Голос Бога

Глава 1. Первый день весны

Никто не лжёт, никто не замахнёт рукою,

Никто желаниям страстей не подчинён,

Война и брань угасли тишиною,

Сердца стучат, как барабаны, в унисон.

Весна пробудилась в столице Халехайда и сердцах его жителей. От земли поднималась еле уловимая вуаль пара. Сегодня поутру оттаявшие улицы вновь покрылись пушистым ковром снега, но днём выглянуло солнце и низвергло на мир столько тепла, что горожане, вновь, было, с ворчанием натянувшие шарфы, принялись на ходу разоблачаться, как и город, от последних покровов зимы.

Поблескивали тёплой влагой и твердокаменные ступени теснящихся городских зданий, которые тоже будто бы грелись на солнце, словно припавшие плечом к плечу могучие хищники.

Казалось, весна пробуждала не только травы, спящие под землей, да листья, притаившиеся в налитых почках. Сам город также отряхивался от хмурой пелены зимы и расцветал блестящими ветвями эстакад и переходов над улицами. Точно лианы спускались к ногам горожан омытые росой металлические конструкции и взмывали ввысь, точно стволы деревьев, свежевыкрашенные заводские трубы. В рощах соловьи подбирали новый репертуар – их весенние трели будоражили весь животный мир, начинавший очередной этап любви и процветания после этапа поста и выживания. Равно как и городские улицы были неумолчны – как-то по-весеннему шумел монорельсовый поезд, звонко дребезжал заводской колокольчик, а грохот станков звучал словно бы мягче и ритмичнее.

В конце концов и вездесущее радио заиграло как-то бодрее и праздничнее. А люди смотрели всё больше вверх, не опуская сверкающих глаз под ноги к скользкой земле. Подчиняясь необоримому духу весны, народ был воодушевлён и с энтузиазмом погружался в рутину, казавшуюся уже не столь однообразной, но даже загадочной на фоне всеобщих природных перемен.

Возможно, людей так будоражил предстоящий праздник Новосезонья – одно из крупнейших событий года, когда возле здания Консенсуса на площади по обычаю разворачивалось большое торжество, ради которого собирались граждане со всех концов округа.

Посмотреть там всегда было на что, было что и прикупить на ярмарке. Правда, торжественные речи да посыпанные орехами калачи мало волновали Абби. Больше всего ему нравилось обозревать гуляющий люд. Несомненно, празднующий народ то ещё зрелище – огромная людская масса радостно зыблется на площади как разноцветное озеро, как живой здоровый организм, пульсирующий рукоплесканиями, смехом да разговорами. Все эти люди едины и безропотны. Они празднуют и бурно улыбаются друг в друга, их окатывает волной счастья и осознанием стойкого, неколебимого порядка. И это сладкое чувство безопасности и безмятежности всегда манило народ на праздники сильнее любых калачей да конфет.

Впрочем, Абби не захлёстывало этими волнами народного единства, он предпочитал невозмутимо покачиваться на них, словно буревестник на морской глади, видом своим совершенно не обнаруживая всепоглощающей радости. Если бы его спросили, чем бы он занялся, если бы не пошёл на праздник, Абби, не моргнув и глазом, ответил бы, что сидел бы дома, пил чай и слушал радио. Но он оставлял все эти небезынтересные дела, чтобы посетить праздник и в очередной раз прозондировать чужую коллективную радость.

Абби подставил лицо тёплым солнечным лучам. Да, к вечеру он будет весь обсыпан веснушками, и его острый, как у лисицы, лик будет пёстрым, как мухомор, а сам он – словно ещё более рыжим, чем прежде. Да он засияет как медный таз, но что с того? Какой смысл таиться от солнца весной? Весеннее солнце всесильно, непобедимо, и он подчинится ему.

Дул ветер. Абби вновь пригладил руками свои жёсткие, похожие на медную проволоку волосы, щекочущие шею за ушами, и огляделся. На лестнице вокруг него сидело множество студентов, поглощающих свой нехитрый обед. Все они болтали друг с другом и, как и Абби, любовались городским пейзажем. Зрелище то было величественное и притягивало взгляд любого, кто оказывался на ступенях университета, ибо с такой сумасшедшей высоты можно было обозреть весь центр столицы.

