Голос Бога

– Что это за полусферы?

– Я видел то же самое, – поддакнул паук. – Полусферы те малы, словно семена, и лучатся белым светом.

– И сам я был полусферой в этой решётке, – продолжил змей. – Но быстро перестал ею быть. Я принялся вытягиваться с болью, подобной той, когда заживо потрошат человека. Я и сам стал кишкой и наполнился дерьмом, осознав это всем своим естеством. После этого решётка унеслась куда-то вниз, а сам я вынырнул из чёрного тумана тёмной материи. И как бы глубоко я ни нырял обратно, не мог отыскать тех светящихся полусфер, не смог отыскать и дна. Встречал я лишь подобных себе.

– Нету там дна, нету, – покачал головой тот, что был грудой костей. – Вот в чёрно-сером море лучше. Там дно есть, и красивое.

Ёты согласно закивали.

– Там розовый песочек, – пропела куча.

Все наперебой принялись расхваливать море, я же предавался размышлениям. То, что поведали мне ёты, на первый взгляд не могло никак приоткрыть завесу тайны, однако отчего-то казалось мне очень важным, и я решил, во что бы то ни стало, выяснить, что это за полусферы, откуда взялись и для чего служат. Я вбирал в себя все информационные потоки, какие только существовали во вселенной, и искал в них любое упоминание об этих полусферах.

Дело это заняло много времени и всё моё внимание, поэтому, когда я очнулся и огляделся, то обнаружил, что ёты уже давно покончили с трапезой и бестолково слонялись по округе. Один лишь пернатый змей восседал, скрутившись кольцами, на холодной планете и пытливо глядел на меня.

– Фиаско? – прошипел он, обращаясь ко мне.

Я кивнул.

– Зачем тебе это, Фонон?

– Я жажду узнать Первопричину всего. И я глубоко убеждён, что ключ к разгадке этой величайшей тайны – люди. И те, что остаются в тёмной материи, и ёты.

– Ты полагаешь? – скептически скривился змей.

– Я уверен в этом.

– Взгляни на меня – разве могу я иметь отношение к столь глубоким тайнам?

– Разумеется, можешь.

– Ведь я мусор, – осклабился змей, – космический сблёв, сырьё для выращивания чего-либо стоящего. Я дерьмо, я демон. Я упиваюсь насилием и разрушением. И мне приятны эти деяния, я не испытываю ни раскаяния, ни сожаления. Я стремился и всегда буду стремиться к дерьму и разрушению. Только это наполняет меня. И я абсолютно удовлетворён этим.

Я обхватил его морду ладонями.

– Я знаю. Ты таков. Ты – человек разумный, и ты абсолютно понятен мне. Ибо зверосвобода легко постижима. Она доступна каждому, она ясна и дешева. Ты и тебе подобные – ступени, по которым шагает человек, желающий стать совершенным. Стать идом.

Я прижал змея к груди.

– Ты ценен, как и всё во вселенной. Согласись, без вязкого дерьма люди не искали бы торного пути.

Змей оскалился.

– Да ты помешался на людях, дружище. До добра тебя это не доведёт. Там где люди – там погибель.

– Это неважно, – покачал я головой. – Раскрыв тайну Анонима, я подарю вселенной великое знание. Уверен я, это изменит судьбу человечества. Как и судьбу всей вселенной!

Отныне ёты сопровождали меня повсюду. Они жались ко мне, наперебой орали и выли, дрались и увечили друг друга в борьбе за право уцепиться за меня или же нести меня на своих плечах. Так, в сопровождении этой громадной ревущей войны бороздил я просторы вселенной и размышлял.

Уроборос был ближе всех ко мне. Он обвил своим телом мою ногу и торс и бесконечно буровил меня взглядом, возложив голову мне на грудь. Полагаю, он жаждал разговора, но мне было недосуг беседовать с ним. Я слушал вселенную, стараясь не упустить ни единой мысли, промелькнувшей когда-либо в рождённых ею умах. Я долго размышлял над тем, куда ведут дальше мои поиски, и решил, что настала пора вновь просить совета у своей блистательной сестры Ланиакеи.

