В сумерках. Книга первая

– А студенты-то непростые оказались, – сообщил Василий. – Ты прямо на юридический факультет всю пачку высыпал. Они тоже сначала думали, хохма праздничная, но как раскусили, стали сдавать вещественные доказательства преподавателям. А те быстро сообразили, что к чему. Стали высматривать, кто лишний у колонны трется, меня чуть не замели. Обыскали даже, а ничего при мне нет, отпустили. Я фамилию назвал Кузнецов, как у деда по материнской линии, имя-отчество тоже его.

– Зря. Надо было совсем чужое, вымышленное назвать.

– Ну кто ж знал? А придумать быстро не получилось. Замялся бы, так не поверили бы.

– Значит, так: каждому придумать запасное имя, – велел Михаил.

– Псевдоним, – уточнил Вениамин. – Я буду Орлов Аристарх Никодимович.

– Всё бы тебе ха-ха, – раздосадовался брат. – Назовешься Ощепков Павел Иванович. Проще надо быть. А пока заляжем на дно ждать последствий.

Последствия, к полному разочарованию основателей РДПЛ, не наступили. О происшествии с листовками город молчал. Молчала и Клавдия Крайнова. Локтем перекрестилась, что ее дети не учились на том несчастном факультете. Не зря же прокламации рассыпали там: кто-то что-то знал. Там гнездо провокаторов, не иначе. А ведь мечтала она Веника туда устроить, если в военное в Москве не получится.

Оперативники отрабатывали связи вуза с предприятием. Безрезультатно. Сошлись на одной версии: антисоветчики провели атаку не адресно, а исходя из удобства вброса, то есть под мостами могли проходить в тот момент любые колонны. Хороших зацепок по делу эта версия не давала. Следов «партии Ленина» обнаружить не удалось. В городе не нашлось ни одной сколько-нибудь устойчивой молодежной компании, которая подходила на роль этой самозваной политической организации.

Глава седьмая. Нулевые последствия

Отгуляв Ноябрьские, город, давно не знавший солнца, стал готовиться к Новому году. В промтоварных магазинах открылись новогодние базары. Темчане выбирали из коробок, выставленных на прилавки, стеклянные шишки, мелко нарезанный из фольги «дождик», картонных белочек и зайцев. Новинкой сезона стали шары-прожекторы, Михаил купил два. В аптеках спрашивали дефицитную вату – делать из катышков и белых ниток гирлянды, изображающие снег. Белые нитки и вату в Темь давно не завозили, в аптеках объявления висели «Ваты нет», а настоящий снег валил без остановки. Хозяйки принялись копить продукты к празднику. Кое-где на прилавки выбрасывали венгерский зеленый горошек и персики в сиропе. На улице выстраивались хвосты за яйцами, уложенными в тонкую стружку в ящики из легких реек.

На форточках висели в авоськах мертвые длиннолапые куры, их до поры хранили на холоде, упаковав в оберточную бумагу от посягательства живых голодных птиц. Крайновы имели холодильник «Мир», но рядовую птицу мать вывешивала за окно, оставляя место в «Мире» под дефицитные продукты. Михаил нарочно ходил по очередям, слушал. Нарочно ездил в автобусе, прислушивался. Нет! Никто ни слова не говорил о прокламациях. Не сплетничали, не осуждали, не ужасались. Крайнов ощущал себя мороженой курицей, выпотрошенной и вывешенной на холод. С досады его мутило и даже рвало несколько раз. Света говорила, давление надо бы померить, но идти в поликлинику муж отказывался, огрызался и заедал депрессию карамельками.

Зима шла на Темь с гриппом и долгими, без просвета метелями. Первые этажи домов завалило снегом по подоконники. Улицы и дворы огородились высокими сугробами. Дворники окапывали остановки общественного транспорта, нагребая рядом кучи грязного снега. Болел Кирилл. Гришаня с Василием слились куда-то, утратив интерес к подпольной работе. Вениамин готовился к выпускным экзаменам, собирался поступать, может, и в Москву. Мать ему все же намечтала военно-политическую карьеру и рекомендацию обещала с работы взять. Веник соглашался, немного стесняясь брата.

– Тебе в военно-политическое теперь как раз будет. Я еще рекомендацию дам, если потребуется, – мрачно шутил Михаил, качая на ноге хохочущего сына.

