Екатерина Чубарова

В Вербное воскресенье Екатерина поехала с княгиней Ниной в новый Казанский собор. После праздничной Литургии облака на северном небе Петербурга разошлись. Белое солнце подсушивало лужи тёплыми лучами.

Подруги ехали в открытой коляске по Невскому проспекту с веточками спящей вербы в руках. Шаль с русским узором обвивала плечи княгини и трепетала от ветерка. Екатерина похудела из-за болезни, но живительный воздух весны свежил её лицо.

Вся ширина мощёного проспекта кишела открытыми экипажами. Из них кланялись двухуголки и шляпки. Богатые мещанки прогуливались пешком под руку с кавалерами. Стучали трости под скрип покрытых рогожами телег, под выкрики разносчиков:

– Постные пирожки!

– Крыжовник! Сушёный крыжовник!

– Первоцветы, подснежники… Купите цветочки!..

У базилики Святой Екатерины католики выходили с мессы. Маркиза Сан-Чезаре и Биатриче первые замахали руками. Коляска княгини завернула к ступеням.

– У вас праздник! – Сибилла схлопнула ладошки от вида вербы. – Позвольте вас поздравить! Дорогая Катари́, вы здоровы и выезжаете!

– Есть ли новости от князя? – спросил Раффаеле.

Нина подала ему руку в агатовом браслете.

– Последнее письмо было из Белоруссии. Пётр Васильевич в добром здравии, но дорога трудна из-за дождей и ледохода.

Екатерина безучастно смотрела на букет вербы в своих руках и пряталась под полями шляпки. Нина одна знала о разговоре между нею и Александром на Царскосельской дороге.

– Вы позволите навестить вас? – обратился к ней Раффаеле, когда карета разворачивалась на Невский.

– Да.

***

Май и июнь 1812 года выдались дождливыми. Но Петербургская погода имела переменчивый нрав, чередуя знойный покой с пронизывающими ветрами и ливнями.

Наступала пора белых ночей и дивного заката, какой бывает только в Петербурге – когда в лёгких прозрачных сумерках небо становится голубовато-жёлтым, а за Зимним дворцом солнечный свет расплывается сплошной розовой зарёй, оттеняя плоские силуэты длинных северных облаков.

21-го июня герцог посетил дом Чубаровых и спросил позволения взять Екатерину на прогулку с Биатриче и Джулиано.

– Вам не надобно спрашивать, сеньор Раффаеле! – ответила Александра Павловна. – Катя поедет!

Желание дочери она не брала в расчёт. Но Екатерина и сама тянулась к Раффаеле, как к целительному источнику.

Они отправились в Летний сад. Старики Чубаровы лишь сопроводили дочку – и уже спешили от неё отделаться. Повстречали знакомых и присоединились в беседке к игре в вист.

Екатерина и Биатриче, гуляя рука об руку, прятались от солнца под белыми зонтиками. Раффаеле и Джулиано шли позади. Прохладный ветерок шелестел кронами высоких лип. В листьях весёлым щебетанием перекликались птицы. Из-за бурых стволов, словно бывшие когда-то живыми, а теперь закованные в мрамор, выглядывали замершие в разных положениях фигуры античных богов. Биатриче останавливалась возле каждой статуи:

– Смотрите на Вакха в венце с виноградной гроздью! Глаза – как живые. Как будто скульптор лепил его с портретов из твоей семейной галереи, Джулиано!

Джулиано смеялся:

– Полно, Биатриче! Он уродец с отколотым носом!

– Почему уродец? – Екатерина хмыкнула в нос (хорошо, не слышали маменька и покойный месье Шапелье). – Это же искусство.

– Если бы вы увидели наши скульптуры в парке Казерта…

– Что ж… Верю. А кем были ваши предки, сеньор Джулиано?

– Род отца идёт из Рима, но имеет греческие корни. А донна Сибилла – истинная неаполитанка.

