Сова Мещерская

Саше хотелось вскочить и бежать отсюда со всех ног, но страх сковал её. К тому же она понимала, что от лося ей в любом случае не убежать и лучше не поворачиваться к нему спиной.

Нил надвигался медленно, очень медленно. Девочка завороженно смотрела на него, не в силах отвести глаз от приближающегося зверя. Она открыла было рот, чтоб закричать и позвать на помощь. И вдруг…

– Остынь… Ты, гора мяса! Не терпится стать обедом? – негромкий низкий голос раздался за её спиной.

Нил вздрогнул, громко фыркнул и остановился как вкопанный, с ненавистью глядя куда-то поверх Сашиной головы.

Саша быстро обернулась – под раскидистым дубом стоял Приск. Ей хотелось броситься на шею так вовремя подоспевшему спасителю, но робость удержала её. В самом деле, кто же спешит обниматься с волками!

– Ты что, угрожаешь мне? – наконец подал голос Нил.

Говорил он с вызовом, но девочка уловила нотку страха, прозвучавшую в его голосе.

– Что-то ты давно с Острова ни ногой, – презрительно продолжал Приск, проигнорировав вызов лося, – может, боишься чего?.. Ну да, храбрости никогда не было в твоём характере… Скопидомство, зазнайство – вот этого с лихвой. Про подлость уж не говорю – её-то явный перебор…

– А чего ради мне куда-то ходить? Еды и здесь хватает, – огрызнулся Нил. – И не думай, что я тебя испугался! Что ты нынче сделать-то можешь? Ха!..

– Вот я и говорю… Лопай здесь, пока можешь. Потому что ежели с Острова когда отлучишься… – В глазах Приска сверкнула такая лютость, что лось, дрожа от страха и злобы, стал медленно отступать через кусты. Потом повернулся и, ускоряя шаг, скрылся в чаще леса.

– Спасибо, Приск! – с чувством произнесла Александра. – Если б не ты, он бы меня затоптал. Ты меня спас!

– Не стоит благодарности, – проворчал волк и, не добавив более ни слова, побрёл откуда пришёл, – в сторону, противоположную той, куда ушёл лось.

Саша глубоко вздохнула, стряхивая остатки напряжения, и оглянулась кругом. Негромкой хлопок над головой заставил её поднять глаза – на ветке сидел Памвон и встряхивался. Похоже, он испытывал те же чувства, что и девочка, то есть «отмер» после оцепенения. Глаза его открывались и закрывались, будто птица ещё до конца не проснулась. Саше было неприятно, что дятел, болтливый как сорока, стал свидетелем всей этой сцены. Разнесёт теперь по всему лесу, как Нил её пугал.

– Ты что здесь делаешь? Прячешься?

Но Памвон на сей раз не проявлял свойственной ему живости и любознательности. Ответил он как-то отрешённо:

– Сны смотрю… Хочешь, расскажу одну историю?

– Ну, расскажи, – согласилась девочка.

И дятел, нахохлившись и сидя неподвижно, словно памятник себе самому, повёл своё повествование основательно и неспешно, будто сплетая из слов красочную картину.

История, рассказанная Памвоном

Много лет назад жил в деревне человек дворянского рода, древнего и славного когда-то, но обедневшего к тому времени до чрезвычайности и практически сошедшего на нет. Да… Вот как бывает… Состояние давно растаяло, и он – последний потомок некогда влиятельной и богатой семьи – вынужден был для поддержания своего существования заниматься переводами, ибо – хвала Богу! – образование он имел весьма недурное и языков знал несколько. Может, и мог бы устроиться получше, живи он в столице, поближе к своему университету, или хотя бы в другом каком большом городе, и прояви он предприимчивость и настойчивость… Да только вот этого-то у бедняги и не было, и жить в городе он почему-то не хотел. Что делать – философ…

Имел он некоторые странности: нелюдим был и из домишки своего выходил редко. Разве что в лес любил ходить – да не по делу, а просто – гулять. Единственное богатство, что имел он – большое количество книг, что вывез когда-то из города. За чтением и проводил философ большую часть своего дня.

Местные крестьяне вроде как уважали «дворянчика», при встрече кланялись в пояс. А за глаза посмеивались над беднягой, ибо вовсе его не понимали, считая за чудака с «крышей набекрень». И это при том, что когда приходилось, лечил он кого-то из них и был с ними неизменно добр и учтив, нисколько не кичась своим высоким родом. Впрочем, наверное, потому и посмеивались: чужой, да не сильный и не страшный.