Ёты взвыли от ужаса, когда поняли, куда я держу свой путь. Многие умоляли меня повернуть в сторону, иные и вовсе бросились прочь. Но часть ётов – моя преданнейшая свита – не покинула меня, в том числе, разумеется, и уроборос.

Сквозь дивные огненные и разноцветные туманности я примчался к Ланиакее и поспешил припасть на колено перед её мощью и совершенным величием. Поистине колоссальной и всеобъемлющей была она, сияющий исполин, и трудилась беспрерывно, вплетая галактики в строгую и прекрасную структуру вселенной. Величественно было то зрелище, и я невольно залюбовался им, как залюбовался и пернатый змей, и прочие ёты, хоть и тряслись, и стенали они, обмирая от ужаса за моей спиной.

У ног моей сестры взорам нашим предстал сын её – Великий Аттрактор, незыблемый титан, в котором клокотала столь громадная мощь, что все мы невольно склонились и перед ним. Он восседал в ярких туманностях, окружённый клубами разноцветной сияющей пыли, и в могучих руках своих сжимал мириады блестящих цепей. Их тянул он с великой силой, и все окрестные галактики неумолимо влеклись к нему, сталкиваясь друг с другом, сливаясь и трансформируясь, чтобы вскоре попасть в руки Ланиакеи, которая выстраивала их в должном порядке, понимаемом лишь ею одной.

Нас также влекло к нему, и я не противился этому притяжению, но мои ёты дрожали и метались в священном ужасе перед суровым исполином. Ничуть не успокаивало их присутствие Ланиакеи, великолепной и лучистой, в окружении бесчисленных звёзд, которые, казалось, и составляли суть её – пылающую, неукротимую и струящуюся в вечном движении.

Великий Аттрактор обратил своё багровое чело в мою сторону и без лишних приветствий изрёк:

– Фонон, поистине чудесные дары принёс ты. Таких могучих подручных я давно хотел заполучить.

Я оглянулся на перепуганных ётов и улыбнулся.

– О Великий, то не дары, но спутники мои.

– На что они тебе?

– Они сами по себе, но льнут ко мне в порыве дружбы.

– Дружбы? – переспросил Аттрактор.

– Они ищут защиты у Фонона, – пояснила Ланиакея, – всячески раболепствуя перед ним. Такова их человеческая дружба.

Аттрактор рассмеялся.

– Отдай же их мне, Фонон. Они славно послужат на благо вселенной, их сила нужна мне – множество ётов трудится, перетаскивая на место заблудшие звёзды и очищая галактики от мусора. Это делает мироздание чище и прекраснее, должно им с великой готовностью приступить к своей работе немедля.

Уроборос накрепко обвил моё тело и с ненавистью поглядел на Аттрактора из-за моего плеча. Он встретился с ним взглядом и угрожающе оскалился.

– Пернатый змей! Наконец-то я встретил тебя, – обратился к нему исполин. – Долго же ты убегал и скрывался от нас. Нынче же послужишь ты той цели, для которой был рождён. Велик ли соблазн всю жизнь глотать собственное дерьмо? Примешь ли ты с гордостью своё предназначение и испытаешь ли в созидании своём невиданное облегчение и радость? Так и будет, если ты принесёшь мне самые громадные и яркие звёзды, которые лишь тебе и под силу утащить на своей могучей спине, и дивно прекрасными станут галактики, где воссияют они.

– Оставь его, Великий, – ответил я за пернатого змея, – он следует за мной.

– Милый Фонон, – Ланиакея ласково протянула ко мне свои лучистые ладони, – он следует за тобою лишь ради собственной выгоды. Пусты и тщетны попытки искать дружбы с ётом – ибо пуст и тщетен он сам.