По берегу Лебяжьей канавки они дошли до пруда, усыпанного лилиями на плоских листьях. В прозрачной воде били хвостами карпы, а по искрящейся ряби волн плавали белые лебеди.

– Смотрите, какое чудо! – Биатриче подбежала к зелёной решётке над крутым спуском.

Джулиано снял шляпу, чтобы ветер случайно не унёс её в воду, и присел на корточки. Стал подсвистывать птицам.

– Давай их кормить, Джулиано! На набережной я видела торговцев panelle27! – Биатриче махнула себе за плечо. – Пойдём искать!

Она оглянулась на Раффаеле, спрашивая живыми серо-голубыми глазами, можно ли пойти, – улыбнулась с детской радостью и побежала по дорожке к набережной Мойки. Белое платье с розовой лентой под грудью и светло-коричневый фрак скрылись за стволами и зеленью лип.

– Они совсем не видели детства, – Раффаеле улыбнулся им вслед.

Он предложил Екатерине руку опереться – она осмелилась лишь коснуться его чёрного рукава слабыми пальцами.

Каменная дорожка огибала пруд. Дамы под зонтиками ловили взгляд герцога. Его чёрные волосы из-под фетровой шляпы сияли ровным блеском, глаза флиртовали с солнцем. Глубокий цвет их таял, расходясь от зениц тёмно-огненными лучиками.

Знакомые лица узнавали mademoiselle Чубарову. Она то и дело спотыкалась о камни, и рука её в белой перчатке скользила под локоть Раффаеле. Кофейный шарфик едва не потерялся, зацепился за липовую ветку.

Статская советница Шамшева шла с дочерью навстречу. Девица прятала нежное кокетство в притворно-застенчивой игре ресниц.

– Катрин! Вы нынче без Нины Григорьевны?

– Нина Григорьевна не выезжает без Петра Васильевича. Я с матушкой. Они с отцом в беседке.

– Сам Иван Дмитрич здесь! Право следует подойти, засвидетельствовать почтение. А Нине Григорьевне я сочувствую. Вы слышали, что французы перешли Неман и заняли Ковно? Нескоро теперь вернутся наши военные.

Вечером Екатерина была у Нины Ланевской. И княгиня, возвратясь из дома одной из офицерских жён, нервно скидывала перчатки на стол и пересказывала последние новости. Наполеон двигался с армией к Вильно.

***

Так в Россию прокралась война. Без громкого объявления – не всколыхнув чинного покоя северной столицы. Летом 1812 года Петербург не зеленел гвардейскими мундирами, не золотился бахромой эполет. Невский проспект, набережные, бульвары и сады цвели одними дамскими платьями и детскими кружевами.

В салон княгини Нины Ланевской съезжались теперь для чтения писем вслух. Письмами делились, чтобы вообразить полную картину событий на Днепре. Альбомы барышень заполнялись не стихами, не нотами романсов – цитациями посланий своих и чужих братьев и женихов.

12-го августа обсуждали Смоленское сражение. Одни бранили Багратиона, другие – Барклая-де-Толли. Дамы сплотились вокруг единственного стола и княгини Нины.

Екатерина ходила за спинами гостей – мимо окон, занавешенных портьерами с золотистой бахромой. Никто не обращал внимания на размеренное движение её фигуры в белом платье. А она ходила, ходила, ходила… И о чём-то думала.