Игрушек у наследника хватало, а любил на папкиной ноге покачаться, нахохочется – и спать, никаких сказок не надо. Михаил в эту зиму начал полнеть, сутулиться и брюзжать. Света тоже «поплыла»: лицом, талией, бедрами стала шире. Говорила, мол, от недостатка солнца и витаминов Д и С. Намекала, надо на море поехать летом. Он не замечал в ней изменений. Женщина как женщина, можно и на море.

В начале февраля над городом повисло холодное белое солнце, и задули студеные ветры. Но все же солнце – значит, зиме конец будет. Михаил стал оживать, в обед выходил во двор фабрики на небо посмотреть. Просто так. В марте небо начало иногда синеть. На эту синь тенькала в душе маленькая, как цыпленок, радость. Чему бы радоваться? А в Теми цирк построили. Открыли еще к Новому году. Хороший цирк, билетов не достать. Распределяли по школам, по предприятиям. Кириллу дали два билета от профкома. Что-то он этакое выточил хитрое у себя на часовом. Спирт Кирилл по-прежнему не употреблял, а мотивировать на трудовой подвиг его как-то надо, вот и послали в цирк, но когда пришло время, он свалился с бронхитом – осложнение после гриппа. На представление – не пропадать же билетам – пошли Михаил со Светой.

Света надела новые сапоги и сделала большую прическу «халу». Сначала отправились в буфет, бутерброды с докторской колбасой запивали газировкой. Пузырики щекотали нёбо и стреляли в нос. Настроение приподнялось. И не только настроение, хоть бери такси и гони домой в кровать. Но представление посмотреть надо. «Потерпим», – думал Михаил, поглаживая колено жены. А когда началось представление, на него снизошло. Там, в темноте, включили прожектора, дым пустили, музыка ударила марш, и он прямо вот как воочию увидел, будто разлетаются прокламации в огромном черном небе, подсвеченные прожекторами… Понятно, в цирке разбрасывать листовки он не стал бы. Но где? Где?! Мысль не давала покоя. И решение пришло: следующую акцию устроить ночью возле церкви на Пасху.

Спросил у матери, как добыть пропуск через оцепление, если хочется пройти на крестный ход посмотреть. Она посмеялась затее. Пропусков таких не дают. Посоветовала сделать морду кирпичом, будто воцерковленный, и уверенно идти к храму через все три оцепления:

– Сначала там стоят дружинники, потом милиция, потом уж наши. Ты их и не заметишь, они в штатском.

– А если остановят?

– Остановить могут, побеседовать, на карандаш возьмут, но препятствовать не имеют права. У нас свобода вероисповедания.

– Мам, скажи, я крещеный?

– Еще чего! Кто бы тебя окрестил? – И спохватилась, нахмурилась: – Ты точно в церковь собрался? Надумаешь креститься – смотри у меня!

– Так ведь свобода же вероисповедания?

– Я те покажу свободу! Комсомолец! Светка твоя тебя подбивает? Она? Деревенщина хренова.

– 

Да брось, мама. Света про церковь ни сном ни духом, у них в селе в храме машинный двор. Я без нее хотел пойти посмотреть. Просто посмотреть. Не окрестят же меня там ночью-то ненароком!

Глава восьмая. От Пасхи до Первомая

Добыли они с Вениамином дымовую шашку. Проверили – работает, только дым не белый, как в цирке, а черный. Пригласили с собой двух девах: Веня знакомых старшеклассниц из соседней школы позвал. Ближе к ночи двинули к храму. А в Теми только один храм открывали на Пасху. Ну, может, два. Михаил один точно знал – на старом кладбище.

Пришли, никто их не остановил. Прожектора вовсю жарят, светло, как днем, даже ярче. Купили свечки, внутри церкви потолкались, дождались, когда крестный ход пошел, за ним пристроились, но свернули в другую сторону, чтобы навстречу выйти. Встали за апсидой в тени. Веник будто невзначай отлучился. Девушки жмутся к Михаилу. Им обещали, весело будет, а тут пока невесело, холодно и жутко. Только-только священник со свитой и с хоругвями из-за храма вывернул, Михаил девушек с обеих рук стряхнул и кинул ему под ноги шашку. Поп, божий одуванчик, упал на землю, его в дыму и не видно. Паника, суета, и поверх всего этого великолепия летят прокламации – Вениамин забрался на церковную ограду, раскидал с двух рук листовки и дал дёру через кладбище. Михаил заметил: через забор за Веником три-четыре тени метнулись.