– О Ланиакея! – я ухватил её ладони и прижал к своим губам. – Нет ни единого уголка его тёмной души, который я бы не посетил. Нет ни единой мысли, что я бы не слышал. Ясен он мне, как ясны звёзды, что окружают тебя. Прибыл он сюда, чтобы узрели вы во мне его покровителя и защитника – эта наивная расчётливость трогает и забавляет меня.

– Лишь одни забавы тебя и интересуют, Фонон, – проговорил Аттрактор, недовольно косясь на меня.

– Отнюдь, Великий, прибыл я просить совета в деле непростом и полном глубочайших тайн.

И я поведал им обо всём, упомянув и разговор с Квазаром, и ужин с ётами.

– Предназначение праведного духа – великий замысел Демо, – сказала Ланиакея. – Ничто во вселенной не способно постичь его самостоятельно. Эту тайну знает лишь Войд, и никто больше.

– Знает ли? – засомневался я. – Он не владеет ответами, ибо не владеет ничем. Не мудр он, ибо нет ему нужды в мудрости. Тьма не мудра, ибо не рождает и не созидает. Суть тьмы – чистота. Она чиста и совершенна, и поэтому недосягаема, поэтому и наполняет собою космос, как кровь наполняет тела людей. Тьма – душа вселенной. Она неразрывно связана с разумом вселенной – светом. Они неотделимы друг от друга, ибо врозь – мертвы оба.

– Не ты ли, милый Фонон, известен как знаток человеческих душ? – с улыбкой спросила Ланиакея. – Не ты ли вторгался в души людские, постигая и подчиняя их? Возможно, таким же образом тебе стоит проникнуть и в душу вселенной.

– Тьма неподвластна мне! – воскликнул я. – Много раз пытался я пробиться сквозь её пустоту, но даже при помощи слепящих лучей Квазара не удавалось мне проникнуть в её лоно.

– Ты всеобъемлюще познал людей. Ты восторгаешься ими, подражаешь им. Возможно, настало время перенять одну из главных человеческих особенностей? Поскольку божественные силы не помогают тебе совладать с тьмой, можно предположить, что именно человеческая сила справится с этой задачей – люди попадают во владения Войда без всяких усилий после материальной смерти.

Я схватился за голову.

– Я понял твою прекрасную мысль, Ланиакея! И проста, и мудра она, как и все твои советы. Но, право, ты меня переоцениваешь. Если человек и может стать богом, то бог человеком – никогда!

– Не нравится мне твоя затея, Фонон, – громогласно заявил Аттрактор. – И ты, мать моя, не изощряй его наклонности. Его маниакальность застилает ему разум, от чего может поступать он опрометчиво. А опрометчивость Голоса божьего чревата ошибками и изъянами во вселенной. Сие безответственно и недопустимо!

Не переставая ни на миг работать мощными багровыми руками, подтягивал он к себе громадные цепи, исчезающие своими концами в сверкающих далях.

– Как только Квазар мог потворствовать тебе! – Аттрактор возмущался, мигая всполохами сквозь туманности. – Строгий, рассудительный Квазар!

Ланиакея мягко положила ладони на его плечи, казавшиеся такими маленькими в сравнении с её колоссальными руками.

– Не гневайся, сын мой. Не упрекай Квазара – свет всегда стремится развеять тьму, как разум всегда стремится управлять душой. Фонон жаждет знать о людях всё, ибо наполнен их мыслями, чувствами, желаниями. Он слышит их мольбы, их страдания, познаёт их боль. Они потеряны и одиноки во вселенной, ибо не ведают своих возможностей. Сострадание к ним движет нашим братом, сочувствие и любовь.

С благодарностью склонился я перед Ланиакеей.

– Истинно каждое твоё слово, сестра моя. Но как же мне быть? Я не обладаю столь великим могуществом, что позволяет сотворить жизнь. Не могу и стать самой жизнью. Чтобы попасть во тьму Войда, я должен умереть, но, право, это совершенно невозможно.

– Возможно, – раздался ехидный голос за моей спиной.

