веру насмешил иностранный выговор герцога. Она улыбалась, поглядывая на матушку.

Городок окружали живописные высокие холмы, поросшие сосняком, ельником и низкими пушистыми кустиками – по-летнему зелёными и усыпанными золотыми крапинками. Погода налаживалась: синее небо с маленькими кучками облаков казалось здесь по-особенному сухим.

Четверню запрягли – и Екатерина разместилась в карете рядом с голубиной клеткой, у окна. Стала ждать Раффаеле. По пустому двору, утоптанному копытами, гуляли смотрителевы куры, раскапывали лапками землю, выклёвывали дождевых червей.

Наконец, он появился. На ходу надевая шляпу. Со связкой баранок на локте.

– Ну что, сеньор Раффаеле?

– Они едут в Сан-Пьетробург. Генерал сказал, что французы за сто вёрст от Москвы, а русская армия располагается сейчас у города Вья-зьо-мы.

– Значит, они отступают. Нам следует ехать в Москву, чтобы встретиться с русской армией.

Колокольчик зазвякал в такт лошадиному шагу.

– А что Александр? Они получали известия о нём после двадцать шестого августа?

– Они ничего не знают о судьбе подпоручика, – Раффаеле покрутил большим и указательным пальцем. – Я сказал, что знаком с их сыном. Они не получали вести о нём.

– Не знают? Он не написал к ним, что ранен? Верно, и друзьям запретил писать. Узнаю́ подпоручика Ильина.., – Екатерина вздохнула. – А вы не рассказали им?

– Вы не дали мне право.

– Вот и хорошо. А отчего семье генерала долго не дают лошадей?

– Они не едут на почтовых. В Москве нет лошадей. Все покинули город. Ильины приехали ночью и не нашли свободных комнат. Они всю ночь провели на станции, не спали.

– Почему же они не поехали в Бежецкое имение? Неужто из опасений, что, если Москва погибнет, Наполеон пойдёт на Петербург через Тверскую губернию? Боже сохрани!

Екатерину тошнило от мысли, что очерствелые бонапартовские приспешники будут топтать ногами Бежецкую землю. Её землю! Будут мыть коней в её милом пруду, мутить в нём воду. Будут отлавливать Чубаровских кур и жарить для своей голодной утробы. На их, Чубаровых, кухне! Будут жечь стройные берёзки; их, Чубаровых, родной дом, Ильиных дом, – как жгли в Смоленске. И называть Бежецк – Францией!

Как она понимала безумное рвение Александра биться с врагом! Пусть с раненой головой, пусть с одной здоровой рукой, пусть на одной ноге – только остановить их любой ценой, не отдать французу ни горсти русской земли! Не отдать Бонапарту родного имения с берёзками, прудами и парками! И Бежецка – с завораживающими душу куполами, с тихими улицами и ровными, низкими зелёными берегами размеренной Мологи!

Они выехали из Валдая на высокую гору, откуда из окна далеко виднелись холмистая местность с летне-зелёной травой и край озера, отражающего синеву небес. Яркое оранжевое зарево разливалось по горизонту с востока и юго-востока, окутанное серым туманом.

Подъезжая в вечерней темноте к Вышнему Волочку, они снова увидели это зарево на юго-востоке. Казалось, что на звёздном ночном небе появилось третье светило. Солнце давно село, серп луны выглядывал из-за плывущих облаков; и что-то новое, непонятное, рассеивало оранжевый слабый свет вдали на краю неба – в стороне Москвы.

Глава II

Ранним утром 6-го сентября экипаж Екатерины въехал в её родную деревню ровной двухколейной дорогой среди широких зелёных лугов. Кое-где до сих пор цвели запоздалые ромашки и сочно-розовые головки клевера-долгожителя. За воротами открылся вид на фасад старенького каменного дома с деревянным жёлтым крыльцом и большими окнами, украшенными резными синими наличниками. Слева от дома тянулись к синеве сентябрьского неба шафрановые верхушки берёзовой рощи. Справа дикий сад слепил гроздьями лесной рябины и пестрил осенними листьями. На яблонях и липах, как проседь, проглядывала желтизна, а зелень прозрачностью напоминала о приближении осени.

В имении Чубаровых жила сирота Лиза Лужнина. Её отец, мелкопоместный дворянин Ярославской губернии, был давним другом Ивана Дмитриевича. Три года тому назад Лиза осталась одна. Первой пожалела сироту юная Екатерина. Она и убедила отца и мать взять девочку на попечение.

Лиза осталась жить в имении, когда Чубаровы переехали в Петербург. Сельское одиночество юной барышне скрашивала молодая русская гувернантка Аглая Макаровна, нанятая для неё ещё при жизни отца.