Фастарский университет был одним из самых высоких зданий в городе. Пирамидальный, бурый, суетливый – он напоминал муравейник, в котором копошились тысячи студентов, получающих обязательное трёхгодичное образование. То был единственный университет в столице, куда стремились молодые люди со всего округа, желающие овладеть сносной профессией. Университетское образование позволяло худо-бедно трудоустроиться, удостоившись терпимого жалования, которого вполне хватало, чтобы обеспечить основные человеческие потребности. И поскольку большей частью заурядный народный ум свыше того и не требовал, лишь немногие после окончания университета шли в академии для освоения высокопрофессиональных ремёсел.

Да, то была настоящая пирамида, ниспадающая, точно водопад, сверху до низу широкой лестницей. По обе стороны от неё располагались кафедральные двери, и таким образом попасть на нужный этаж можно было прямо с улицы, не используя внутренний подъёмник. Впрочем, пользоваться им никому и не приходило в голову, потому как предназначался он для пожилых преподавателей. Студентам надлежало проходить учёбу, каждый день стаптывая сотню ступеней, взбираясь «ввысь к знаниям». Эти суровые условия, по мнению руководства, укрепляли стойкость духа и физическое здоровье молодых людей. И несмотря на то, что хватающихся за сердце и расквасивших носы о каменные ступени было предостаточно, к концу обучения большинство студентов имело весьма атлетический вид, а их икроножным мышцам и задам позавидовали бы и статуи, замершие напряжёнными гранитными телесами напротив университетского спортивного комплекса.

С вершины здания открывалась великолепная панорама – словно крепостные башни высились вдали заводские трубы, окружённые железобетонным лесом зданий и металлическими венами рельсов и виадуков. Между громадными производственными цехами и храмами-кайолами по мощным эстакадам извивались, словно змеи, блестящие поезда. Если повернуть голову налево, к северу, то можно было увидеть, как исполинские строительные краны вдали ворочают своими стрелами, словно динозавры длинными шеями, возводя очередное здание или эстакадную ветвь. Обратив взгляд направо, можно было полюбоваться похожим на гигантскую бутылку зданием Консенсуса, где заседало верховное правительство Халехайда.

Над всем этим великолепием обширно развернулось чистое, пронзительно голубое небо. Лишь вдали горизонт размывался неясным туманом, но то дымили комбинаты.

Абби потянулся и встал, разминая затёкшие от неудобной позы ноги – долговязые, сильные ноги, привычные взбираться по бесконечной лестнице. Ему предстоял недолгий подъём до кафедры истории, и снизу к нему уже приближались его приятели, ради которых Абби замешкался в ожидании. Они едва тащились, шумно переводя дух, утирая красные лица да прихлёбывая из бутылок воду. Абби, безучастно оглядев изнемогающих от жары и усталости однокашников, молча двинулся вверх во главе всей компании как предводитель войска. Войско, впрочем, было довольно унылым и нудным – студенты инженерно-строительного факультета еле передвигали ноги и обсуждали предстоящую лекцию по истории, а также приближающийся экзамен, который казался всем неимоверно трудным. Абби пожимал плечами. В прошлом году он сдал историю блестяще, и в этот раз не будет иначе – что же могло измениться, если курс истории повторялся из года в год от слова до слова?

Они добрались до нужного уровня и прошли в разверзнутые массивные двери, ведущие в обширную аудиторию – ярусы амфитеатра спускались к небольшой площадке, где располагалась трибуна, а также стол, за которым сидел совершенно типичный лектор – пожилой седовласый историк в очках, почитывающий книгу.

Пока кругом шелестели, рассаживаясь по местам студенты, Абби достал простой карандаш и толстую тетрадь. Он пролистал её, бегло просматривая прошлогодние записи. Вот эта лекция. Ровно год назад в точно такой же солнечный день профессор, восхитившись весенним теплом, рвущимся в огромные окна, и символичностью момента, начал рассказывать об объединении Халехайда и зарождении новой эпохи Мира. В прошлом году Абби выдержал экзамен превосходно, так же будет и нынче. Так будет и на следующем курсе, и ровно через год профессор улыбнётся, оглядит аудиторию поверх очков, возрадуется наступлению весны и с удовольствием начнёт тему объединения Халехайда. И студенты, высунув языки, в поте лица поспевая за лектором, будут записывать небезынтересные исторические факты, отмечать даты, увлечённо слушать и запоминать третий год подряд одно и то же.