– Уроборос! – воскликнул я. – Ты знаешь решение? Поскорее же поведай мне его! Поделись своей мудростью!

Пернатый змей расхохотался и взмахнул крыльями, покрепче стиснув моё тело.

– Невелика мудрость. Проще говоря – откровенная банальщина, друг Фонон. Чтобы стать живым и умереть в итоге, для начала тебе необходимо родиться.

– Родиться… – эхом повторил я.

– Да. Родиться человеком от человека. Я знаю, что ты вхож в сознание лишь к тем, кто достаточно зрел, чтобы принять тебя.

– Это справедливый и честный путь, – заметил я. – Человек разумный слышит мой голос впервые в возрасте десяти лет.

– Что ж. Тогда позволь мне предложить тебе путь бесчестный, – осклабился змей. – Войди в плод в утробе и будь рождён. Это дитя никогда не сможет осознать себя. Его тело будет безраздельно твоим, полностью подчинённым тебе. Ты в полной мере ощутишь жизнь. Вы будете одним целым в жизни, останетесь им и после смерти.

– Какое коварство! – воскликнул Аттрактор. – Чего еще ожидать от ёта! Забудь об этом, Фонон. Не слушай его!

– Ты лишишь этого человека жизни, – обратилась ко мне Ланиакея, – лишишь его радости бытия и таинства смерти. И даже очутившись в руках Войда, он не осознает, что жил – настолько примитивным будет его неразвитое сознание.

– Но он не осознает и того, что был использован, – ехидно прошипел пернатый змей. – Так какая ему разница? Сколько таких встречается Войду? В родах умирают миллионы – одним больше, одним меньше…

Он вновь расхохотался, но подавился дерьмом и закашлялся.

– Нет, уроборос, – ответил я, покачав головой, – я не могу пойти на это.

– Что ж, – прошипел змей, положив голову мне на плечо, – в таком случае ты останешься в неведении до скончания времён. И любимые люди твои так и не узнают истину, не получат от тебя откровений и не смогут развиться до совершенства, о котором ты так мечтаешь, друг Фонон.

Он сунул в пасть кончик своего хвоста и принялся испивать оттуда поток нечистот, который нескончаемо сочился из его тела.

– Верное решение, – заметил Аттрактор, – лучше вкуси дерьма, но не демонстрируй свою невежественность. Нет ничего более наивного, чем полагать, что откровения подвигнут человека разумного к эволюции.

– Пусть это наивно, – сказала Ланиакея, – но при этом милосердно, честно и справедливо по отношению к человеку. Откровение, знание истины не совершит никакого моментального превращения из ёта в праведника. Но эта правда даст многим надежду и принесет с собой утешение в сердца, раненные отчаянием и ненавистью.

– Либо принесет страх. Вызовет панику, диссонанс, раздор и упадок.

– Кто не ведает страха – не ищет пути, не ломает преграды. Пусть будет страх. Любая истина пугает. Страшит своей непреложностью. И страх перед нею понятен – он помогает осознать свою ответственность перед нашим миром.

– Неужели ты согласна с пернатым змеем? – изумился Аттрактор. – Я чувствую твою расположенность к его речам.

Ланиакея улыбнулась. Она обняла меня за плечи, и я прильнул к ней, окунувшись в облако искристой звёздной пыли.

– Я расположена к правде. Поскольку правдивы его слова, не могу не согласиться с ними. Однако также признаю и то, что решение, предложенное им, – противоречиво и вызвало у Фонона смешанные чувства. Действительно, познать материальную смерть возможно, лишь родившись человеком. Но сможет ли Фонон пойти на это – воплотиться в человеческом дитя, лишив его сознания? Он считает это убийством.

– Ты права, – ответил я.

– Я рад, что Фонон столь сообразителен, – изрёк Аттрактор и больше не заговаривал с нами.