Вот это плохо, думает, вот этого не ожидал – засекли. Как там брательник между оградками уходить от них станет? Оградки железные, острые навершия на прутах, худо, если напорется. Сам Михаил спутниц в охапку – и за оцепление, а там на такси по домам развез. Они довольные, никогда такого представления не видали.

– Только не говорите, кто шашку кинул, за хулиганство статья полагается. Хоть и против церкви, а засудят. Не хотелось бы под суд идти за малую шалость.

Девушки обещали братьев не сдавать. Спрашивали про Веника, Михаил отшутился: мол, у братишки не вовремя живот скрутило, все веселье просидел в сортире. Смеется, а у самого от тревоги голос перехватывает.

Обошлось. Вениамин оторвался от погони. Фора у него была, и маршрут выбрал заранее, днем прошел пару раз, запомнил поворотики. Пока петлял между оградок, курточку из болоньи распорол. Жаль куртку. Но ведь того стоило! Хоть какая-то движуха началась.

Началась – и кончилась. В городе опять тишина – ни шепотка, ни слуха о происшествии.

На Первое мая решили не кидать листовки, а расклеивать. Напечатали еще. Подписались «Молодая гвардия», с намеком. Кирилл к тому времени вернулся в строй, даже не кашлял уже, вылечился. Клеили до рассвета. Клей закончился – остатки прокламаций рассовали по почтовым ящикам.

Утром Михаил с женой посадили сына в прогулочную коляску, чин чинарем отправились к месту сбора фабричной колонны. По маршруту ни одной листовки не оказалось на месте. Всё соскоблено. А на каком-то подъезде, видать, не сумели соскрести – так дверь сняли, унесли.

Веник про дверь услышал – предположил, что отпечатки пальцев найдут.

– А нас никого у них в базе нет! – заявил Михаил. – Утрутся. Ты только подумай, сколько на входной двери в подъезд разных отпечатков! Они свои мозги сотрут всех проверять.

И опять никаких последствий не случилось. Эхо событий поглотила глухая Темь. Ни кругов по воде, ни всплеска. А Михаил уже не мог остановиться. Решил дело расширять, наводить мосты с Прибалтикой. Помнил детство. Очень рассчитывал на адекватный и даже горячий отклик прибалтийских товарищей.

Устанавливать связи поехал Кирилл. У него как раз отпуск подошел. Если бы в какое-то другое место, он бы подумал, а в Прибалтику – самое подходящее. Там, он знал, довольно легко разжиться литературой. Кирилла интересовала Библия.

Михаил списался со старым знакомым по военному городку. Тот жил в пригороде Риги. Работал на радиозаводе и учился в институте. Не женат, есть жилье, готов принять у себя Кирилла: как говорится, твой друг – мой друг. Встретил на вокзале, привез домой, сводил гостя в кафе, где кофе со взбитыми сливками подают. На следующий день обещал показать Домский собор с органом. Кирилл от радушия и душевного комфорта утратил всякую бдительность. Вечером того же дня изложил принимающей стороне свою политическую программу. Вместо ожидаемых паролей и явок получил честный, сильно огорчивший его ответ. Ответил хозяин не сразу, а на следующий день. Парень ночь боролся с охватившими его сомнениями. Утром собрался на работу, сказал, что как советский человек и настоящий комсомолец вынужден сообщить об антисоветском эмиссаре куда следует. Запер Кирилла на ключ и ушел сообщать.

Кирилл привез листовки, думал, расклеивать будут вместе. Делать нечего, сидит запертый – дай, думает, хоть листовки сожгу. Запалил. А бумаги много. Дым коромыслом. Сигнализация сработала, приехала пожарная команда, квартиру вскрыли, Кирилл и смылся. Удачно вышло. Метнулся на вокзал. Думал, выкрутился. Нет, сняли его с ленинградского поезда.

Глава девятая. Провал

Первая телеграмма от Кирилла пришла: «Добрался. Встретили». А второй не было. Михаил понял, что неладно там вышло, в Прибалтике. И что делать? Мать еще с Пасхи с ним разговаривать перестала, замкнулась. Веника за испорченную куртку тряпкой отхлестала. Не бывало с ней такого прежде. Грустная ходит или озабоченная, не поймешь. По телефону только спросишь ее, как дела, отвечает:

– Нормально, сам-то как себя чувствуешь? Не болеешь? Как там маленький? Растет?

