Голос Бога

Абби повалился на кровать.

Вот я, Абинур Тандри. Я лежу напротив потолка.

Его нехитрые, хрупкие мысли перебивало радио – кто-то с восторгом делился своими впечатлениями о празднике.

Абби закрыл глаза. Постепенно сквозь тьму век он разглядел дикую природу – холмы, поросшие лесом, скалистые уступы, озёра, и обнаружил, что шагает по торной просёлочной тропе. Далеко впереди он заметил тёмное пятно – кто-то неспешно брёл по дороге навстречу Абби, и поначалу, как и прежде во всех его грёзах, черты расплывчатой серой фигуры не становились отчетливее, как бы он ни вглядывался в незнакомца. Проявились же они внезапно, резко, ворвавшись сквозь мутный туман со страшной ясностью. Абби раскрыл рот в немом крике – в него вонзился тот же взгляд, исполненный жгучей ненависти, тяжёлый, бьющий в сердце, словно таран.

Абби подскочил на постели, громко вскрикнув. Он тяжело дышал, схватившись за горло, и всё ещё дрожал от страха перед ликом ненависти, который так бесцеремонно вторгся в его сновидение. Было давно уже за полночь, и маленькое жилище Абби погрузилось в темноту. Из радио на кухонном столе громко доносились мерные удары – биение человеческого сердца, которое обычно транслировали с полуночи до шести утра.

Абби вскочил с кровати и бросился к печке, где стоял остывший чайник. Хлебнув воды прямо из носика, он содрогаясь опустился на стул и принялся остервенело чертить указательным пальцем на своём лбу квадрат.

Он вдруг понял, что не сможет в точности повторить слова молитвы, которую машинально бормотал каждый день после умывания да вслед за всеми на праздниках.

– Четверо Сущих, к вам молю, склоняясь… в великой благодарности склоняясь… воздавая… воздавая хвалы, поминаю вас, – сбивчиво затараторил Абби, – воздавая… что-то ещё воздавая… Молю тебя! – обратился он в конце концов напрямую к внутреннему голосу, – молю о помощи! Глас Божий… избавься от него. Избавься от того, кто ненавидит! Избавься от врага моего!

В то самое время святой доминус Халедского Кайола сидел в совещательном зале на десятом этаже здания Консенсуса и в полной темноте, прикрыв глаза, слушал радио – динамик пульсировал сердцебиением. На лице его застыла лёгкая улыбка, он был расслаблен и погружён в раздумья, предаваясь глубокомысленным разговорам с самим собою, слушая внутренний голос и увлекательно беседуя с ним в ночной тиши.

Его уединение, однако, вскоре было прервано – дверь приоткрылась, впуская жёлтую дорожку света из коридора, и в тёмный зал вошёл человек. Пошарив рукой по стене, он включил свет и притворил за собой дверь, но вдруг заметил доминуса и застыл, так и не выпустив дверную ручку.

– Ваша святость! Я не знал, что вы здесь, прошу меня простить. Я немедленно… – он клацнул ручкой, намереваясь выскользнуть за дверь, но доминус устало улыбнулся и махнул рукой.

– Останьтесь, господин Деорса. Вижу вы, как и я, сбежали от суеты внизу, – он указал ладонью на соседнее кресло, – присаживайтесь.

Ингион Деорса охотно расстался с дверью и поспешил опуститься на кожаное сиденье рядом с доминусом.

– Ещё раз прошу прощения за моё вторжение, – сказал он, – надеюсь всё же, я не прервал вашу молитву. Эти весенние балы столь утомительны! Прекрасно понимаю, почему вы решили уединиться.

– Умение веселиться – своего рода искусство, – ответил доминус. – К сожалению, мне, как и вам, не удалось овладеть им в совершенстве.

– Вы – человек глубокой мысли и мудрого слова, – заметил Деорса, – вполне понятно, что суета не ваша стихия. В моём же случае, вероятно, виной всему обычная старость.

Доминус рассмеялся.

– Глупости, Ингион, вам нет и пятидесяти.

Деорса в ответ скривился.

– Тело твердит об обратном. Иногда кажется, что мне все шестьдесят.

Его тёмные волосы были сильно поддеты проседью, как и короткая аккуратная борода, и пышные брови, из-под которых глядели покрасневшие, несколько опухшие глаза.