– Милый брат, – Ланиакея взглянула на меня. В её глазах я узрел тысячи планет, пульсирующих жизнью. Каждая из них была знакома и мила мне. – Я знаю, что отныне ты будешь мучим думами о нашем разговоре и о том, что предложил пернатый змей. Однако запомни также и мои слова: обладание истиной не важнее, чем желание её отыскать, и прежде всего – отыскать в себе самом.

– Благодарю тебя, Ланиакея, – ответствовал я, оплетая её нитями своих бесконечных волос. – Я знал, что, придя к тебе, непременно получу совет и твоё участие.

– Куда ты теперь направишься?

– Вновь попытаюсь поговорить с Войдом.

– Опять, – раздражённо прошипел пернатый змей. – Уж сколько раз ты обхаживал его! Не выпытал ни слова! Он талдычит одно и то же.

– Что остаётся, друг уроборос? Что остаётся мне?

И понеслись мы вновь сквозь стаи сверкающих комет и звёздные всполохи навстречу тьме. Глубокая чистота, полнейшее безмолвие и покой царили здесь. Я наслаждался её безупречной красотой и невозмутимым величием, как и другие ёты, которые чувствовали даже некое родство с её безжизненным холодом. Они не боялись Войда и при его появлении нисколько не вострепетали.

Я воззвал к брату своему, и он явился. Он вышел из тьмы, как вздох выходит из твоих лёгких, друг мой. И вновь он предстал передо мной, исполненный совершенной красоты и безмятежности.

Войд всегда был непостижим и абсолютно непроницаем, недоступен мне. Не мог я оплести его, не мог изведать его глубины, не мог и проникнуть в его разум, что всегда позволяли мне прочие мои родичи, даже строгий Квазар.

– Фонон, брат мой, – признал меня Войд.

Голос Войда разливался во мне, как тёплый мёд по твоей глотке, друг мой. Лицо его было столь прекрасно, что невозможно было оторвать взгляд от его безупречных черт. Как описать тебе чудесный лик пустоты? Как описать глаза – средоточие тьмы? Как дать понять тебе, что весь облик его, окутанный саваном глубочайшего мрака, не имеет равных во вселенной? Лишь одним словом – совершенство.

– Войд! – я протянул руки, и он принял меня в свои студёные объятия. Меня тут же охватил дух вечного холода, ласкающий своей гладкой свежестью. Я робко опустил взгляд. – Вновь я перед тобой.

– Ты единственный, кто ищет моего общества, Голос Бога. Единственный, кто говорит со мной и жаждет моего слова в ответ. Ты частый гость у меня.

Войд взял одной ладонью моё лицо и поднял его за подбородок.

– Отчего же смущаешься ты, Фонон? Печальны твои глаза.

– Помнишь ли, Войд, о чём просил я тебя в прошлые наши встречи?

Тот кивнул.

– Тебя привлекает тёмная материя и то, что скрыто в ней. Но недра её непроникновенны. Ты чужд и бесполезен в её совершенной пустоте, потому тебя она не примет.

– Возможно, если ты проведёшь меня… – я обхватил его за шею, – если раскроешь передо мной завесу… мой прекрасный брат, позволь мне войти!

Мои волосы бессильно скользнули по телу Войда, словно наткнувшись на ледяную стену.

– Я проникну в твой разум и оплету тебя нитями своей бесконечной приязни, – продолжал я. – Ты вернёшься во тьму, и вместе мы узрим её истину.

Войд покачал головой.

– Не зришь ты пустотой, Фонон. Ты наполнен мыслью и разливаешь её окрест, созидая и наполняя звучанием весь мир. Во тьме же нет звука, нет мысли и света. Тьму может узреть лишь тот, кто зрит пустотой, чьи глаза наполнены тьмой.

– Например, мертвецы, – ехидно прошипел мне на ухо пернатый змей.

Я приложил ухо к пустой груди Войда. В ней не билось сердце, как у человека, не полыхали пламенем звёзды, как у Ланиакеи, не ярилось бешеное пламя, как у Квазара. Клубилось в ней нечто могучее и неизвестное. Словно перебивая друг друга, нестройным хором гремели с неслыханной мощью отголоски чего-то тревожного и грандиозного. Представь мальчишку, приложившего ухо к двери пустой комнаты, за пределами которой клокочет кровопролитная битва.