В гости не зовет. Вениамин экзамены сдал в школе хорошо. Справки о здоровье собирал, характеристики: поступать ведь надо. С ним тоже редко виделись. И вот как-то день хороший выдался. Лето. Тепло. Настроение славное с самого утра, будто последний день на свете живешь, и каждая мелочь радует, проступает, как под увеличительным стеклом… Пух тополиный… Да! Как раз полетел тополиный пух. Мастер говорит, надо съездить на объект, вроде в заводское общежитие, посмотреть, какой там объем работы. Летом всегда систему отопления ремонтируют, сварка нужна. Михаил даже обрадовался сначала, что за проходную поедут. Мастер велел переодеться, потому что объект серьезный, до конца смены не обернуться. А варить трубы там завтра уж будут. Крайнов переоделся в чистое, не заподозрил еще подвоха. А когда из ворот выехали, там по обе стороны две «волги» стояли, и в каждой по три человека. Поехали тихонько, у мастера руки на руле дрожат. «Волги» следом едут. Тут Михаил понял, что нет никакого объекта, сам он объект.

– У тебя отец-мать живы? – спрашивает мастер.

– Живы.

– Это хорошо.

Помолчал и опять про мать-отца. Какое ему дело? Будто если бы Михаил сиротой был, так он бы его умчал от погони? Передачи в кутузку носить бы стал? Пустой разговор. Выехали на задворки городского парка. Остановились, мастер опять спрашивает:

– Жене передать что-то?

– Передайте привет.

А дальше уж никакого разговора. «Волги» фабричную «буханку» взяли в коробочку, мужик в пиджаке дверцу открыл снаружи и спрашивает:

– Крайнов Михаил Филиппович?

– Я.

– Пройдемте.

«Надо же, как в кино», – подумал Михаил и прошел в автомобиль, на заднее сиденье между двух бойцов в штатском. Уселся. Он и после, спустя годы, вспоминал свой арест – как кино смотрел, будто видел всё и самого себя сверху и чуть сбоку. Значит, видел глазами ангела, парившего за правым плечом. Вообще-то в ангелов он никогда не верил. Кирилл ему говорил, что ангел за правым плечом, а за левым – черт.

Дальше неловко было, когда привезли в «контору глубокого бурения». Ведут в наручниках, а вокруг знакомых полно: с кем на турбазу вместе ездили, с кем за столом у родителей на праздниках сиживали. Неловко перед ними под конвоем. Завели в кабинет. Обстановка скромная. Стульчик дали хлипкий. Сел на краешек. Руки за спиной в наручниках. И как пошли один за другим в этот махонький кабинетик большие чины, как давай ругать, матерью попрекать. Рожи красные, глаза пучат, кулаками трясут. Тут Михаилу легче стало – озлобился в ответ. Молчит, но внутри не стыд, как поначалу, а злоба клокочет. Мать ругаться не пришла.

Жалко ее, конечно. Уволили за утрату доверия. По сути, за избыток доверия. Двух сыновей-антисоветчиков воспитала. Отец с должности сам ушел, простым врачом остался в госпитале работать, врачи нужны. А мать совсем уволили, всех льгот лишили. Орущие на него чины как обещали, так и сделали.

Потом уж следователь протиснулся к нему. Молодой совсем, лейтенантик в штатском, достал Уголовный кодекс. Дал статью прочитать. Агитация и пропаганда, направленная на подрыв и ослабление советского строя, тянула на семь лет лишения свободы. Михаил думал, ему пятнашка светит, а выходит, семь лет всего. Обрадовался: «Может, еще скостят малость, дак выйду в тридцать или раньше. Ерунда, беру!». Не обратил сначала внимания на отягчающие. Они хороший довесок дали – за группу всегда накидывают срок.

Следствие тянулось до зимы. Хотя, казалось бы, что там расследовать? Никто не отпирался. Это вор говорит: нет, не я украл. А за политику взяли – западло отпираться. Всё свое на себя взяли. Машинку только не сдали. Венамин ее закопал в сосновом бору. Узнал, что Мишку арестовали, и закопал. Потом, когда вышел на волю, не нашел. Может, выкопал кто-то, взял себе или он место плохо запомнил.