– Вы ошибаетесь, – возразил доминус, – ваше тело лишь молит вас об отдыхе. Когда вы в последний раз расслаблялись? На моей памяти… этого и вовсе не случалось. Вы носитесь галопом, решая все проблемы на свете, но главную проблему вовсе не замечаете – ведь вы страшно устали.

Деорса усмехнулся и пожал плечами.

– Таково мое положение, ваша святость. На мне лежит слишком большая ответственность, и я не вправе слагать её с себя во имя чего бы то ни было, тем более ради такой тривиальной вещи как отдых.

– Тривиальной, но необходимой. Друг мой, вы совершенно разбиты. Я не советую, я настаиваю, чтобы вы расслабились сей же час, причём так вольготно, как только можете.

Деорса рассмеялся и уступчиво поднял ладони. Он забросил обе ноги на стол и блаженно вздохнул, откинувшись в кресле. Строгий винного цвета костюм, который состоял из элегантного кафтана и прямых брюк, очевидно сковывал его движения, поэтому он расстегнул на запястьях и горле несколько пуговиц.

– Соглашусь с вами, – выдохнул он, прикрыв глаза. – Быть главой министерии труда и массовых коммуникаций, да не крохотной страны, а всего мира – немного утомительное занятие.

– Как поживает ваш кабинет министров?

– Справляется, – вяло махнул рукой Деорса.

Вид у него и впрямь был усталый. На его худом лице не было заметно глубоких морщин, но под глазами темнели круги. Кожа его была чуть смуглой, неравномерный загар выдавал его недавний маршрут командировок – накануне он вернулся из Ферры, где провёл три недели, мотаясь из округа в округ. Даже зимой в Ферре стояла невыносимая жара, поэтому Деорса, привычный стремительно передвигаться, питаться два раза в день и вести одновременно тысячу дел, сильно похудел и заработал непрекращающуюся мигрень.

Доминус кивнул.

– Действительно справляется, даже слишком хорошо. Ведь работа у ваших непыльная – вы самостоятельно тащите всю министерию. Если это вопрос доверия…

– Нет, что вы! – встрепенулся Деорса.

– Так делегируйте. Ваша ответственность от этого не рухнет. Вы знатный трудоголик, и это похвально, друг мой, но в данном случае также и весьма непрофессионально.

– Совершенно искренне согласен с вами.

– Вашего согласия мало, – мягко, но серьёзно сказал доминус. – Мне нужна действующая структура министерий, и я требую вашего личного присутствия на Малом Совете. Вы нужны мне здесь. Имейте в виду, ваш заместитель уже фактически занял ваше место. Иногда я путаюсь, кто из вас глава министерии.

Деорса коротко рассмеялся и виновато закивал.

– Ваша святость, я немедленно начну исправлять положение.

– Рад это слышать. По крайней мере, до десятого дня лета безвылазно сидите в Фастаре.

– Непременно, ваша святость. Обещаю вам, что не пропущу Двухсотлетие Мира… – проговорил Деорса, – великий праздник, ваша святость, великая дата!

– И комплекс мероприятий, приуроченных к ней, также велик. Надеюсь, вы уже ознакомились с планом?

– О, разумеется.

– Я и не сомневался, – улыбнулся доминус. – Впрочем, я должен перед вами извиниться и прекратить подтрунивать над вашим патологическим трудолюбием. И довольно же о работе. Укоряя вас в невнимании к собственному здоровью и профессионализму, сам же нагрузил вас вопросами.

– О нет, не извиняйтесь, – Деорса спустил ноги на пол и переменил позу. – Все ваши упрёки и наставления совершенно справедливы и необходимы.

Он резво поднялся и заходил по залу, будто бы любуясь совершено знакомыми и привычными ему мраморными стенами. Подойдя к окну, Деорса впился взглядом в непроницаемое ночью стекло. Безоблачное небо, днём пронзительно синее, теперь же угольно-чёрное, было усыпано звёздами. Словно его отражение, тёмный город внизу мерцал огнями. Деорса пытался разглядеть ночную панораму за стеклом словно некое зазеркалье, упорно натыкаясь взглядом на собственное лицо.

Повисло молчание. Из радио в зале совещаний доносился гулкий сердечный стук – сердце билось размеренно и невозмутимо, как маятник часов.

– Двести лет минуло, – нарушил тишину доминус. – Двести лет мир не знает вражды и ненависти. Двести лет единства и гармонии. Изменилось ли наше общество, Ингион? Что думаете?