«Друг мой, Нина! С трудом отыскал возможность написать тебе, ибо только сейчас нам позволили немного отдохнуть, – читала вслух княгиня. – Вот уже второй день, как мы отступаем от Смоленска. Город занят французами, которые безжалостно жгут всё, что в нём есть. Два дня наши воины мужественно защищали Смоленск. Погибли многие, но наш полк оставался в резерве, а потому все живы и здоровы. На сердце у всех тяжело, и сил, кажется, никаких нет. Прости, что пишу тебе жалобы. Здесь не хватает твоей ласки. Ложусь спать и представляю твоё лицо. Но за день устаю так сильно, что сон не позволяет долго наслаждаться мечтами. Обедаем мы, признаться, ужасно, даже без хлеба, но всё же не голодаем. Прости за короткое письмо, но времени совсем нет. Самое главное – тебе теперь известно, что мы живы, и ты, мой друг, будешь покойна. Прошу тебя передать привет всем нашим друзьям и добрым знакомым. Передай им, что не теряем мы надежды одолеть нашего общего врага, и пусть молятся за нашу армию. Искренне любящий супруг твой, полковник князь Пётр Ланевский».

Раффаеле наблюдал за Екатериной. Она замерла у окна, словно Римлянка из Летнего сада: каменное лицо, две белые ленты вокруг головы. И смотрела через стекло на чёрные волны Невы.

Глава VII

29-го августа, угощая герцога чаем в гостиной, Александра Павловна возмущалась последними новостями:

– Вообразите, что пишет Евдокия Николаевна: французы уже за двести вёрст от Москвы! Говорят, не следовало доверять командование немцу.

– Я не знаю господина Барклая-де-Толли, – ответил Раффаеле. – Но возможно ли обвинять генерала в неверной стратегии только за то, что он не русский? У нас комендант Гаэты тоже был немец28, но защищал крепость как настоящий патриот. Тогда как иные неаполитанцы продавались французам.

– Я знал Барклая. Шапочно, – буркнул Иван Дмитриевич.

– И что вы о нём скажете? – спросила Александра Павловна.

– Ничего. Моё какое дело?

Екатерина не добавляла ни слова, склонясь над пяльцами у клавикорда. Раффаеле поглядывал на её прямой пробор, на подвёрнутые на висках тёмно-русые локоны. Медлительная рука с иглой тянула цветную нить. Загадочное равнодушие! Она усердно делала вид, что рукоделие занимает её больше, чем война.

После визита к Чубаровым Раффаеле, привыкший к обеденному отдыху, гулял по тенистому бульвару на Невском проспекте. Здесь его заметила графиня Буксгевден – дама почтенного возраста, вхожая в дом Ланевских. Она шла с компаньонкой.

– Какая приятная встреча, господин герцог! – графиня подала ему холодную руку из-под бежевой шали. – Встретить нынче кавалера на бульваре – величайшая редкость и счастье для одинокой старушки: повсюду одни гувернантки с воспитанницами. Вы позволите?

Она оперлась о его локоть.

– Вы уж простите, милостивый государь, но в мои лета позволительно с вами малость пококетничать. Ваш предмет не возымеет на меня обиды.

– Пред-мет… Простите. Что значит это русское слово?

– Ах, предмет! – графиня засмеялась. – Я говорила о молодой Чубаровой. Все знают, что вы бываете у них. Александра Павловна молчит о ваших намерениях касательно её дочери, но свет всё-ё понимает… что вы ездите к Чубаровым – не с Иваном Дмитричем поболтать.

«Не – с Иваном Дмит-ри-щем – по-больтать…» Губы Раффаеле повторили замысловатую фразу.

На набережной Мойки он распрощался с графиней и перед дворцом Строгановых поймал пролётку.

– Куда прикажете, ваше сиятельство? – длиннобородый извозчик подтянул жёлтый кушак.

– Английская набережная.

Княгиня Нина Ланевская – вот кто расставит точки над i!

Паисий проводил герцога в широкую прохладную залу с колоннами и высокими зеркалами.

За белыми дверями послышалось эхо женских шагов по паркету. Позолоченные дверные ручки повернулись, и княгиня показалась в зале – в розовом платье с мерцающей пряжкой под грудью, с простым греческим узлом без локонов.

– Приятная неожиданность, сеньор Раффаеле! – она подошла, улыбнулась и подала руку в кольцах. – Я рада вам!