В той же деревне жил купец. Имел он дом большой и богатый. Состояние велико, да характер дурной – жаден и спесив был купец. Возомнил он себя местным тираном и желал, чтоб все боялись его и уважали.

Что ж, боялись его местные люди, это правда. Куда ж от силы сирым да убогим деваться! С уважением же не так было – по-разному относились. Философ-то наш вовсе его не уважал и даже презирал. Какие-то давние счёты меж их семьями были. Да и купец философа на дух не переносил – просто мечтал выжить из этих мест. Только никак подкопаться не мог – ничего-то книжному человеку не надобно было, и крючочка, чтоб подцепить рыбку, всё не находилось. Впрочем, сколь верёвочке ни виться, а концу-то где-то быть. Кто ищет – тот всегда найдёт. Вот и тут – отыскалось и у того место уязвимое, а уж купчишка-то не дремал.

Сложилось так, что приходилось философу принимать участие в одном молодом человеке, недоучившемся студенте, который был сыном его старого друга, умершего от чахотки. И любил философ юношу, как любил бы родного сына, буде таковой у него имелся.

До недавнего времени тот учился в университете на медика. Но со смертью отца всё переменилось: не было больше у него ни сил, ни денег продолжать учёбу, и студент перебрался в уездный городишко, ближайший к деревне, где жил философ – единственный оставшийся у него на земле близкий человек. Перебивался тем, что давал уроки французского местным барышням, тем и жил. Вот и сидел бы себе тихо и не чирикал! В таком-то положении – куда ж пыжиться. Ан нет! Куда там! Молодость на то и есть, чтоб совершать глупые поступки. А уж что потом будет и чем дело кончится – кто ж об этом думает…

И надо ж такому-то было случиться, что влюбился студент в одну барышню, купеческую дочь. Правду сказать – была она красива, и даже очень. Только вот глупа да чванлива. Поначалу очень ей льстило, что человек дворянского звания перед нею плющом вьётся, хоть и был он всего-навсего учителем. Да потом смекнула, что без денег-то не проживёшь, и стала к другим молодцам приглядываться, побогаче и посолиднее.

А студент просто голову потерял от любви.

– Что, – говорит, – милая, тебе надобно, чтоб пошла за меня замуж? Всё для тебя сделаю!

Та и говорит:

– Добудь денег – тысячи две, чтоб дом свой купить. А то куда ж жену-то приведёшь? Я так не привыкла – по квартирам маяться. Вон у батюшки моего какой дом! Мне надо не хуже. Тогда подумаю – может, и пойду за тебя.

У отца студента бедного дом когда-то и побогаче был, чем у купца заштатного. Да только когда это было – быльём поросло! Шутка сказать – такие деньжищи! Повесил бедняга голову да пошёл думу горькую думать. И додумался… Чёрт своего не упустит!

Подделал студент бумаги, чтоб заём в банке получить. Что ж… Получил. Только понятное дело, всё скоро раскрылось. И попал тот в долговую тюрьму вместо райских кущ. И со своею зазнобою уж и думать не мог свидеться – она-то тут же от него и отреклась.

Приказчик купца деревенского – кхе-кхе… – в город ездил и все новости эти на хвосте привёз. А купец уж постарался, чтоб и до философа нашего они докатились.

Как тот-то вскинулся! Сразу бросился в город – юношу вызволять. Домишко свой заложил, и имущество нехитрое, и всю библиотеку свою – а там-то книги, говорят, очень ценные-дорогие были. Да у всех знакомых своих денег в долг позанимал – только б студента из беды вызволить. Сам как чумной сделался.

А молодой человек в тюрьме заболел. Он и так слаб здоровьем всегда был, а тут… когда такие-то передряги. В конце концов забрал философ юношу – отпустили его уже, да толку-то… Лежит бедняга в бреду, никого не узнаёт. А доктор нехорошо так головой качает, и губы поджимает – мол, на всё воля божья… Понятно, что не выдержит парень и дороги недальней в деревню. Остался философ в городе – ухаживать за больным, как за собственным сыном. И выходил-таки! Только времени много прошло – месяца три иль четыре уже миновало, прежде чем смог он, наконец, юношу оставить, чтоб в деревню к себе съездить. Он там-то всё как есть бросил, когда в город рванулся. Приезжает – и что же он видит?!