Я отпрянул от Войда и схватился за голову. Эта мощь показалась мне знакомой! Так звучит… ну конечно! Так звучит лишь сингулярность. Если бы у космоса было сердце, оно билось бы именно так. Неужели Войд, подобно Матери, таит в себе этот грандиозный плод? Как такое возможно?

Я хотел немедленно рассыпаться в вопросах и восклицаниях, но Войд взял мою ладонь и тотчас по руке моей, обволакивая всё тело, поползло облако тьмы. Вскоре я весь был окутан её прохладной вуалью. До дрожи блаженная нега охватила меня. Пернатый змей за моей спиной расслабленно фыркнул – блаженство коснулось и его.

– Я не хотел отпускать тебя в дурном настроении, – изрёк Войд. – Твои визиты мне очень по душе.

Он осторожно убрал со своих плеч мои вспыхивающие разноцветным сиянием волосы и начал растворяться в окружающем мраке.

– Столь долгие беседы дарят мне наслаждение, – произнёс он и растаял как туман. Его рука в моей ладони исчезла, как и тьма, окутавшая нас.

– Тоже мне, беседа, – оскалился пернатый змей. – Четыре раза рот раскрыл и сгинул. Таких собеседников немало я пожрал.

Я молча развернулся и направился прочь. Ёты, пресмыкаясь, поползли за мной. Я долго брёл в раздумьях куда глаза глядят и неожиданно вновь очутился на своём любимом розовом побережье. Яростные чёрные волны бесновались в морской дали, песок блистал как никогда, и его огненные звёздные искры вспыхивали даже сквозь тёмные воды. Я видел на дне громадные осколки планет и шныряющих меж ними ётов. Они чувствовали себя в безопасности, таясь под блестящей, как умасленная человечья кожа, водной гладью.

Я уселся на берегу и принялся задумчиво швырять в море астероиды. Змей разомкнул свои кольца, освободил моё тело от своих объятий и вольготно развалился рядом. Прочие ёты рылись в песке и изредка огрызались друг на друга, стараясь, впрочем, не мешать моему отдыху.

– Скажи мне, уроборос, – заговорил я, наблюдая за пернатым змеем, – каково тебе существовать вот так?

Он улёгся кольцом вокруг меня и сомкнул челюстями свой хвост. Я гладил его ребристое тело и разглядывал его удивительную кожу. Сия громадная кишка была испещрена кровавыми трещинами, эрозиями и нарывами. Редкая чешуя сочилась гноем, под нее забивался песок и, должно быть, причинял ужасные страдания пернатому змею. Но тот невозмутимо поглощал нечистоты из своего хвоста, неловко распластав крылья по разные стороны.

– Невыносимо, – ответил он мне, насытившись.

– Если бы тебе сейчас предложили вернуться в те времена, когда ты был юн и неопытен и только начал свой жизненный путь, когда носил тогу и счастливо гулял по залитым солнцем улицам, сделал бы ты всё возможное, чтобы ступить на иной путь?

Змей поднял голову и приблизился к моему лицу. Вывалив во всю длину свой громадный грязный язык, он медленно лизнул мою щеку и прошептал на ухо:

– Никогда.

После чего осклабился, обнажив свои чудовищные зубы и, не выдержав, с громогласным рычанием расхохотался.

– Но почему? Почему же, пернатый змей, любовь моя?

Я обхватил волосами его морду, и он вмиг унялся.

– Потому что нет более завидной участи, друг Фонон, – медленно проговорил уроборос. – Нет ничего великолепнее, ничего кошмарнее и ничего отрицательней меня! Я абсолют боли и унижения. Мои страдания, мое бесчестье столь безграничны, что стали моей сутью. Что осознанно делал я – сие и получаю с великим удовлетворением. Если это цена за мои деяния, я готов охотно её заплатить.