Историк отложил книгу в сторону и поднялся с места. Гул в зале смолк, и лектор с улыбкой оглядел притихших студентов.

– Сегодня, друзья мои, началась весна, – заметил он, указав ладонью на сияющие янтарным отсветом подоконники, – истинный символ зарождения новой жизни, своего рода новая эпоха в бесконечном цикле природных этапов. И именно в этот чистый, радостный день мы с вами начнём говорить о зарождении не менее светлой и благодатной эпохи – эпохи Мира. Отметьте дату – три тысячи сто семнадцатый год.

Как вы знаете, обретение Единой Благодати, Гласа Божьего, случилось несколько раньше, однако началом эпохи Мира принято считать именно три тысячи сто семнадцатый год – год, когда случилось окончательное Объединение Халехайда. Нынче на десятый день лета состоится празднование двухсотлетия Мира, великая дата, друзья мои. Двести лет! Двести лет покоя и человеческого единства.

Прежде в мире существовало около сотни государств, если быть точным и отринуть раздоры и сепарации некоторых территорий, – девяносто семь. После обретения Благодати, когда прекратились войны, угасли конфликты и споры, исчезли все прочие религии кроме истинной, народы потянулись друг к другу – влекли их нужда и голод, тяга к единству с собратьями, общая вера и жажда жить в соответствии с заветами благодатного Гласа.

Уже в ту пору Халехайд был крупным и развитым государством и, разумеется, не отмахнулся, когда весь мир принялся просить у него милостыню. Несколько лет грели халехайдцы под своим крылом страны соседней Тойи, попутно охватывая влиянием и остальные территории. В конце концов на земле не осталось ни одного человека, кто не считал бы себя истинным халехайдцем. Приняв единый порядок, устои, летоисчисление, обретя единые ценности, люди утратили необходимость в границах между государствами. И вскоре вся мировая территория была провозглашена единым государством Халехайд.

Три тысячи сто десятый год от халедского зарождения, семьдесят третий день лета. Последний солдат сложил оружие. В мире больше не осталось ни одного вооружённого человека. Военные всего мира оставили свои посты и двинулись прочь. Осенью того же года началось великое Уничтожение оружия, которое отправили на переработку.

В три тысячи сто одиннадцатом году на пятый день весны был подписан договор об объединении Халехайда и Алавии, где храмов-кайолов уже было построено чуть ли не больше, чем на халедской земле, а производство стремительно набирало обороты.

Как древние халеды на заре осознания себя единым народом имели предводителем своим святого до́минуса, так и современный народ халедский с великой радостью следует заветам предков и принимает главой правительства главу кайола Четырёх Сущностей.

Алавийцы также почитали его и как государственного мужа, и как своего духовного лидера. Инфидаты алавийских кайолов подробно рассказывали прихожанам об истории высокого сана доминуса, о его предках и достоинствах. Как после рассказывали о том и в Пастоле, и в Объединенной Мерене, и во всех многочисленных странах жаркой Ферры, и по всему миру. Халехайд давал то, чего так недоставало растерянным людям новорождённой эпохи – комфорт физический и комфорт духовный. Мир быстро заговорил на халедском языке, но и старался при этом сохранить своё поликультурное лицо. Халехайд всегда поддерживал народы, стремящиеся сберечь свою самобытность, и на сегодняшний день предстаёт многонациональным государством, где общество живо едиными ценностями, но каждый его член помнит свою культуру и стремится сберечь красоту прошлого в себе и на своей земле.