В доме его все окна-двери распахнуты, всё на двор повыброшено, а книги… его любимые книги, в коих вся жизнь его! – грудой среди двора свалены… уж и дождь их мочил, и ветер трепал! Бедный философ чуть ума не решился! К соседям кинулся, спрашивает: «Что тут приключилось без меня?!» А те глаза отводят, в пол смотрят. Говорят: «Сила Иваныч (так купца местного звали) так приказал. Он закладные на дом в городе втихомолку выкупил, а по ним уж и сроки вышли. Так что дом теперь его. Что ж поделаешь… Слишком долго вас, батюшка, не было.

Хотел философ к дому купца бежать – совсем в безумство впал, уже и на всё готов был – даром что тихоней слыл. А тут глядь – купец и сам пожаловал. Стоит посреди двора – пузо вперёд, руки в боки, глаза как щёлочки. А вокруг холопы его столпились, хозяйских приказаний ждут.

– Ты что ж это, братец, меня перед народом срамишь, кричишь, словами бранными называешь? – вкрадчиво начал купец. – Я на своей земле, имуществом своим распоряжаюсь по своему разумению. А что оно когда-то твоё было – так не взыщи… Сам своей волей от него отказался…

Приказчик купцов – кхе-кхе – понятное дело, тоже рядом стоял. Он всегда за хозяином следовал и все приказы его выполнял не прекословя. Но тут – поди ж ты, что на него нашло! – смутился он. Видно, жаль ему сделалось того, до крайности дошедшего, дворянчика бедного. Подошёл близёхонько к хозяину и прошептал тому на ухо: «Сила Иваныч, отдали б ему книжки эти, а? Ведь без надобности они вам… Что, в самом деле…» Но купец с таким бешенством на приказчика глянул, что тот чуть язык не проглотил. Попятился – глаза в землю. И больше уж слова против не вымолвил.

А бедный философ со своего обидчика глаз не отводил, выдохнул только:

– Негодяй! Ничтожный негодяй… Ты воспользовался моментом… Что ты сделал с моими книгами?! Это ценнейшие издания… я их по крупицам собирал… а их – на улицу, под дождь… О Боже, Боже мой!..

Бедняга задыхался, его била мелкая дрожь.

– Так беспокоитесь, сударь, что книжки намокли? Так мы их сейчас живо высушим… Эй, Васька, Ивашка, керосину давайте!.. – купец махнул рукой, и, не успел философ и глазом моргнуть, как его возлюбленные книжки, облитые керосином, запылали факелом посреди двора.

Несчастный окаменел. Он смотрел на гигантский костёр молча, стиснув руки так, что побелели костяшки пальцев – казалось, он держит сам себя – из последних сил. Когда огонь стал прогорать, он медленно двинулся прочь, прошептав только: «Аутодафе…»

Но купец был недоволен и раздосадован: он-то надеялся, что его враг будет кричать и кататься по земле, рвать на себе волосы и всё такое прочее, что полагается делать людям в крайней степени отчаяния и горя. А этот – тьфу! – сухарь! Ничем его не проймёшь! Даже сладкую минуту торжества над собой, поверженным, ухитрился испортить! В досаде он крикнул вслед уходящему:

– Эй ты, гордец! Твой дом был похож на свинарник, поэтому там и будут жить мои свиньи! А ты будешь у меня на службе – за ними ухаживать! Имей в виду – я выкупил все твои расписки, и теперь ты мой должник! Послезавтра поутру я еду в город. И если не явишься завтра, опротестую все векселя и посажу тебя в долговую яму! Слышишь, ты?! От меня не скроешься!

Философ ничего не ответил, даже не обернулся. Казалось, он потерял всякую чувствительность к боли. Но один Бог знает, что он испытывал в эту минуту. Он брёл, как слепой, механически переставляя ноги, и через некоторое время скрылся из глаз наблюдавших за ним людей.

А что же односельчане? Негодовали они, возмущались жестоким поступком власть-и-деньги имущего? Горячо сочувствовали несчастному, не сделавшему никому из них ничего дурного за всё время их соседства? Увы, не слишком! Скорее, многие из них были разочарованы «бесчувствием» философа – ну, не понимали они его, и весь сказ. Присутствовало тут и гаденькое чувство облегчения – чур-чур, обнеси мимо беду – что не их коснулся гнев могучего человека, которому хватит теперь разбираться с «чудаком». Были, конечно, и такие, кто пожалел философа – и за что ему, бедолаге, такое – но вслух говорить опасались, чтоб на себя беды не накликать. В то время философ тихо шёл по лесу – безо всяких мыслей, словно влекомый невидимым потоком – пока силы не оставили его и не упал он посреди лесной дороги, потеряв сознание.