– Несомненно, – быстро отвечал Деорса, не поворачивая головы. – Оглядываясь на беспрерывную череду разного рода бесчеловечных потрясений прошлого, могу с уверенностью сказать, что нынешние времена подлинно благодатны, и причина тому – люди.

– Глас Божий, – откликнулся доминус. Деорса кивнул.

– Он изменил нас. Взгляните на наш народ. Единый, свободный, мирный, сытый и честный народ. Никем не преследуемый, не нуждающийся ни в слежке, ни в тотальном контроле – народ, где каждый сам себе сержант. Я побывал во всех уголках Халехайда, ваша святость, и видел своими глазами, насколько покойна и размеренна жизнь повсюду, насколько счастливы люди. Видел их готовность к труду и жаркую веру в глазах. Это общество новой формации. Вся та грязь, оставшаяся за стеной эпохи Мира – зверская, тошнотворная, страшная в своём смешении насилия и злобы… вся она тщетна и бессмысленна. Это извечный стыд. Это болезнь, – веско добавил Деорса. Он развернулся и посмотрел на доминуса. – Болезнь человечества. Люди были смертельно больны. И великая Благодать явилась нам истинным лекарством. Мы излечились.

– И должны вечно благодарить бога за великий дар, – добавил доминус, дотронувшись до лба. Деорса кивнул и повторил его жест, вновь отвернувшись к окну. – Как думаете, какая судьба постигла бы человечество, если бы не был нам ниспослан Глас Божий?

– Судьба? Едва ли это можно назвать судьбой. Вся предыдущая история показывает, насколько гнусные и ничтожные решения формировали общество. Исход здесь мог быть лишь один – полное одичание.

– Одичание?

Доминус с интересом слушал его, опершись виском на кисть руки.

– Именно. Нисхождение до животного существования.

– По-вашему, люди прошлого словно бы и не были людьми, но неким подобием разумных существ.

– Вы с этим не согласны?

– Не вполне. На мой взгляд, история – не есть череда грязных войн, но есть череда человеческих судеб. Это результат решений, как вы выразились. Решений, принимаемых не стадами злобного скота, но людьми, которые во все времена желали лишь одного – покойной, бессобытийной рутины, под покровом которой обычно и происходит оздоровление нравов и развитие морали.

– Человек не был способен выстроить подобное общество, поскольку не все жаждали рутины, многие жаждали крови. Человек в принципе по сути своей кровожадное и несмышлёное создание, поскольку легко поддаётся контролю и только так способен выжить.

– Вы ошибаетесь, Ингион. Человек был бы способен на многое и великими были бы свершения людей прошлого, имей они правильное представление о Боге. Но каждый предпочитал молиться своим личным идолам, которые преподносили персональную мораль на любой вкус, на любой выбор. И любой жаждущий крови, как вы выразились, получал релевантные предложения на рынке морали. Единая вера, – доминус встал и подошёл к окну, – лишь единая вера ведёт к благополучию и миру. И путь к ней долог и кровав – судьба человечества была бы жестокой, полной страданий и катастроф. Обрести единую веру человек мог бы лишь через немыслимые муки. И выстроить крепкое общество мог бы, но с большими потерями. И наступивший покой имел бы привкус горечи, и горькой была бы радость. И усталым был бы бестрепетный сон.

Он с улыбкой взглянул на министра.

– Нет, люди не одичали бы, друг мой, но были бы несчастны. И как бы скоро ни забывались несчастья, выстроить благодатный фундамент общества на костях жертв борьбы за истину невозможно. И счастье иметь единую крепкую веру не было бы полным и искренним, коли пришлось бы вырывать право на неё из глоток заблудших людей.

Деорса глядел на доминуса со вниманием, прикрывая ресницами наползшие на взгляд тени разочарования, поскольку слышал он эти речи далеко не впервые и знал наперёд каждое слово.

Доминус продолжал.

– Именно поэтому мы исполнены великой благодарности Богу и Четверым, даровавшим нам жизнь – священное право вплестись в божественную артерию вселенной. С великой любовью и признательностью отдаёмся мы Гласу Божьему на покровительство и суд и склоняемся в истовых молитвах перед вечностью Бога и величием сотворённого им. Ибо Единая Благодать подарила нам мир не ценой истребления малых обществ, но силой великой любви. И должны хранить мы этот дар с великим тщанием.

– Помолимся же, ваша святость, – поспешно проговорил Деорса, дотронувшись до своего лба.

– Помолимся, Ингион, – мягко согласился доминус.