Лошади остановились. В прозрачном утреннем воздухе на фоне яркого неба проявлялся каждый жёлтый листочек на берёзах, каждая чёрная полоска на белых гладких стволах. В истощённо-коричневой листве рябин шевелились рыжие хохолки: посвистывая, свиристели лакомились налитыми ягодами. Екатерина спустилась с подножки кареты. Остановилась. Вдохнула всей грудью морозный воздух бесконечного деревенского простора. И пошла – навстречу знакомому до боли миру своего детства. Под ногами шуршала опылённая инеем трава и прыгали, как брызги, чёрные лягушки. На Бежецкой земле всегда было полно лягушек.

Хлопнула дверь крыльца. Как ни в одном чужом доме не хлопает – сотрясая стёкла; задрожало эхо в утренней сентябрьской тишине. Маленькая фигурка, зелёная, как стрекозка, показалась на ступенях – и полетела навстречу Екатерине.

Лизе шёл шестнадцатый год. Она бежала и радостно улыбалась: тоненькая и нежная, в домашнем платье, не боясь первых утренних заморозков; не красавица, с неприметными, но милыми чертами лица, с бледными конопушками на кукольном носике.

– Какая радость, что ты приехала, Катя! – Лиза кинулась к ней на шею. – А я не знала, что ты приедешь. Никто не написал прежде.

– Я не успела написать, – Екатерина поправила ей растрёпанный от бега светло-русый завиток.

Лизины маленькие глазки насторожились: незнакомый высокий господин улыбнулся ей и снял шляпу.

– Лизонька, это сеньор Раффаеле, герцог ди Кастеланьоло.

Она поклонилась – переборола смущение, как учила гувернантка. И прижалась плечиком к Екатерине. Совсем ребёнок, птенец – против него, большого, как царь Пётр Первый.

Обедать сели в маленькой тихой столовой со стеклянными посудными шкафчиками красного дерева, напольными часами и одним-единственным окном со спокойно-зелёными шторами. Обедали вчетвером вместе с гувернанткой Аглаей Макаровной – темноволосой грациозной дамой с певучим голосом и носом «уточкой». Наполовину пустующий стол казался Екатерине слишком длинным – привыкший в былые времена собирать много гостей.

Суп разливала высокая крепкая горничная с большими застенчивыми глазами: из-под повязанного назад платка на спину к ней спускались две льняные косы, белый передник стягивал набухшую грудь кормящей матери.

– Вот мы живём тут и каждый Божий день боимся недобрых вестей, – рассказывала Лиза.

– А что здесь говорят? – Екатерина помешивала серебряной ложкой суп.

– Приезжали на днях соседи, Ильины. Уехали из Москвы, но тут не остались – это люди их нашим передали.

– И другие соседи уехали в Петербург, – добавила Аглая Макаровна. – Старицыны тоже уехали.

– А ближе к Московской губернии, говорят, даже почтовые станции закрывают, – Лиза переводила взгляд то на Екатерину, то на гувернантку.

– Ходят слухи, что в Твери из присутственных мест важные архивы перевезли к нам в Бежецк, – сказала Аглая Макаровна. – В Твери, говорят, многие дома свои пооставляли и едут в другие города, подальше от Петербургского тракта. А Великая Княгиня Екатерина Павловна приказала ставить отряды на дорогах.

После обеда Лиза осталась за столом вдвоём с Екатериной, и они смогли побеседовать по-девичьи откровенно.

– А куда ты едешь, Катя? Ты сказала, что только проведать приехала и не останешься тут.

– В Москву.

Детские зелёные глазки замерли на её бровях.

– Там же французы, Катя! Какая нужда тебе туда ехать?

– У меня там дело есть. Прости, Лиза, я не могу тебе сказать.

– Это что-то тайное? Или государственное? Хорошо, я не стану спрашивать, если тебе нельзя говорить. А этот господин, герцог ди Кастеланьоло, тоже с тобой по этому же делу?

– Да, сеньор Раффаеле со мной.

В столовую вернулась высокая горничная. Поджимая губы, опуская глаза, собрала пустую посуду. Екатерина оценила её взглядом в спину:

– А это кто?

– Ненила, солдатка. У неё мужа в нынешнем году в рекруты забрили, а она вот-вот должна была родить. А его убили на войне. Я пожалела её и взяла в дом. У неё никого не осталось, только дочка-младенец.

– Что-то я её не помню.

– Не помнишь? А она-то помнит, как ты с ними играла раньше, как в «Просо» играли.

– Скажи мне, Лиза. Тебе здесь оставаться страшно?

Она опустила маленькие глазки и пожала плечами:

– Мы боимся с Аглаей Макаровной, что, если из Твери люди бегут, то и до нас французы дойти могут. А защитить нас некому.