Когда же очнулся, была ночь. Далёкие звёзды мерцали на высоком тёмном небе. Рядом, потрескивая сучьями, горел костёр. А возле костра, боком к нему, опустив голову на руки, сидел незнакомый человек в чёрной накидке. При виде костра философ до боли ярко и резко вспомнил всё, что произошло с ним за этот день, и как книги горели в огне, выгибаясь корешками, как живые… и не смог сдержать стона.

Человек поднял голову, и философ увидел его глаза, смотревшие пристально и мрачно из-под почти сросшихся бровей.

– Ты ранен? – спросил человек.

– Снаружи нет, – прошептал философ. – Мне растерзали сердце…

Человек некоторое время смотрел ему в лицо, словно размышляя, стоит ли продолжать разговор, и наконец бросил:

– Кто?

– Сила Иванович… – пробормотал несчастный. – Впрочем, что об этом… я конченый человек.

Взглянув на собеседника, он поразился, какую реакцию произвели его слова. Злая радость отражалась у того на лице, ноздри раздувались.

– Тебе повезло… – сказал он. – Рассказывай.

И философ рассказал. Рассказал всё, что случилось с ним ныне, и не утаил всех давних событий и обид, связанных с их семьями в прошлом, которые лежали грузом в его сердце и о которых он не рассказывал ни одной живой душе. Да, так бывает. Человек, долго хранящий молчание, вдруг выплёскивает всё самое сокровенное первому встречному незнакомцу, как на исповеди. Но в лице мрачного собеседника он получил благодарного и внимательного слушателя. Хотя, собственно, собеседником того и назвать-то было трудно, ибо за весь рассказ он не проронил ни слова, не вставил ни одного замечания.

Когда философ закончил, наступило молчание.

– Ты знаешь, кто я? – спросил мрачный человек.

Философ покачал головой. Но в этот момент в его сознании уже забрезжила смутная догадка. В округе ходили рассказы – почти легенды – о шайке жестоких разбойников, обитавших в диком лесу и нападавших изредка на богатых купцов и прочих проезжих людей. Эти нападения всегда вызывали ужас и долгие пересуды среди населения, потому что выходило каждый раз что-то непонятное и мистическое. Во-первых, нападали не на всех, а только на сильно «грешных» и богатых – «середняков» не трогали. Во-вторых, это случалось не регулярно – так сказать, то густо, то пусто, и в разных местах, иногда значительно удалённых друг от друга. И в третьих, самих разбойников никто в лицо не видал – свидетелей они не оставляли. Непонятно только, откуда тогда брались сведения. Рассказывали, что особой лютостью отличался атаман, которого будто бы звали Петром и которого боялись и беспрекословно слушались все члены шайки. Много чего рассказывали шёпотом, оглядываясь и вздрагивая, да не всему можно верить, ибо сведения эти были иногда фантастичны и часто противоречивы.

– Меня зовут Пётр, – сказал незнакомец, и глаза его впились в глаза философа.

Тот назвал себя, и, хотя и подтвердилась страшная догадка о том, что сидит перед ним жестокий предводитель разбойников, не дрогнул – даже секундного страха не проскользнуло во взгляде его, что, по всей вероятности, и спасло ему жизнь.

– Я могу наказать твоего обидчика, – продолжал мрачный человек, – если ты расскажешь о его планах – куда и когда он собирается.

– Накажи, о накажи его! – с жаром выкрикнул философ. – Убей его, растерзай его! Он собирается в город послезавтра утром… нет, завтра, ибо сегодня уже наступило вчерашнее "завтра", да не по обычной дороге, а поедет через старую просеку – слышал, он её велел расчистить. Я не сумел бороться с ним – ни силой, ни хитростью, которой нет… так, может, сильный сможет.

– Так-таки и нет?.. Хитрости… Ведь ты узнал, кто я? Но не сказал об этом, – прищурился атаман. – Никто не должен видеть моего лица и уйти после этого.

– Какая разница, – махнул рукой философ. – Ты знаешь обо мне всё. Можешь убить меня. Мне всё равно. – И потом добавил тихо, будто про себя: – Только вот мальчик пропадёт без меня. Жаль его…

Молчание повисло над ночной дорогой. Лишь потрескивали сучья костра, да вдали в лесу ухала сова. Атаман думал.