Оба развернулись к окну и прижали ладони к груди. Деорса вновь уставился на собственное отражение, зыбко и сумрачно преграждающее панораму ночи в толстом тройном остеклении.

Он и не думал молиться, лишь с великим раздражением буровил взглядом окно, ставшее ещё более непроницаемым и светлым при приближении доминуса, который закрыл глаза и надолго погрузился в свои мысли.

Глава 2. Дракон

В твоих глазах застыли айсберги

невырыданных слёз.

Свои мытарства продолжаешь ты,

в унынии своём застряв навечно.

Увы! Непостижимо скоротечно

И так безмерно долго длится жизнь.

Гави выдохнул изо рта пар. Выдыхал он долго, с усилием, – так полагалось выдыхать огнедышащему дракону, присевшему отдохнуть после долгого полёта. Весеннее утро было промозглым, оттаявшие вчера днём лужицы вновь подёрнулись коркой льда, в лицо бил ветер – и это именно он нагнал за ночь серые тучи и притащил столь надоевший за зиму холод.

Впрочем, дракону все эти погодные неурядицы были нипочём, он расправил крылья и понёсся дальше, не забывая мощно выдыхать пар, – Гави тронулся с места и пересёк перекрёсток, непринуждённо толкая ногами педали.

Улицы были пустынны и туманны. Город ещё не проснулся, лишь изредка попадались сонные хмурые прохожие, семенящие по скользкому тротуару.

Район был тихим, если не сказать захолустным, здания – бетонными и однотипными. Все как один отделанные бежевой штукатуркой, они напоминали выстроившиеся в ряд сухие куски хлеба, на которые постоянно покушались птицы. А голубей на крышах и впрямь было предостаточно – местные старики обожали прикармливать разбалованных доступными харчами жирных сизарей. Однако ветхих или заброшенных построек здесь не было и в помине, и хоть унылый вид строгих улиц ничем не мог зацепить взгляд, а пыльные асфальтовые дороги были словно посыпаны прахом прежних жильцов района, повсюду царила всеобщая аккуратность.

Здесь жили преимущественно старики. Вокруг небольшого, но уютного парка расположились несколько пансионатов, больница, огромный спортивный комплекс и прижавшийся к нему, словно заблудший котёнок, крохотный книжный магазин. За многоэтажными жилыми домами пыхтел паром и дымком рынок – мастерских и закусочных там было полным-полно. За рынком и эстакадой через сквер притаилось ещё более тихое место – посёлок Вишнёвый Дол, где кроме аккуратных двухэтажных домиков да раскидистых вишнёвых садов в каждом дворике, не было никаких иных построек. Главной же достопримечательностью района было большое и красивое здание крематория – высокое, закруглённое, напоминающее крепостную башню. Вокруг этой одинокой башни на самой окраине города раскинулось пустое и ровное, как крышка гроба, бетонное поле, где Гави частенько катался на велосипеде.

Гави был совершенно уверен, что лучшего места для катания, чем фастарский район Большой Берег, просто не найти – шоссе здесь были широки и пустынны, как и тротуары. Собственно, весь район был широким и пустынным, тихим и сонным, как старик. Молодёжь иногда наезжала сюда проведывать престарелых родственников, однако привычные к иному ритму жизни люди быстро дохли здесь от скуки и поскорее убирались восвояси в лоно кипучего города.

Парк не был засижен шумными компаниями, его сонный шелест не нарушал звонкий детский гвалт. Его тихие дорожки, петляющие между лужайками и мощными ветвистыми деревьями, так и манили неспешно прокатиться, а влажные от растаявшего снега поляны любезно приглашали как следует порезвиться со своей собакой, которая наверняка оценит терпкий пряный вкус ветвей, обломанных под тяжестью снега.

И сердце Гави всегда звало его именно туда, поскольку он имел привычку совершать велосипедные прогулки в компании трёх своих собак. Они послушно бежали рядом с велосипедом хозяина, не смея ни обогнать его, ни отстать, ни скакнуть в сторону ради какого-либо интереса. И лишь в парке, получив на то разрешение, они во весь дух срывались с места, неслись вскачь наперегонки, чтобы как следует подурачиться на прелой земле с редкой белёсой травой. Сам Гави, степенно спешившись с велосипеда, аккуратно расположив на скамейке рюкзак и куртку да как следует оглядевшись – не смотрит ли кто, – бросался вслед за своими собаками и радостно носился взад-вперёд, швыряя им палки и мячи.