Сегодня мы подробно рассмотрим объединение с Феррой, которое началось в три тысячи сто одиннадцатом и длилось без малого три года. Пережив развал империи, давшийся народам большой кровью, Ферра насчитывала тогда двадцать восемь государств…

Историк говорил ещё долго. Абби послушно записывал в тетрадь важнейшие моменты его повествования. По бумаге скрипел карандаш, затем скрежетала точилка. Вновь скрип карандаша… Время неумолимо неслось вперёд, хотя большинству студентов казалось, что лекция была нескончаемой. Абби скрупулёзно выводил и подчеркивал даты, уткнувшись носом в тетрадь с самым серьёзным видом. Тем не менее, когда часы на стене над дверью пробили полдень, он моментально захлопнул тетрадь, быстро встал и, огибая толпящихся студентов, стремительно направился к выходу – он не должен был опоздать на поезд, и то, что историк не завершил своё последнее высказывание, а сам он оборвал свои записи на полуслове, его нисколько не волновало.

Абинур Тандри был невысок и тощ, одевался преимущественно в тёмные цвета и вполне мог бы легко затеряться в толпе, если бы не его полыхающая мандариновым пламенем голова – более рыжего человека трудно было себе представить. Весной и летом лицо его приобретало оттенок ржавчины из-за обилия веснушек, и любые лосьоны были бессильны против нашествия оранжевого крапа. Осень и зиму Абби проводил с изысканной бледностью в лице – в холодные и скудные на солнце сезоны ему удавалось свести веснушки на нет, они бледнели и становились практически незаметными. И глядя в зеркало, Абби мог бы даже назвать себя красивым. Мог бы, но ему не приходило это в голову. Ему было всё равно. Его скуластое фактурное лицо оставалось бесстрастным круглый год. Серые, полуприкрытые соломенными ресницами глаза оценивали чистоту кожи и зубов, гладкость выбритого острого подбородка, опрятность нехитрой причёски – и после этого Абби отходил от зеркала.

Ежедневно он намазывал лосьоном от веснушек лицо, грудь и плечи – с самого детства делал он это, с первого дня, как мать купила ему первый бутылёк, строго-настрого наказав втирать это в кожу каждый день. Она считала необычайно яркий облик сына болезнью и бедой и искренне горевала, глядя на его пунцовое как гербера лицо. Юный Абби, взирая на взволнованную мать, выливал на себя тонны лосьона. С тех пор минуло больше пятнадцати лет, но он всё втирал и втирал в себя каждый день эту пахнущую лимоном жидкость, совершенно не задумываясь, с какой целью он это делает.

Ему было всё равно. Его не интересовал собственный облик, как не интересовал и облик окружающих. Их жизнь, их интересы и мечты – ему не было до них дела, как не было дела и до собственных чаяний и занятий. Его не волновали спортивные состязания, по которым сходил с ума весь город, его абсолютно не трогали театральные постановки или художественные выставки. Чтение мало его интересовало, в его жилище можно было найти только учебную литературу – сборник Инструкций, историю Халехайда и маленький потрёпанный учебник культуры речи. Он пробовал читать стихи, но нашёл их в высшей степени скучными. Все они были об одном, все твердили о красоте природы, женщины и Родины. Абби не мог отличить одного стихотворения от другого и забросил попытки вникнуть в высокую халехайдскую поэзию. Проза также давалась ему тяжело. Романы походили на выжимки из толстенного учебника истории, герои вымышленных сюжетов ничем не отличались от его знакомых и наводили тоску, комедии его не веселили, и он с удивлением пролистывал книгу, ожидая смешных моментов и разочаровываясь.

Радио было наиболее простым и понятным ему развлечением. Он слушал его часами, лёжа на кровати. Слушал новости, прямые трансляции, музыку. Но не запоминал ничего из того, что услышал. Он не знал имён политиков, актёров театра, спортсменов и других выдающихся граждан. Он не помнил исполнителей и авторов музыки, что лилась ему в уши. И образы, что он представлял себе, когда слушал очередной концерт, не были так же ярки и красочны, как его облик. Он всегда представлял себя бредущим по дороге, витиеватой и натоптанной, очень далёкой, убегающей куда-то в лесистые горы. И видел он, как встречается ему по пути некто неясный и неслышный, как столб дыма, и как ни силился Абби, не мог представить, кого он встретил и о чём говорил с ним. Скудное воображение отказывалось подыгрывать своему обладателю, и Абби не пытался растормошить фантазию, не видя в том никакого интереса.