Наконец, сказал он:

– У того, кто видел меня, – только две дороги. Одна – большая, проторенная – сразу на небо: в рай ли, в ад – это уж кто как заслужил – там разберутся. Вторая – тоненькая тропка, которой идут единицы – навек со мною остаться, до смерти – моей ли, его – как судьба… Против правил моих – убивать несчастных. А тебя счастливчиком назвать может лишь тот, кто по кривде живёт. Ты – вижу – человек чести. Дашь ли слово крепкое, что коль отпущу тебя в город – парня горемычного устроить – никому про меня не скажешь, и потом, как дело сладишь, тот же час ко мне сюда вернёшься, чтоб в товарищество наше вступить?

Ответил ему философ:

– Дам тебе слово, вернусь. Одна загвоздка – не знаю я, чем помочь ему смогу, как устроить. Не осталось у меня ровно ни гроша. Так хоть повидать его и благословить…

– Отправь его доучиваться. Денег тебе в долг дам. Потом у меня отработаешь, – и полетел на колени философа увесистый кошель. – Теперь иди. Место это заметь. Через три дня, не позже, возвращайся. Успеешь – день туда, день обратно, да в городе день. Вот – поесть тебе в дороге, и укрыться от стужи ночной…

Бросил атаман бедолаге хлеб в тряпице, накидку с плеча ему скинул, свистнул… Неведомо откуда примчался конь – вскочил на него тёмный человек и исчез в ночи.

Философ сидел оторопев и уж не знал, во сне иль наяву всё было… Но вот он – хлеб, и накидка, и кошель… От костра теплом пышет. Поел он, завернулся и лёг спать до света. Как стало светать встал и пошёл в город, стараясь не думать о том, что впереди. Как уж будет – так будет.

Вот добрался он до города. Приходит, где парня выздоравливающего оставил, а тот чуть не со слезами рассказывает, де, хозяин выселять хочет – много они ему задолжали за комнату, комната та над трактиром была, на втором этаже. Философ, слова лишнего не говоря, спустился вниз и все долги сразу и заплатил, не торгуясь. Трактирщик просто рот открыл от изумления – все ж в городе историю ту знали, и что банкротом кто сделался – тоже знали. Заказал еды вдоволь, позвал сына своего друга и сели они ужинать в отдельном кабинетике тут же, в трактире. Только сидит философ такой невесёлый, ну просто как в воду опущенный, и кусок ему в горло не лезет. Юноша и спрашивает, что с ним. Тот лишь головою покачал и говорит, мол, учиться поедешь, в университет вернёшься.

– Как так? – удивился парень, – откуда ж я денег на учёбу возьму?

– Я дам. Только, Бога ради, не спрашивай ни о чём.

– Ну уж нет! – воскликнул тот. – И так я столько горя принёс вам, и в долгу не отплатном, самой жизнью должен – уж и не знаю, когда сумею расплатиться – никак не могу больше брать ничего. Как бы на меня мой батюшка посмотрел, кабы узнал всё это!

– Придётся, – устало молвил философ, – нет пути другого. Здесь тебе нельзя оставаться. Завтра утром и поедешь…

Юноша говорит:

– Прошу вас, расскажите мне без утайки, что случилось с вами? И откуда деньги эти взялись?!

– Не могу… Слово дал.

– Когда так, не могу я денег взять и не поеду никуда – с вами останусь, – упёрся парень.

– Ох, ничего ты не понимаешь, – застонал философ. – Что ж, расскажу я тебе – ближе тебя и нет у меня никого… если ты обещаешь завтра же утром поехать, как я велю.

– Обещаю… уеду.

И рассказал ему философ всё как было. Ох-ох, не следовало б ему этого делать, право слово…

Понял юноша, в какую беду втравил он старого друга своего отца. Ничего не сказал он, только глаза засверкали, и губы сжались плотно – и уж он всё для себя решил. А после говорит: «Поздно уж. Спать пора. Утром всё устроится, как надо…»

Кабы не был философ так удручён и не устал бы до полного изнеможения, почуял бы, что что-то не то опять замыслил молодой человек. На беду, был он уж вовсе без сил и вскоре заснул крепко.

А парень встал тихонько и отправился прямёхонько в лес – атамана искать. Благодетелю своему записку оставил: «Это я должен вместо вас Ему служить. Не поминайте лихом. Благословите».