После, весь всклокоченный и красный, он брёл к скамье и, тяжело дыша, валился на неё, не отрывая глаз от своих питомцев, которые, ни капли не устав, продолжали с лаем трепать какую-то сучковатую ветвь.

Так начиналось каждое утро Гави. Продрав глаза, умывшись и пару раз пройдясь расчёской по спутавшимся за ночь волосам, он наскоро одевался и в любую погоду спешил выгулять своих собак в парке, который располагался в пяти минутах езды от дома. Этот ритуал он соблюдал неукоснительно и не мог и помыслить о том, чтобы наспех отвести псов справить нужду на площадке возле дома. Подобное считал он чуть ли не кощунством и полным неуважением к своим возлюбленным друзьям, которые, впрочем, также души не чаяли в своём хозяине и друге.

Вернувшись домой, Гави обычно пил кофе, съедал вафлю и отправлялся на работу. Так было и в это утро. Гави варил на плите кофе и слушал радио, в то время как его собаки жадно поглощали корм, ещё с вечера заботливо приготовленный хозяином.

Радио вещало о минувшем празднике, приезде некоего важного лица, открытии нового цеха и успехах производства на железобетонном заводе. Гави задумчиво глядел на собственное отражение в чёрной панели на стене у плиты и размышлял, до чего красивым выглядит мир в чёрном глянце. Лицо его казалось серым, как и белая рубаха, размытых чернотою глаз и вовсе было не видать, хотя на самом деле были они выразительны и блестящи и чем-то напоминали собачьи карие, вечно настороженные глаза.

Он опустил взгляд на плиту и, заметив, что кофейная пенка поднялась, аккуратно снял ковшик с огня.

Кухня, отражённая в панели, казалась ему отчего-то более уютной и аккуратной, сам себе он виделся более решительным и бойким, и лишь собаки, крутившиеся у ног хозяина, были всё те же. В той чёрной реальности по радио передают новости поинтереснее, – подумалось Гави, который не спешил радоваться успехам местных рабочих, равнодушно пропуская новостную тарабарщину мимо ушей. Хотя что именно он хотел услышать, он и сам не знал. Посему, продолжая рассеянно слушать программу, он отошёл от плиты и, прихлёбывая из чашки кофе, шагнул к окну.

Тотчас лохматый белый пёс вспрыгнул передними лапами на подоконник и ткнулся носом в оконное стекло, за которым уже вовсю начинался новый день. Гави широко улыбнулся.

– Я знаю, Кецаль, что ты весь день бы там носился, – обратился он к собаке, – впрочем, как и я. Однако взгляни на улицу – народу уже полно, да и солнце, как видишь, сигналит, что я непременно опоздаю, если не перестану болтать с тобой за завтраком.

Солнце и впрямь стремительно выкатывалось из-за домов, робко поблескивая лучами сквозь надменные тучи. Кецаль фыркнул и спрыгнул на пол, следуя за Гави, который быстро вымыл в раковине чашку и отправился к входной двери, хватая по пути куртку, сумку и ключи. Остальные собаки, виляя хвостами, также ходили за ним по пятам, тыкаясь косматыми губами в его колени и ладони. Присев у дивана, они с грустью в глазах следили, как хозяин отмыкает замок. Гави чуть помедлил, с притворным равнодушием оправляя ремень сумки, перекинутый через плечо, после чего прыснул со смеху и развернулся, чтобы заключить в объятия тотчас бросившихся к нему собак. Опершись лапами на грудь хозяина, те принялись щедро одаривать его поцелуями, не забывая при этом во все стороны лупить хвостами.

– Уици, дружище, полегче со слюнями, – Гави вытер губы, откинул назад промокшие волосы и хорошенько взъерошил косматую шерсть рыжего с чёрными подпалинами пса. – Теско, я скоро вернусь, нечего так убиваться.

Поджарый серый пёс, визгливо поскуливающий всё это время, звонко залаял в ответ. Гави присел, крепко обнял каждого пса, потрепал их лоснящиеся шкуры и протянул свою ладонь Кецалю, который с достоинством ждал в сторонке, когда наступит и его черёд прощаться с хозяином. Он торжественно вложил лапу в руку Гави и тот крепко пожал её.

– Кецаль как всегда за старшего, – объявил Гави, оглядывая своих домашних. – Не горюйте, завтра я обязательно возьму вас с собой, ребята. Но сегодня я разрываюсь от дел – одно другого важнее.