Все кругом твердили о любви и семейной жизни, и Абби не был исключением. Он поддакивал своим приятелям, разглагольствующим о женских достоинствах, и соглашался, что пора было уже обзавестись подружкой. Как именно ими обзаводятся, он, впрочем, не интересовался, а рассказы о попытках своих однокашников считал пустым трёпом и пропускал мимо ушей. Он искренне верил, что однажды поутру проснётся безумно влюблённым в некую девушку, поспешит уведомить её об этом, и полагал, что она отчего-то сразу бросится отвечать ему взаимностью.

Так он и проводил свои дни, слушая радио да бестрепетно поджидая, словно своей очереди в кассе, когда в сердце ворвётся любовь. Она непременно должна была подарить ему билет в обыкновенную спокойную, взрослую жизнь, где всегда присутствовали дети и семейные вечера с вкусным ужином за общим столом. Его приятели полагали это наивысшим счастьем на жизненном пути, и у Абби не было причин не соглашаться с ними. Он имел представление о том, как надлежало прожить жизнь мужчине. Отец его был бригадиром в цеху, где подрабатывал Абби, и из разговоров рабочих Абби знал, что отец был «мужиком что надо», да и выглядел тот всегда бодрым и довольным. Сына он в шутку называл Кирпичом за рыжину и холодный, серьёзный взгляд, прозвище это подхватил весь цех, которому словно цепкая зараза передалась любовь отца к невозмутимому Абби.

После учёбы тот спешил на станцию. Взобравшись на виадук, он переходил по нему улицу, чтобы добраться до эстакады и сесть на поезд до Долгоречья, где и располагался фастарский кирпичный завод.

Абби всегда садился у окна. Глядя на проносящийся мимо город, он ни о чём не думал, лишь взирал на быстро сменяющийся пейзаж и почему-то получал удовольствие от созерцания стремительно убегающего назад пути. Сегодня солнце слепило ему глаза, посему в окно он не смотрел, но дремал, подставив жару, бьющему в стекло, своё неумолимо покрывающееся веснушками лицо.

Цех, путь к которому был столь не близок, ещё с детства знал он как свои четыре пальца. Душное помещение, где со скрежетом и гулом елозили механизмы и шелестела конвейерная лента, он в своё время излазил сверху донизу в поисках чудесных открытий. Тогда этот сравнительно небольшой цех казался ему огромнейшим гремящим миром, полным тайн. Со временем обнаружив, что в замызганном глиной помещении, где чумазые рабочие монотонно выполняли свою работу, не было ровным счётом ничего чудесного, Абби потерял к детским выдумкам всякий интерес.

Он носил рабочий костюм графитового цвета с заводским шевроном как повседневный. Часто стирать его не требовалось – материал запросто протирался обыкновенной тряпкой. Ткань не впитывала жидкость и отталкивала грязь. То был идеальный наряд для Абби, не заботящегося о стиле и элегантности туалета. По удивительному совпадению в Фастаре комбинезоны были на пике моды, и щеголяли в них все кому не лень. Чего Абби, разумеется, даже не замечал.

По пути в цех он забегал в раздевалку, где оставлял рюкзак и натягивал плотные перчатки, – переодеваться ему и не требовалось.

В цеху было душно и шумно. Осторожно обойдя тележки и суетящихся грузчиков с поддонами и лопатами, Абби пробирался к конвейерной ленте, по которой медленно плыла грязная дорожка тёмной глины. Со всех сторон он слышал громкие приветствия и вежливо отвечал на каждое, помахивая рукой.

– А вот и главный Кирпич пожаловал!

Бригадир махнул ему сверху рукавицами – он стоял на лестнице у ямы, куда сваливалась очищенная глина. Эти слова он произносил каждый раз, как видел сына – ему, как и окружающим, шутка казалась ужасно смешной. Абби кивнул в ответ и взобрался на постамент, где лежал его рабочий инструмент – жердь с широким прямоугольным окончанием. То был магнит, которым Абби надлежало очищать сырьё от металла.

Он водил им над проплывающей мимо глиной, попутно прореживая её рукой, и при сигнале из динамика педалью останавливал конвейер, чтобы выудить мусор. Гвозди, различные железные обломки, а также камни летели в ведро у него под ногами. Рабочий, стоявший здесь до него, отправился на другой конец цеха в печь, выгружать кирпичи после обжига – горячие и пахучие, как раскалённая земля.