– Мой визит к вам… Я прошу вас помочь мне…

Нина указала на белый диван-кушет у стены. Села сама. Дождалась, когда сядет герцог. И обратила к нему умные глаза:

– Я вас слушаю.

– Княгиня, мы хорошие друзья, и только вы можете мне разъяснить. Верно ли я понимаю? Мои визиты в дом Чубаровых компрометируют сеньорину Каттерину? В России строгие правила. В Неаполе всё проще, мы не придаём значение многим вещам.

Взгляд её вильнул на ковёр.

– В ваших визитах как таковых свет не находит предосудительного, сеньор Раффаеле. Но, как я вижу, вас беспокоят толки вокруг ваших отношений с семьёй Чубаровых. И подозрения относительно ваших намерений. Тогда я скажу вам: да, подозрения породили ваши открытые визиты в дом родителей незамужней дочери. Если они не оправдаются – это и скомпрометирует Екатерину.

– Возможно ли этого не допустить? Как я могу поправить сие недоразумение?

– Поправить – в ваших силах.

– Скажите мне. Как?

– Сеньор Раффаеле, вы сами знаете: едва ли найдётся в Петербурге человек, который не обожал бы вас! Достаточно одного вашего слова – и дело тотчас переменится!

– Вы говорите полусловами, княгиня! – он покрутил пальцами над ухом. – Мне трудно понимать вас. Скажите прямо. Мои визиты к Чубаровым налагают на меня обязательства перед сеньориной Каттериной?

Нина подняла изломы бровей:

– Сеньор Раффаеле! Я не могу сказать вам, как поступить! Не мне указывать вам, чтó вы должны делать – и должны ли!

– Княгиня! Я приехал к вам, как к другу. Но даже вы говорите со мной не как друг! Даже вам мешает легенда о моём королевском происхождении!

Раффаеле вышел из дома Ланевских, пересёк мостовую и остановился на гранитном береге Невы. По Английской набережной гуляли петербургские аристократы, постукивая тросточками о камни; прохаживались дамы с зонтиками, ошивались разносчики-торговцы, катились пролётки, скрипели телеги с соломой и бочками. Он надвинул шляпу на лоб и отвернулся к Неве.

Перед глазами на противоположном берегу желтело здание Академии художеств. По медленному течению плыли парусники и челноки с грузом. Заморосил мелкий дождь, оставил влажные крупинки на чёрном фраке. Строгие здания с колоннами взыскательно смотрели герцогу в глаза с Васильевского острова, где вместо улиц – линии, прямые, как правила петровского этикета.

Погода переменилась: серое небо разбросало тучи, открыло голубое пространство. Над Невой поплыли перистые северные облака.

Перед домом княгини Нины ждал извозчик. Ждал извозчик, ждал петербургский свет. Но ждала ли Екатерина?

Раффаеле застал её дома одну – в гостиной. Она по-прежнему сидела у изразцовой печи и клавикорда и вышивала неаполитанский пейзаж – в безмятежном мире тишины, размеренного маятника часов и голубых стен.

– Отчего вы вернулись? – Екатерина подняла на него строгие глаза. И потянулась к клавикорду, чтобы положить рукоделие.

– Прошу вас, не вставайте! – Раффаеле выставил руки.

Она замерла на стуле, прижимая к себе полотно с воткнутой под стежки иглой.

– Что случилось, сеньор Раффаеле?

– Сеньорина Каттерина, – он взглянул на неё сверху. – Каттерина! Мои визиты в ваш дом привлекли внимание общества Пьетробурга. Я искренне не желаю погубить ваше положение – и прошу вас стать моей женой.

У неё дрогнули ресницы. Глаза не выдержали – убежали к ножке клавикорда. Королевская красота герцога слепила их.

Длинный носок его чёрной туфли подвинулся на полдощечки паркета к шёлковой бахроме её подола.

– Но, сеньор Раффаеле, вы же не любите меня, – тихо произнесла Екатерина и встала. Откинула скомканное полотно на клавикорд.