Лиза с гувернанткой занимали половину дома, а в жилых покоях Чубаровых пахло пылью и прохладной древностью. Екатерина, не переодетая с дороги, ходила по пустынным комнатам. Зашла в свою маленькую спаленку, где по-прежнему стояла её кровать с белым пологом. Старинный туалетный столик с тройным зеркалом укоренился здесь ещё с прошлого века. Он покрылся таким слоем пыли, что на ней впору было рисовать. Добротный шкаф красного дерева до сих пор заполняли Катины старые платьица. Её рука качнула скрипящую дверцу: там лежало и белое платье с затёртым болотным пятнышком спереди…

Раффаеле в кабинете Ивана Дмитриевича рассматривал выгнутую казачью саблю с медной дужкой. Ножны, деревянные, обтянутые кожей и перехваченные медью по старому образцу, висели на чёрном ремне над кроватью.

– Это сабля отца, – Екатерина тихо подошла сзади. – На ней надпись имеется.

Она с девичьей осторожностью перевернула в руках Раффаеле блестящий стальной клинок и прочла:

– «За верную службу и храбрость в бою против шведов». Жалованная, от Императора Павла. Отец дорожит ею.

– Каттерина, я думаю, что стоит взять её с собой. Мы едем на войну – и не имеем оружия. Я не подумал, имея в голове одну идею догнать вас. Вы позволите мне взять саблю вашего отца?

– Берите, если надобно, – отозвалась она без интереса и отошла к письменному столу.

– Я смотрю ваш дом, – Раффаеле улыбнулся. – Я не видел, как живут русские в деревне…

Из окна за письменным столом виднелась берёзовая роща и шлем деревянной ротонды. Некошеная трава клонилась к земле, прибитая тающим инеем. В ней цвели флоксы, посаженные ещё в те времена, когда Екатерина жила здесь. Сад зарос и одичал.

– Меня сейчас одно тревожит, – она приподняла белую прозрачную штору. И повернулась к Раффаеле. – Как быть с Лизой? Она остаётся здесь одна с гувернанткой, когда Тверь оказалась вблизи от театра войны. Конечно, может статься, что французы не дойдут сюда. А если дойдут? Я не буду знать покоя, если оставлю её здесь. Отправить её в Петербург я не могу. Что она скажет maman за меня? Мои бедные родители думают, что я намереваюсь здесь жить. Они не знают здешних слухов. И дай Бог, чтобы не узнали!

– У сеньорины Элизы нет родных?

– Нет. У неё никого не осталось. Впрочем, есть одно семейство в городе Угличе…

– Этот город далеко от вашего имения?

– Дня два езды на своих. Я поговорю с Лизой, и, если она пожелает уехать из имения, мы с вами отвезём её в Углич и поедем в Москву. Я уверена: как бы ни решила я её судьбу, она беспрекословно согласится. Лиза совершенно не гордая. Она рано осталась одна, поселилась у нас, у чужих людей. Она никогда не говорила ничего против воли моей маменьки из благодарности к нам. Теперь её судьбу придётся решать мне.

Лиза была помолвлена за Угличского личного дворянина – обер-офицера Михаила Ивоницкого. Он имел деньги, но не успел дослужиться до потомственного дворянства – а потому не мог найти подходящую невесту. Дворянским девицам выбирали мужей другого рода: с титулом и чином, – а искать жену в богатых купеческих и мещанских семьях надобности он не видел. Сам Михаил из мещанской среды вышел и денег имел достаточно. Лиза имела потомственное дворянство, но была бесприданницей. Чубаровы как попечители нашли выгодным для неё такое замужество. Ивоницкому понравился её кроткий нрав и недурное домашнее воспитание – на том и сговорились его родители с Александрой Павловной Чубаровой. Теперь Михаил служил в Нарвском пехотном полку.

Екатерина прошла в комнату Лизы через лестничный коридор. За нею – Раффаеле.

– Лиза, вот что я придумала. Мы с сеньором Раффаеле отвезём тебя в Углич к родителям твоего жениха. Ты останешься с ними, а мы оттуда поедем в Москву. Если случится несчастье, и Наполеон дойдёт до Углича, слушай их и следуй за ними, куда скажут.

На Лизином лице не промелькнуло ни тени недовольства. Она глядела с отроческим доверием.

– Ты согласна?

– Да, – ответили одни её губы.

Екатерина поцеловала её в висок.

– Тогда собирайся. А у меня ещё много дел – с ними надобно скорее управиться.

Оставив герцога на попечение Лизы и Аглаи Макаровны, она вернулась в пустые комнаты и позвонила в колокольчик. Прибежала горничная в белом переднике, с завёрнутыми по локоть рукавами. Крепостная подружка её детских игр… А повзрослела! А располнела!