Я отпустил его, и он вновь улёгся на песок, сунув окровавленный, изгрызенный хвост в свою разверстую зубастую пасть. Я всё не мог оторвать глаз от его шкуры. В местах, где не было чешуи, кожа шевелилась и вздымалась, словно под ней ползали паразиты, но приглядевшись, я понял, что выпуклости приобретали очертания человеческих тел. Словно вмурованные шевелились руки и ноги, пытаясь прорвать сей непрочный барьер. Местами тело змея напоминало какой-то дикий симбиоз обезглавленных человеческих тел и громадной кишки. Тела яростно размахивали руками, стремясь отцепиться от своего носителя, однако, им не удавалось – намертво приросли они к уроборосу, внутри которого мощным потоком хлестало дерьмо, совершая свой привычный круговорот. Я видел его сквозь полупрозрачные прорехи в боках змея.

– Кого любил я, тот навсегда со мной, – с усмешкой пояснил уроборос, оторвавшись от своего занятия. – Навеки мы неразделимы, ибо пожрал я его всецело.

– Ты считаешь, ты любил?

– О, разумеется, любил, как и всякий человек. И актом высшей любви моей было высшее насилие.

Смолчал я и надолго погрузился в раздумья.

– Хочу признаться тебе, друг Фонон, – вдруг снова сказал змей. – Признаться тебе в своих самых глубоких чувствах. Ненавижу тебя, Фонон. И ненависть моя столь безгранична, что если б мог, я сожрал бы тебя. И если бы мог, сожрал ещё раз. И ещё раз. И бесконечно жрал бы тебя. Терзал и уничтожал бы вновь и вновь.

Я улыбнулся ему.

– Не нужно делать мне признаний, уроборос. Я вижу тебя всего и понимаю все твои чувства. И знаю, насколько я тебе небезразличен.

Он продолжал покусывать свой хвост, делая шумные глотки. Я внимательно смотрел, как он делает это, и как хлещет по кругу дерьмо – из хвоста в пасть, через всё его длинное тело и вновь из хвоста в пасть.

Я покачал головой, с грустью отведя взгляд к морским просторам. В воде бесились ёты, рассекая волны громадными уродливыми конечностями. Как малые дети плескались они, несмышлёные и несуразные, беспомощные невежды. Гнусны были они обликом, мыслями и желаниями, примитивны и раболепны передо мной. Сколь яркую противоположность им составляли два чудесных близнеца, встреченные мною здесь ранее. Я тосковал по ним.

– Я сделаю это, – вдруг громко произнёс я, не отрывая взор от блестящей чёрной бури. Уроборос встрепенулся. – Я войду в сознание дитя, чтобы родиться человеком.

– Неужели?!

Я медленно кивнул. Змей возбуждённо принялся обвивать меня кольцами, с шипением усмехаясь сквозь зубы.

– Почему ты передумал, друг Фонон? Почему? Почему же? Разве вторжение в материнскую утробу перестало быть для тебя подлостью?

Тут он содрогнулся всем телом и взглянул на меня в изумлении. В голове своей он услышал мой голос, наполнивший всё его существо. Нити моих волос пронзали его так легко и беспрепятственно, как стрела пронзает туман.

– Если я не сделаю этого, – раздались мои слова в его мыслях, – будет это ещё большей подлостью. Обладание истиной не важнее, чем желание её отыскать, и прежде всего – отыскать в себе самом. Люди молят о прозрении богов, либо глядят на небо в телескопы – они стучатся в двери, которые никогда им не отопрутся. Но они не слышат стук и в собственную дверь – в каждую грудь стучит сердце, оно не менее могуче и загадочно, чем сама сингулярность. Именно оно – ключ к пониманию всех прочих истин, в том числе правды о своём предназначении. Теперь вижу ясно, что вести людей за собою ввысь способен не бог, не герой, но лишь богочеловек.