– Вас нельзя не полюбить.

– Это вас нельзя не полюбить!

Он приблизился. Вгляделся в её неподвижные серые глаза. Русские глаза – раскрытые по-славянски, с восточно-зауженными уголками.

– Смогу ли я сделать вас счастливой?

– Я не сомневаюсь. Но, сеньор Раффаеле…

– Говорите мне «Раффаеле».

– Нет, сеньор Раффаеле! Я не могу вас так называть!

– Ddìo mio!29 – его рука потянулась ко лбу.

– Сеньор Раффаеле, – Екатерина теребила кисейную канзу на груди. – Я не знаю, что ответить вам. Я не готова ответить вам сейчас. Я никогда не получала подобных предложений, со мною это впервые в жизни. К тому же, от вас… Я должна подумать.

– Как вам угодно, – он покачал руками перед собой. Словно погладил разделяющее их пространство. – Вы свободны. Моё предложение не обязует вас ответить немедленно. Я выслушаю вас, когда вы будете готовы и уверены в своём решении.

***

Екатерина не сказала родителям о разговоре с Раффаеле. Забросила рукоделие, книги. Два дня ходила по дому из комнаты в комнату.

«Стать герцогиней?.. Что будет? Наполеон подступает к Москве. Если он захватит Россию, мне придётся бежать вместе с сеньором Раффаеле. Куда? А вдруг его найдут… Нет! Страшно думать! А если Россия выиграет войну, разобьёт французов? Тогда мы останемся с ним в России. Возможно, однажды Бурбоны вернут Неаполь. Если так случится, я уеду с ним туда. Но смогу ли я отдать ему всю себя? Не вспоминать об Александре? Да разве возможно рядом с сеньором Раффаеле думать о другом? Если бы маменька узнала о предложении сеньора Раффаеле, она заставила бы меня согласиться. Разве нашлись бы причины для отказа? Ведь их нет? Почему тогда я сомневаюсь?»

Долгие хождения помогали ей думать. Бывало, в деревне Екатерина обходила парк, берёзовую рощу. До леса. Однажды, бредя лесными тропами, она встретила на тающем снегу огромную звериную лапу – и поняла, что едва не заблудилась. О чём, о ком она думала тогда, что забыла о времени и не считала пройденных шагов? Это был конец Великого поста, близилась последняя Пасха в деревне. Осенью её ждал Петербургский свет, а летом – приезд Ильиных и встреча с Александром, будущим выпускником кадетского корпуса.

«Вот смотрю я сейчас на эти летящие жёлтые листья, а думаю о сеньоре Раффаеле, – размышляла она в полдень 1-го сентября, проезжая в коляске сады особняков. – Почему они напоминают мне о нём? Может ли быть кто-то лучше сеньора Раффаеле? Что скажет Нина, если я спрошу её совета? Она скажет: согласиться. Да, так и будет. Ведь причин для отказа – нет».

Лошади остановились на Английской набережной.

– Нина Григорьевна в своих покоях, – сказал лакей.

Екатерину пускали к Ланевским без докладу. Она поднялась по лестнице, прошла через залу и гостиную в половину дома, где находилась спальня княгини. Нина вышла к ней. Она безошибочно узнавала Екатерину по шагам в темпе andantino.

– Нинетт, я хотела… У меня в голове одни вопросы, вопросы… А мне нужен ответ!

Княгиня смотрела на неё влажными глазами. Веки у неё набухли и покраснели, на ресницах поблёскивали невысохшие слёзы. Из-под мизинца сжатой руки торчал уголок мокрого платка.

– Нина… Что?.. Что случилось? Пётр Васильевич?..

– Поди сюда.

Она провела Екатерину в свою спальню, усадила на кушетку. Подошла к комоду, где на подносе лежали письма, и подала ей конверт со сломанной печатью:

– Прочти.