Глава десятая. Этапом до Теми и дальше

Первые семнадцать месяцев братья Крайновы провели в мордовском лагере. Летом 1972 года политических оттуда перевели. Собрали, повезли куда-то, а куда – не сообщали. Два вагона загрузили под завязку. Везли тайно, по ночам прицепляя к пассажирским поездам. Жара стояла жуткая. В вагоне духота, зэки в три яруса лежат – ни встать, ни сесть, – окна открывать нельзя, да и окна-то в «шубе», в специальных жалюзи, чтобы не видно было, как там, снаружи на воле, жизнь происходит. Жалюзи эти днем от солнца раскалялись. Заключенные, как на сковородке под крышкой, жарились. Кто без сознания лежал, кого прямо тут выворачивало. Стали от жары умирать старики. Конвоиры трупы до ночи не выносят, чтобы секретность не нарушать. Так и лежат умершие в блевотине, в моче рядом с живыми. Ну, тогда зэки отчаялись и устроили бунт. Взялись раскачивать вагон. Охрана, сообразив, что добром дело не кончится, договорилась с депо, подогнали пожарный поезд, облили вагоны снаружи водой. Полегчало несильно, но хоть что-то, хоть как-то температуру сбили.

Прибыли на конечную станцию неизвестно какого числа – счет дням потеряли, пока ехали. Впервые за долгое время вдохнул Михаил наружного воздуха полной грудью, когда из тамбура голову высунул, прикидывая, куда шагнуть. И потом дышал жадно, пусть и не раздышишься на корточках. Правило такое при этапировании: зэк из вагона прыг на перрон – и на корточки. Внизу, на перроне, всегда креозотом пахнет, шпалами. Уборной наносит из-под вагона. Но тут в воздухе угадывалась еще гарь какая-то, привкус металлургический, заводской. Трубы не видны, судил Михаил по хвостам, расчертившим небо. Дым из невидимых труб валил рыжий, белый и черный. Понять бы, куда и откуда ветер дует, а конвой велит голову вниз держать, не глазеть по сторонам. Вперед тоже смотреть нельзя: на уровне лица этапируемых – овчарки, взгляд в упор для них – как вызов, угроза. Михаилу глазеть особо не требовалось. Длинная тень от столба, заметил он, лежит ровно вдоль перрона, а ведь утро, часов шесть, наверное. Вот так, значит, со сторонами света определились.

В зону повезли далеко за город. И повезли-то, вот какая везуха, в открытом кузове. Кто говорил, век воли не видать? Видать волю, не наглядишься! Местные тюремщики нашли всего пару автозаков, а заключенных прибыло два вагона, битком набитых. На чем их развозить по тюрьмам? Стариков, а это в основном бандеровцы, полицаи, «за войну» сидевшие, повезли по-взрослому, автозаками. Уважили. Молодежь диссидентскую – в открытых грузовиках, на низких скамеечках, почти на полу, зато ветерком обдувает, и пейзаж перед глазами.

Москвичи, украинцы, прибалты не могли понять, что за местность. Всё, что восточнее Волги, для них Сибирь. А Крайновы, хоть и не бывали прежде ни разу в этих местах, сообразили, что находятся недалеко от дома. Севернее, но не очень далеко. Родину ведь, как мать, узнаешь даже переодетую. Узнаешь по линии горизонта, по цветам на обочине, по вкусу дождя, по звуку ветра. Каково возвращаться на родину тюремным этапом? Это другой вопрос. А все равно рад был Михаил родине. Шел ему тогда двадцать седьмой год.

Часть вторая

Глава первая. Полковник Федотов и свобода слова

Февраль 1992 года сковал Темь и Таму долгими, как зимняя ночь, морозами. После обманной январской оттепели в воздухе повисли кристаллы изморози. Сталкиваясь друг с другом, они дробились в пыль и продолжали хаотическое движение, удерживаемые на весу восходящими потоками воздуха. Мерцание морозной пыли днем в лучах слабого солнца и ночью в жестком свете уличных фонарей придало городу вид болезненно-фантастический. Явление комментировали метеорологи сначала местные, затем московские. Суть комментариев сводилась к одному: такое бывает, хотя старожилы и не упомнят.

Под прикрытием тумана промышленные предприятия сделали несанкционированные выбросы в атмосферу. Легкие фракции улетели, а тяжелые понемногу оседали, смешиваясь с алмазной пылью. Темчане десятками отправлялись на больничные койки с аллергическими бронхитами. На третьи сутки в стационарах не осталось свободных коек, пациентов укладывали в коридорах. Эпидемиологический порог, однако, не был превышен.