Но не он один поспешал в тот час по тому же делу! Случилось так, что приказчик купцов на день раньше в город приехал, чтоб всё для хозяина подготовить и – кхе-кхе – философа в трактире увидал. А как узнал, что тот и расплатиться смог, удивился крайне и решил поразведать, как и что. Вот он сел тихонько под окошко той комнаты, где философ с парнем своим разговаривал, и всё до слова подслушал. И как понял, что купца – хозяина его – порешить собирается лесной разбойник, сразу в полицейскую управу кинулся: так мол и так, предотвратите нападение! Заодно и случай вышел с неуловимым атаманом разделаться! Только вот откуда сведения у него такие, утаил приказчик, не рассказал про философа – были у него на тот счёт свои соображения. Потому сказал, что разговор на улице подслушал, а кто говорил, в темноте не разобрал.

Частенько в управу поступали такие доносы, что такой-то и такой-то знают, дескать, где банду лесную поймать. И не раз уж облавы в лесу устраивались, да только всё без толку. Поэтому начальство довольно вяло отреагировало на очередную ябеду. Но распорядились-таки жандармов поутру в лес отправить, чтоб купца на той дороге встретить и до города проводить – от греха-то…

Да пока они утром собрались да отправились – путь, опять же, не близкий – уж к шапочному разбору поспели. Купцов шарабан разбойники подстерегли – первым кучера убили, и купца следом. Но успел он перед тем стрельнуть и уложил-таки одного лесного молодца. А молодец тот был – правая рука атамана. Быстрый, как птица, боец бесстрашный и ловкий, даром что пистолет никогда не использовал, зато владел он арбалетом и стрелял без промаха. Но вот как уж судьба повернулась… от неё не скроешься. Замешкались разбойники. Не хотел атаман соратника без помощи оставить – тот ещё живой был. Тут и жандармы подоспели, и завязался настоящий бой.

Полегло людей и с той, и с другой стороны. И юношу, что тоже к концу схватки поспел, уложили насмерть – жандармы или разбойники – и не разобрались в суматохе. Главное для полицейских было атамана взять. Окружили они его плотным кольцом – не вырваться. Но он им всё ж живым не дался. А сколько народу порешил – ужас!.. Как атаман погиб, остатки банды отступили, и кое-кто сумел в лесу исчезнуть – они на то мастера были. Но уж после нападений серьёзных на лесных дорогах не было. Так, по мелочи только. Видать, без атамана всё у них расстроилось.

Вот весь город загудел после того события! Сколь разговоров да пересудов было! Говорили, что узнал кто-то в Петре-атамане сына старого кузнеца местного, которого купец наш, когда ещё молодой был, разорил, по миру пустил, а потом и до острога довёл, где тот и сгинул. Видать, неспроста атаман встречи с обидчиком отца жаждал…

Приказчик купцов, отойдя немного от оторопи, собрался в полицию – на философа доносить, что это он, мол, разбойника-то навёл. Теперь уж нечего было ему опасаться – ни мести атамана, ни разборки, что там купец сам с философом учинил… Да только не дошёл он до полиции – так уж звёзды распорядилась. Тем днём за завтраком подавился он куском пирога, задохнулся и упал замертво. К тому ж покарать философа никто бы уж и не смог. Он сам это сделал. Услышав, что сын его друга убит был в схватке, и найдя записку последнюю, не захотел он больше жить. Дошёл до околицы и повесился на дубовом суку…

* * *

– Вот какая история приключилась когда-то в здешних местах… – закончил дятел. – А случилась эта последняя битва аккурат на летнее солнцестояние. Да ещё и полнолуние приспело. Вот в честь Великого Праздника и дали свыше шанс всем, кто в той истории завязан был, развязать тяжёлый узел, не затягивая на века. Для того и память оставили. Да… Редчайший случай… Правда, на несколько этажей всех спустили, но память – она дороже стоит, это факт…

Саша слушала рассказчика, как зачарованная. Ей казалось, она своими глазами видела все события, о которых говорил Памвон, – словно фильм посмотрела. Хотя девочка и не поняла последних его замечаний относительно памяти, в целом история выходила такая печальная, что она невольно расстроилась. Однако ей не хотелось, чтобы дятел это заметил, и она сказала нарочито небрежно:

– В общем, все умерли… как в плохой сказке… Ты всегда такие грустные истории придумываешь?