Томящий жасминовый аромат пронизывал Нинину постель. Сложенный вчетверо лист сам распался в руках.

«Дорогая Нина! Пишу тебе, находясь на бивуаке».

Пётр Васильевич жив – слава тебе, Господи!

«Прости за почерк, писать приходится на коленях в палатке. Я живой! Это главное, что обрадует тебя, ибо не всем досталась такая участь после трех дней боя. Мы сражались с французами под Можайском, в местечке Бородино. Не стану страшить твою нежную душу подробными описаниями, что творилось перед моими глазами. Сколько я видел смерти, боли и человеческих страданий. Я до сих пор не осознал, к чему привёл этот бой. Должно быть, мы проиграли его, если приказано отступать к Москве. Мы потеряли в этом бою…»

Неразборчивые буквы князя запрыгали у Екатерины перед глазами.

«Одним ядром были убиты два наших офицера: граф Татищев и старший сын Олениных. Убит молодой князь Иван Туренин – наш добрый друг».

Она сомкнула веки, выдавленные слёзы потекли по лицу. Рука с письмом упала на атласное покрывало.

– Туренин… Так и вижу его лицо перед собою. Глаза большие, синие. Говорили, что он офицерское жалованье отдавал на Воспитательный дом. Ведь у него жена на сносях! И две дочки!

– Да… Да, – Нина захлёбывалась слезами.

– Сын графа Татищева – того, что воевал со шведами вместе с моим отцом! А Оленин – он был, кажется, одних лет со мной? Как же так, Нина? Как страшно! Таких, как они, больше не будет… Не будет…

Вспомнился какой-то воскресный день в приходской Спасо-Сенновской церкви. В прошлом году. Осенью. В правой половине вдруг мальчишки расхохотались. Два брата Олениных, два портупей-прапорщика. Оказалось, одному на плечо спустился паук, и тот его на другого перебросил. Два брата… Один озорной, громкоголосый, с болотно-карими всёподмечающими глазами. А в другом что-то было ангельское, как будто на земле ему и делать нечего. Екатерина оглянулась тогда на них. Рядом стоял Александр. Как в Бежецке…

Сердце кольнуло.

– Прочла ты о подпоручике Ильине? – Нина заглянула ей в глаза.

– Нет… Не-ет!

– Прочти письмо до конца. Ты всё одно узнаешь…

Прочесть… Рука дрожала. Глаза искали строку, на которой остановились, – а буквы прыгали и расплывались.

«Наш полк с пяти часов утра стоял в резерве под огнём. Подпоручик Александр Ильин был тяжело ранен картечью. Ему задело голову, перебило руку и колено. Если ногу не отнимут, ходить на ней он не сможет, как и владеть левой рукой. Когда его уносили с поля, с ним случился истерический припадок. На перевязочном пункте он потерял сознание от боли, а когда пришёл в себя, было решено отправить его в Москву на излечение. Но вот невероятная сила духа! Ильин упорно отказывается ехать с ранеными, не желает оставлять полк и намерен следовать за нами в подвижном госпитале, чтобы оправиться от ран и вновь сражаться с неприятелем».

Екатерина замерла, как неоразумлённая кукла, глядя на комод, на поднос с почтой. Слёзы высохли на разгорячённых щеках. Нина села рядом с нею на кушетку. Взяла за руку.

– Мне надо идти, – прошептала Екатерина. Пальцы её словно окостенели – не захотели разжать письмо.

Её коляска мчалась к дому. Письмо князя Петра Васильевича так и оставалось в руке. И ещё одна бумага…

Спустя час за плотно закрытыми дверями просторной спальни, где с каждого шкафчика и столика свешивались кружевные салфетки, где взбитые пуховые подушки покоились под накидкой, вышитой её рукой, Екатерина сидела за столом и писала. В тёмно-сером дорожном платье с длинным рукавом, с простой причёской, по-гречески, на пробор, – в тишине комнаты, куда сейчас никто не смел зайти, она писала к герцогу ди Кастеланьоло.