Абби мял руками упругую глину и находил это приятным. Обычно до самого вечера он мял её в поисках несовершенств. Но сегодня в честь государственного праздника был укороченный день, поэтому он остановил ленту, когда солнце ещё вовсю припекало. Завтра эти четыре отгульных часа он отработает вместе со всеми. А сейчас начальство отправляло рабочих на праздник.

Посещение праздника было для Абби чем-то вроде прореживания своей глины – он прореживал людей. Рассматривал их лица, слушал разговоры, речи выступающих ораторов и озирал их вычурные наряды. Но не мог заинтересоваться. Как ни старался Абби выискать что-либо любопытное да примечательное, – всё было тщетно. Всё было скучно и тошно. И он поскорее убирался к себе в свою крохотную съёмную квартиру неподалеку от университета, где до самого вечера слушал радио.

В столице Халехайда Фастаре насчитывалось около двух сотен храмов-кайолов. Все они были монументальны и грандиозны, все по форме являли собою идеальный куб, сверкающий гладким мрамором. Эти гигантские кубы были разбросаны по городу, который с высоты и сам представлял своими границами ровный квадрат. С севера квадрат обнимали леса, с запада и востока – две реки. На юге в междуречье простирались поля, по берегам же расположилось множество ферм и деревень.

В центре квадратного Фастара стоял крупнейший куб из всех – кайол Четырёх Сущностей. В отличие от прочих кайолов он имел множество окон, а на крыше его возвышалась конструкция, поддерживаемая массивными металлическими балками – громадный стальной квадрат, из вершин которого во все стороны устремлялись длинные лучи. То был символ Четырёх Сущностей, блестящий, точно зеркало, и днём при свете солнца видимый практически с любой точки города.

Здесь проводились не только службы, привлекающие на праздники толпы людей, но и Всесветный Сонм, где заседали инфидаты во главе со своим до́минусом. А кроме того в кайоле жил и сам доминус с семьёй.

Семейство то было знаменитое и уважаемое, многие поколения его посвятили свои жизни служению в кайоле. Все члены семьи доминуса одевались в совершенно иной манере, нежели остальные граждане Фастара, все они жили в аскетичном быту и своеобразно проводили время. Не было в их распоряжении роскошной пищи и драгоценностей, они не владели землями и не окружали себя пышным убранством жилища и излишествами. Тем не менее, некая отличающая от других вычурность облика уже издалека давала понять, что приближается до́минус-ме́р, родич главы Халедского Кайола и председателя совета Консенсуса.

Праздник же требовал особых приготовлений, и облик доминуса, который по традиции готовился под открытым небом одарить чудесной проповедью свой народ, должен был воистину блистать.

Послушники долго чистили и наглаживали старинное праздничное одеяние доминуса, переходившее от одного главы кайола к другому. Они расправляли объёмные складки, разворачивали шлейфы, подтягивали шнуры, подшивали пуговицы, латали прорехи и подбивали вышивку.

Завершив свой кропотливый труд, послушники водрузили одежды на манекен и покинули гардеробную, чтобы доминус мог торжественно облачиться при помощи своего келейника. Тот был хранителем туалета при кайоле и отвечал за весь гардероб великолепных праздничных нарядов – каждый из них символизировал те или иные явления и события, в честь которых и проводились городские празднества.

Доминус тут же явился в сопровождении своего неторопливого ассистента – пожилой келейник был упитан, скорее даже тучен, и благодаря заплывшим морщинами и отёками глазам неизменно имел заспанный вид. Глава Кайола напротив был высоким плечистым мужчиной лет сорока с развитой мускулатурой и безупречной осанкой. Он был короткострижен и темноволос, лицо его обрамляла такая же тёмная короткая борода. Взгляд его был мягок и весел, и при виде своих диковинных одежд он широко улыбнулся.

– Поистине павлинья расцветка, Толи́с.

Келейник сморщился гармошкой складок на тройном подбородке и щеках и ответил своему господину укоризненной улыбкой.

– Ей-богу, святой доминус, ей-богу!

– Ты решил, что я ругаю свой наряд? – усмехнулся доминус. – Отнюдь. Он – один из моих любимых.

– Отрадно, ваша святость, отрадно.