Он вышел в коридор и запер за собой дверь на ключ – владелец животного был обязан вешать на дверь замок, как и все прочие хозяева разнообразного домашнего зверья, столь любимого людьми. Гави немного постоял у двери, прислушиваясь к шорохам в квартире, и затем направился по коридору к лестнице. На ходу он застегнул куртку до самого горла и надел велосипедные перчатки. Стянув с себя свою широченную улыбку, которая простиралась на его лице упругими мимическими складками и обнажала дёсны, он плотно сомкнул губы как резные створки чугунных ворот. Теперь он смотрел по сторонам хмуро и подозрительно, как доберман, пряча пол-лица за высоким воротом.

Жил он на втором этаже, и быстро спуститься вниз, к велопарковке, не встретив никого из соседей, было проще простого. Но не успел он сойти с лестницы, как его окликнул чей-то голос – старческий, дребезжащий, с нотками любопытства.

– Гавесто́н! А, Гавестон?

Гави обернулся и глянул вверх – позади на площадке топталась пожилая соседка. Она закуталась в шаль и, шаркая по сизому бетону стоптанными домашними туфлями, принялась спускаться по лестнице вслед за ним.

– Здравствуй, Гавестон. Доброе утро, сынок.

«Пропади ты пропадом» – подумал Гави. – «Дерьмо собачье».

– Угу, здравствуйте, – пробормотал он, еле раскрывая рот. Соседка неумолимо приближалась, осторожно переставляя по ступеням ноги и крепко держась за перила.

– Ох и худой же! Худющий как фонарный столб. Непонятно чем питаешься. Ты вообще ешь что-нибудь? – причитала соседка, глядя на Гави с такой укоризной, словно тот намеренно решил извести себя голодом. – Мусор выносишь – одни упаковки от харчей собачьих. Вот наверняка одним кофем питаешься, наверняка.

«Она что, роется в моём мусоре?» – поразился Гави.

– Взглянуть страшно на тебя. Бледный, тощий, одно огорчение, – она добралась до Гави и ухватила его за руку обеими ладонями. – Вот была бы мать жива, что сказала бы?

Качая головой и вздыхая, пожилая соседка принялась похлопывать Гави по локтю, приговаривая:

– Кости одни. Смотри, сгрызут тебя собаки твои.

«Чтоб тебя волки драли!» – мысленно взревел Гави.

– Мне пора, опаздываю, – вслух пробормотал он, осторожно и настойчиво освобождая руку из непрошеных объятий.

– Погоди, погоди, я вот что хочу сказать, – соседка многозначительно и тревожно взглянула на Гави, словно собиралась поведать ему тайну о страшной угрозе человечеству, – у меня доктор есть знакомый. Он в таких делах понимает, даст пилюли какие надо – мигом жирочек нагуляешь. Ешь ты плохо, вид совсем больной, несчастный. Вот наверняка паразиты замучили, живёшь-то с собачьём. Я ясно вижу – аскариды, – по слогам отчеканила она. – Надо пить льняное маслице. Это самое верное средство! Столовую ложку с утра – и паразиты вмиг наружу полезут, сам увидишь. Доктор тот мне его и прописал. Ох, смотреть на тебя больно – аж тоска берет! Тоска! – прокричала она ему вслед.

«Да чтоб ты сдохла!» – Гави пятился к выходу.

– Спасибо, я пошёл.

– Я тебе сегодня домашненького занесу! Горячего, сытного! – донеслось до него из холла. – Мясного, жирненького. Ну для мышц чтобы, для мышц!

Гави запрыгнул на велосипед и быстро рванул прочь.

Он махом домчал до работы, поскольку остервенело крутил педали, словно за ним гнались лучшие доктора Фастара, вооружённые льняным маслом.

Ворота были распахнуты, во дворе перед двухэтажным зданием с широким крыльцом стоял автомобиль – крупный, продолговатый, с обширными окнами, высокой прямоугольной крышей и вытянутым, похожим на гроб капотом. На дверце цвета старого чая красовалась большая, слегка облупленная жёлтая эмблема – схематичное рукопожатие, вписанное в квадрат. Этот автомобиль был здесь частым гостем, и Гави, махнув рукой водителю, проехал мимо. Затем он обогнул здание и попал на задний двор, где в пристройке располагались вольеры. Там он оставил велосипед и вошёл в дом.

Служба социальной поддержки уже здесь, и, стало быть, надо поторопиться – куратор, конечно, уже начала беседу со слепым. И Гави был обязан на ней присутствовать.