Сеньор Раффаеле!

После всего, что теперь связывает меня с Вами, я не могла не написать к Вам, чтобы проститься. Я уезжаю в Москву. Я еду к человеку, которого знала с детства и любила. Он тяжело ранен. Мне ни к чему скрывать от Вас его имя. Вы знакомы. Это подпоручик Александр Ильин. Я знаю, что он не отвечает на мои чувства, что его, может статься, не обрадует мой приезд.

Сеньор Раффаеле! Лучше Вас нет никого на свете! Вас полюбит кто угодно! Но едва ли Александр будет кому-то нужен теперь, искалеченный множеством ран. А потому я принимаю решение ответить Вам отказом.

Сложила письмо. Скрепила своей печатью. Дорожная шкатулка была собрана. На кресле стоял небольшой узелок. По пути домой она выписала подорожную. До отъезда оставался час. Екатерина отправилась к Нине – проститься и вернуть письмо Петра Васильевича, перечитанное трижды в тишине спальни.

Долетев на Английскую набережную за пятнадцать минут, она стояла в гостиной перед удивлённой подругой, преисполненная решимости и упрямства.

– Возможно ли, Катрин? – Нина хваталась за голову. – Разве забыла ты, что он сказал тебе перед походом?

– Не забыла. Но я простила.

– Как так? Я не смогла бы подобного простить!

– Что ж… Не всем дано.

Княгиня сжала её тонкие запястья:

– Катрин! Опомнись!

– Не отговаривай меня, Нина.

– Но как же твоя честь?

– Лучше поступиться честью, нежели совестью.

Что ни слово – будто камень в Екатерининский тракт. Какое бесповоротное упорство! Какая твёрдость и прямота!

Спустя полчаса у дома Чубаровых ямщик впрягал четверню в дорожную карету. Екатерина прощалась с родителями в вестибюле. Она не брала с собой никого из слуг. Сказала, что едет пожить в деревню. На ступеньке лестницы стояла дорожная шкатулка. Горничная Настасья в чепце и белом кухонном переднике держала узелок барышни.

– Что же ты, Катя, – беспокоилась мать, – ни платьев, ни книжек в сундук не положила?

– Мне не нужны лишние наряды, там остались старые, – она оглядывалась на дверь, то крутя пальцами бахрому серого зонтика, то постукивая им по ладони.

 Анисим бегал туда-сюда: справлялся, готов ли экипаж и хорошо ли впряжены почтовые лошади.

– Напрасно ты едешь в деревню, Катя, – покачала головой Александра Павловна. – Так просидишь в девицах, тебя и замуж не возьмут.

– Пусть едет! – Иван Дмитриевич прохаживался за спиной жены, стуча тростью о жёлтый паркет. – Её и в столице никто не берёт.

– И взяли бы! Напрасно, напрасно, Катя, ты покидаешь Петербург. Вот ездил же к тебе герцог…

– Герцог… Я отказала ему, – отрешённый взгляд её прощался со стенами.

– Отказала – герцогу?! А разве он сватался к тебе?

– Готово, барышня! – Анисим вошёл с улицы.

– Благословите меня с иконой, маменька.

Принесли образ Богородицы. Александра Павловна сделала большой крест над дочерью. Екатерина припала губами к холодному серебру оклада, поцеловалась с матерью и подошла к отцу. Он перекрестил её и стиснул в крепких объятиях.

Чёрный короб с серебрящимся родовым гербом Чубаровых покатился вдоль Екатерининского канала к Конному переулку. А родители, не ведая ничего худого, с улыбками долго махали вслед.

Часть вторая. Путешествие.

Глава I

Четвёрка лошадей несла карету осенней размытой дорогой. В окне мелькали каменные верстовые столбы, северные тонкие берёзки с гнутыми стволами и хмурое Петербургское небо. Желтизна сентябрьской листвы развлекала глаза.