Наконец, морок рассеялся, и напасть обернулась неземной красотой. Всё недавно мерцавшее на весу, осело на стены домов, на фонари, придав Теми вид декорации к спектаклю «Снежная королева». Особенно хороши стали голубые ели у парадного входа здания Темского областного УВД. Изморозь покрыла каждую иголочку на растопыренных лапах. Полковник Федотов, пораженный зрелищем, замер у дверцы служебной «волги». Дежурный офицер проследил взгляд начальника, улыбнулся, давая понять, что разделяет восхищение явлением природы, и впервые заметил, как смахивает тот на Мороза из оперы «Снегурочка». Вчера с женой ходил лейтенант в театр – и вот навеяло. Широкое румяное лицо полковника, глаза в лохматых ресницах под густыми бровями, лихой чуб, выбившийся из-под каракулевой папахи. Ему только бороду приклеить и – добро пожаловать в Берендеево царство.

– Доброе утро, Валерий Федорович! – прощебетала пробегавшая мимо девушка-секретарь из его приемной.

– Доброе, – ответил Федотов и помедлил, давая возможность подчиненной пройти вахту и занять рабочее место раньше руководства.

Спуcтя час он подошел к окну в своем кабинете еще немного полюбоваться морозной красотой, однако поднявшийся с рассветом ветер разрушил праздничный наряд домов и деревьев. Фонари уже погасли. Солнце скрытно передвигалось где-то вверху, за облаками. Цветной полиэтиленовый пакет рывками летел через площадь. Полковник, коротко вздохнув, моментально забыл, какое волшебное выдалось утро.

Федотов который день ломал голову, как быть с корреспондентами, осаждавшими областное УВД. Средства массовой информации требовали разрешений на посещение исправительного учреждения, где совсем еще недавно содержались последние заключенные, осужденные по так называемым политическим статьям Уголовного кодекса СССР. Поздно спохватились газетчики, говорить и показывать нечего. Последних пятерых политзэка выпустили из больнички пятой зоны на прошлой неделе. Содержались там никак не матерые интеллектуалы-диссиденты, готовые дать пространные интервью про жизнь, судьбу и борьбу. Это были в основном незначительные в мировом масштабе люди, пострадавшие от своей неспособности жить в системе. Они оставались в неволе дольше других из-за бюрократической волокиты, разного рода формальностей. Журналистам же хотелось разобраться, посмотреть своими глазами и своими руками потрогать, чтобы рассказать, как было на самом деле. Да ведь ничего настоящего там, куда они рвутся, уже не осталось.

Полковник с уважением относился к прессе. Очень хотел помочь и даже придумал как. Своей несколько экстравагантной идеей он решил поделиться с журналистом Владимиром Ванченко. Тот специализировался на расследованиях и криминальной хронике, а в былое время сам ходил под 190-й статьей. Дело ему шили не в милиции, в другом ведомстве – и так тщательно вышивали, что не уложились в срок: верховные власти статью отменили. Ни суда, ни ареста не случилось, и, тем не менее, милиционер считал журналиста человеком заинтересованным и хорошо информированным, причем именно по нужной теме. Как раз сегодня попросил зайти. Федотов посмотрел на часы, и в ту же минту раздался голос секретаря:

– Ванченко ожидает. Примете?

– Пусть заходит. Жду.

Журналист, высокий, плечистый, с подвижным выразительным лицом, прошел широким шагом в кабинет и после рукопожатия занял место в устье длинного стола для совещаний, примыкающего к рабочему столу полковника. Достал блокнот.

– Записывать пока ничего не надо, – осадил его Федотов. – Клянусь, Владимир Иванович, если дело выгорит, ты первым получишь всю информацию. А пока хочу посоветоваться. Я задумал создать музей политзаключенных или что-то вроде этого.

Крупные черты лица посетителя отразили удивление, сменившееся любопытством. Он выпрямился на стуле, затем наклонился вперед и положил локти на стол:

– А в чем дело-то?! Где музей, что там показывать?

– Я тебе сначала объясню зачем. Пресса рвется в пятую зону. Потому что туда в свое время свезли всех последних сидельцев по политическим статьям и оттуда, по мере готовности документов, их выпускали. Поселок режимный, сам знаешь, без пропуска туда не проехать. Я до недавних пор был против допуска прессы, потому что у вашего брата деликатности маловато. Представь, человек отбыл срок, намаялся по этапам – а их туда со всей страны собирали, – и только вышел, его на части рвут корреспонденты, сенсации хотят, вопросы задают провокационные. Надергают отдельных фраз, да нарочно извратят, да сфотографируют. Опубликуют, конечно. А человеку потом с этим жить.

Ванченко вскинулся, хотел возразить. Полковник предостерегающе поднял руку: