Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.

Д. Никс ферштейн.

А. Шпрехен зи дойч?

Д. Чуточку шпрехаю. Только самую малость.

А. Говорить по-русски? Я хоть и американец, но русского происхождения. Дома, в семье, мы говорим только по-русски. Расскажите откровенно о себе. Вы понимаете меня?

Д. Ну ещё бы! Кто ж русского языка не понимает! А насчёт откровенности не сумлевайтесь, всё будет точно, как в аптеке.

А. Значит, приступим к скринингу. Имя и фамилия?

(Дипист роется в карманах, что-то бормочет про себя)

Д. Да где ж она проклятущая?! Всё время в руках держал!

А. Вам понятен вопрос? Имя и фамилия?

(Дипист перестаёт шарить по карманам)

Д. Придётся, видно, без записки говорить. А-а…моё имя, стало быть, спрашиваете? – Иван, то есть нет, нет… – Осман. Осман Кату шкин.

А. Осман? А почему ж в прежней анкете написано: «Абдул»?

Д. Так-так, правильно! Абдул! Спасибо, что напомнили! Это я себя с батькой спутал. Батьку, действительно, Османом кликали, а меня – завсегда Абдулом.

А. Когда родились?

Д. Это знаю точно, никак не собьюсь. В год вступления на престол его императорского величества, государя императора Николай Александровича в 1894 году.

А. А месяц и число?

Д. Таких точностей не помню.

А. Где родились?

Д. Ну… в этой… как её… ну… в Турции!

А. О! Так вы, значит, турок?

Д. А как же. Самый, можно сказать, закоренелый.

А. И, конечно, говорите по-турецки?

Д. Не-а, это особая статья, уж больно трудный ихний язык. Ну, прям неподсильный для нашего брата.

А. А почему ж так хорошо говорите по-русски? Возможно, родились в Турции, а жили в Советском Союзе?

Д. Что вы, что вы, да я этого проклятого СССР никогда и в глаза-то не видал. А по-русски, ну как же не говорить, коли так уж испокон веков заведено? Как деды и прадеды… Нам, окромя русского, никакой другой язык в голову не лезет.

А. Хорошо. Пусть так. Значит, родились и проживали в Турции. Где именно? В какой местности?

Д. Турецкого названья не припомню, но говорю без обману, чта от Курска не менее 20 километров в сторону. Ежели говорить по-русски, то вроде как бы колхоз.

А. Колхоз? Недалеко от Курска? Так разве это в Турции?

Д. Извиняюсь, господин Скрининг, я малограмотный, географию не проходил, разве ж мыслимо все турецкие места удержать в голове наизусть?!

(Дипист опять шарит по карманам и достаёт бумажку)

Ага, вот она! Мне вчера наши ребята кое-что записали, что б я, значит, не растерялся.

А. Хорошо.

(Американец закуривает и угощает диписта. Последний читает бумажку).

Д. Так-так, вот, правильно. Абдул Катушкин, родился в 1894 году в забытом месяце, верно. Ну вот, и не Курск, а Карс! Видите? Почти то же самое, только у меня выговор-то не турецкий, а твёрдый, российский.

А. Ну, а колхоз?

Д. Да не колхоз! А видите – кишлак! Ах-ха-ха-ха! И придумают же названия! «Кишлак»!. Чудные эти турки! Право слово – чудные!

А. Чем занимались в Турции?

Д. И-и-и, чем! Был, как и все, самым рядовым колхоз…тьфу ты…э-э…самым рядовым турком, в полеводческой бригаде.

А. А до какого года?

Д. Да это уж не иначе как до 1939.

А. А дальше?

Д. А дальше тоже, как по нотам. Вот у меня всё тут записано. «С сентября 1939 года по сентябрь 1944 в польском городе с чесноком». Нет, погоди, что-то не так, с каким же чесноком… Васька спешил и плохо накорябал…

А. Может, Ченстохов?

(Дипист вглядывается в шпаргалку)

Д. Пра-авильно, Ченстохов! Это уж я сам виноват, не разобрал.

А. А в Германию как приехали, добровольно или принудительно?

Д. Да где там добровольно! Разве оттуда сам добровольно выдерешься?! Принудительно немцы вывезли, спасибо, всё-таки вытащили из того окаянного лиха.

А. А где работали в Германии?

Д. А мы все пятеро, земляки то есть к богатому бауэру под Мюнхеном.

А, Земляки? Значит, все турки?

Д. Какой там! – Все разные нации. Один я – турок. А Никита Сундуков – галичанин, Семен Вахромеев – итальянец, Матвей Чупоров – персиянин, Захар Овечкин – индус, а Васька Самородов – халдейского племени. Это мы все твёрдо заучили, пять вечеров бились.

А. Как вам жилось у бауэра?

Д. Да конечно, хвалить-то надо погодить, одначе всё-таки лучше, чем в окаянном колхо… то бишь… э-э…в кишлаке-то том самом… эх, да что там уж!., в советском раю-то, стало быть!

А. А с какого времени в лагере Ди Пи?

Д. Как все – с 1945 и по сей момент.

А. А обратно на родину хотите?

Д. Ох… и не спрашивайте. До чего хочется на родину, на родимую сторонушку, что, кажется, босиком бы, в ночь бы, в ненастье побежал бы туда, ведь там у меня, господин Скрынинг, жена осталась, детишки. Чай, понимаете?

А. Очень хорошо понимаю. Так можно хоть завтра?

Д. С превеликим удовольствием, хоть и сегодня, если сегодня там сатанинская власть сгинет в тартарары! А покуда она там существует, потуда и разговору нет. Понятно?

А. Ну а куда бы хотели?

Д. В любую страну, только не в большевицкую! На любую работу, только не к большевикам. Тут весь мой сказ и последнее слово. Хорошее, серьёзное слово.

А. Я прекрасно вас понимаю. Вы нас тоже должны понять. Зачем «Абдул», зачем «кишлак», зачем вся эта шутка?

Д. Милый ты мой, господин Скрынинг! Не шутка это, а с перепугу всё делается, Не знаешь, что придумать, в какую нацию записаться, чтоб на красную живодёрню не попасть. Знаете вы, как мы все намучились, как настрадались-то. Ну, а ежели пошло на чистоту-на совесть, завтра приду с утра и расскажу всё без утайки, как на исповеди, можно?

А. О кей.

Д. За сегодняшнее простите, завтра другое будет. До свиданья, добрый человек.

А. О' кей. До свиданья, до завтра.

Бернер (псевдоним – Божидар) Николай Федорович

(1890–1969)[64] – поэт и литературный критик

Родился в Киеве. После окончания там гимназии получил юридическое образование в Московском университете. Одновременно посещал лекции по истории и литературе на филологическом факультете. Впервые арестован в Москве в 20-годы. Некоторое время жил в Брянске и Калуге. В мае 1933 года осужден тройкой ОГПУ по статье антисоветская деятельность. Отбывал срок в лагере на Соловках. «Моя жизнь после пребывания на Соловках, – писал Бернер, – перемежалась тюремными отсидками», между которыми он, лишенный права жить в больших городах, скитался по России. Последняя высылка была в Воронеж.

Во время войны попал в Зальцбург, затем в Мюнхен, где выполнил для Института по изучению СССР работу «Внутренняя эмиграция и интеллигенция на Соловках».

В дальнейшем переехал во Францию, где бедствовал. В начале 1950-х попал в туберкулезный санаторий глухого поселка Уссу (Ous-soulx) при Главном управлении Российского общества Красного Креста (департамент Верхняя Луара). В 60-е годы находился в старческом доме в Орлеане в полном отрыве от литературной жизни.

Литературным творчеством Н. Бернер занимался еще до революции. Своим учителем считал В. Брюсова, посвятившего Бернеру сонет «Немеют волн причудливые гребни» (1912). Поэт выпустил 2 небольших сборника стихов «Одиннадцать» (1915) и «Осень мира» (1922). В начале 20-х годов входил в кружок «Московский цех поэтов». Был знаком с О. Мандельштамом, С. Парнок, Л. Горнунгом и др.

В эмиграции поэт издал тиражом в 500 экземпляров 56-стра-ничный сборничек стихов «След на камне», объединенных темой «людских страданий», в первую очередь, страданий узников ГУЛАГА («Кто раз на камень каземата…», «Когда б себя забыть, отбросить пережиток…»). Просветом для лирического героя Бернера служат «образы развеянных годов»: воспоминания о друзьях, о любви («если для меня в котомке дум осталось / Звено с ушедшим – я живу!»), но и они окрашены в трагические тона: «Мой одинокий диалог / С самим собой, кому он нужен».

До 1960 года Н. Бернер изредка еще печатался в «Новом журнале», чаще – в «Литературном современнике». Затем полностью исчез из литературной жизни. Характерно, что редакторы антологии «Содружество» (1966) сопроводили публикацию стихов тогда еще живого поэта примечанием: «Дата смерти Николая Бернера нам не известна».

Сочинения

След на камне / Предисл. Божидара. – Зальцбург: Колумб, 1955.

Публикации

Воспоминанье //НЖ. 1953. № 34.

Из цикла «Раздумья» //Лит. совр. 1952. № 4.

«Как будто через много лет…» // Совр. 1960. № 2.

«Какое в огнях возрастанье надежд!..»//НЖ. 1955. № 43.

«Неповторимое всего дороже…»//Лит. совр. 1952. № 3.

«Проходят Времена! Еще пирует осень…» //Лит. совр. 1954.

Разговор с музами//Лит. совр. 1954.

Раздумье //НЖ. 1954. № 37.

Робинзон Крузо //Лит. совр. 1954.

Слово другу //Лит. совр. 1952. № 4.

Стихи //Лит. совр. 1952. № 4.

«Там под ивой свиданье и ласки…» // Совр. 1960. № 2.

«Кто раз на камень каземата…»

Кто раз на камень каземата,На хладный сей гранит поник,Тому, как праздник голос брата,И – ч е л о в е ч е с к и й язык.Я постигаю ненарокомТакие шорохи тоски,Каких не ведают в далекомПространстве… Это – Соловки.

«Когда б себя забыть, отбросить пережиток…»

Когда б себя забыть, отбросить пережитокВсех чуждых лет, но нет запрета снам.А память разворачивает свитокТакого горя, что по временамБоюсь понять, как вынесло сознаньеВсю эту тяготу на каменных плечах.Пусть затухает свет! Последнее дыханьеРождает жажду жить и не дает молчать.И вырывается единственное слово —То слово – Родина! Какой упорный духТерпенья и тоски, какая сила зоваН е о б о р и м о г о! Когда бы слухИз мрака уловил шаги событий,Хотя бы луч один прорезал мрак,С тягчайшим буднем обрываю нитиИ вдруг читаю: заповедный знак.Знак мудрой нови – говорит потомокСловами мудрости, воззваньем чувствСейчас невнятных Веку. Пусть не громокТот голос правды – ей молюсь!

Раздумье

На расстояньи многодумных летРодных следов не затеряла память.Заманчивее даль и возрастает пламяВ огнях непотухающих бесед.И утро близится проникновенной встречи,Дух озарен видением лучей,Лучей чудесной силы!.. Вы далече,Далече вы, друзья, а зовы горячей.И с верой жизнь на час не расставалась,Вязь мудрой памяти не оборву,И если для меня в котомке дум осталосьЗвено с ушедшим – я живу!

«Слушай, непорочная Венера…»

Слушай, непорочная ВенераМне приснилась нынче поутру.Проплывала сонная галераНа адриатическом ветру.И волна плескалась, убегая.Был восход и розов и высок,И Венера – девочка нагаяПадала на золотой песок.

Воспоминание

Когда моряк находит сон и кров,Забыв о штормах бедственного моря,Когда ребенок, одолевший горе,Мужает и становится суров,Когда любовь из будней – береговВдруг вырывается и на простореК ней обращается далекий зовИ с ней сливается в сердечном разговоре —Тогда в кошницы солнечных стиховТы опускаешь руку за подаркомОт щедрой юности, а в небе яркомВстают все образы развеянных годов…И кажется, ты жизнь принять готов,Как в двадцать лет, когда в полудне жаркомЕе нога ступала и тонулаВ глубоком, сине-золотом песке.Она купалась в солнечной реке,Купаясь, гибкая на берегу уснула,Вся молодость в забвенном далеке.

«Мой одинокий диалог…»

Мой одинокий диалогС самим собой, кому он нужен?!Одна из крохотных жемчужинНад тонкой вязью тайных строк!Порой грущу, что после смертиНаследье избранных стиховКто сбережет? Увы, поверьтеЗдесь нет друзей!Во власти сновЗабыться бы! Еще сознаньеЛюбимых в памяти хранит.Но здесь их нет. Одно молчаньеКругом!Да разве загруститМоя душа в час расставаньяС сим захолустьем навсегда?!Лишь обозрю тогда годаСудьбы нелегкой и превратной,Да пред лучом зари закатнойЕдва затеплится звезда —Как тень исчезну навсегда.

«Рощ бронзовых задумчивая просинь…»

Рощ бронзовых задумчивая просинь,В ней колоннадой вставшие дубы.Меня зовет не Болдинская осеньВ торжественную сень живой судьбы.В даль позвала тоска совсем иная.С повязкой на глазах пошел за ней,Рукою Дон Кихота обнимаяОбрывки ускользающих теней.А Русская Камена, став бродягой,Цыганствовать пошла на милость стран —Кастальский ключ не закипает влагой,Как осень мира – осень россиян.

«Благодарю тебя – слова не могут…»

Благодарю тебя – слова не могутИ не умеют так благодарить.Я привыкаю снова верить в БогаУ той прохлады, где я начал жить.Мир увидал, как давнюю дорогу,Где ты роняешь солнечную нить…О нежная, да, если бы любитьКак на рассвете жизни! за тревогу,За невозможный трепет все на светеОтдать и громко через все годаЗапеть, как не певалось никогда.И стать на час, как возгласы, как дети,Как полдень, как нагорная вода.

Боброва (урожд. Рунг, по второму мужу Боброва-Цукерт) Элла Ивановна

(род. 1911) – поэтесса, переводчик, критик-литературовед

Родилась в Николаеве (Украина), выросла и работала в Ворошиловграде (Луганске). Училась в музыкальной школе (фортепьяно), но в консерваторию не стала поступать: после ареста в 1937 г. отца, техника-приемшика паровозостроительного завода, и брата перешла на работу в кооперативно-финансовую контору. В октябре 1941 г. мать и сестра поэтессы и были высланы в Казахстан. Ее первый муж Н.Ф. Бобров вместе со всем мужским населением Луганска был вывезен из города за три дня до вступления немецких войск. Сама Э. Боброва переехала в Днепропетровск, затем в Кривой Рог.

В 1943 г. оказалась на Западе: сначала в Чехословакии, затем в Германии.

В 1945 г. она попала в американскую оккупационную зону в Баварии, прошла через лагеря ди-пи, а в октябре 1950 г. переехала в Канаду. Некоторое время работала на швейной фабрике, затем в конторе одной из канадских фирм. Там вторично вышла замуж за композитора Л. Цукерта, положившего ряд ее стихов на музыку.

Стихи начала писать в Баварии, но публиковаться стала в 60-е годы в журнале «Современник», в создании и редактировании которого принимала участие с 1960 по 1976 гг. Печаталась также в «Новом журнале» и в «Возрождении». Пишет на русском, английском и немецком языках. Автор 6-ти книг (стихи, легенды, переводы, сказки, монография). Перу Бобровой принадлежит эпическая повесть в стихах «Ирина Истомина» («Современник», 1967. № 16).

С 1971 по 1979 гг. участвовала в русских передачах Радио Канады.

За более чем сто лет жизни Э. Боброва не растратила интереса к жизни, хотя жизнь ее долго не баловала. Даже в автобиографической поэме «Ирина Истомина», состоящей из 2-х частей («1937 год» и «На Западе») лирическая героиня сохраняет оптимизм и веру в чудо. Типично для Бобровой построено стихотворении «Встреча» о вымышлением свидании лирической героини с мужем уже после войны в Крыму. «А эти речи / и у изменчивого моря встречу / я в ночь тревожную изобрела – / в Крыму с тобой, увы, / я не была». Но сама возможность представить такую встречу позволяет поэтессе утверждать: «Кто вам сказал, что сказок не бывает, / что юности годам возврата нет / и что любовь в разлуке угасает?».

Тема женской любви и переживаний составляет существенную часть поэзии Э. Бобровой. Не случайно ей принадлежит превосходное стихотворение «На смерть Анны Ахматовой» («Современник», 1966. № 13) Боброва пишет о разлуке («Апрель…», «Перрон») и о встрече («В последний раз…»), о тревоге за любимого и ревности к нему («Нет вести…»), о драме охлаждения: «Лишь дверь меж нами в темноте ночной, / А днем – Китайская стена / молчанья» («Спокойной ночи!..»).

Ценитель поэзии Серебряного века, Боброва посвятила ряд стихотворений изложению своего видения поэзии. Поэт, по ее мнению, сочетает в себе «Боязливость ребенка. / Бесстрашие льва / и святого прозренье». А в стихотворении посвященном Д. Кленовскому пишет:

Первый крик… Долгий вздох. Миг рождения, умиранья.Жизнь и вечность – на всемнеразгаданных тайн печать.Но прибой? Но сирень? Но любовь?.. Черепки мирозданья,Их находит поэт и – о чудо! – легким касаньемон умеет разрозненноев одно связать.(«Зарождались стихи»)

А о себе Э. Боброва сказала: «Я тайно подписала с жизнью пакт / и радуюсь цветам, / закату, / Маю». И в другом стихотворении: «Пусть тонут тени без возврата – / Ни туч теперь, мой друг, / ни ночи нет».

Критика отмечала и мастерство поэтессы как пейзажного лирика.

Э.И. Боброва переводила на английский язык стихи Ирины Одоевцевой, Ивана Елагина, Татьяны Фесенко, Клавдии Пестрово и других, на русский – эскимосские легенды.

Как критик-литературовед написала монографию «Ирина Одоевцева. Поэт. Прозаик и мемуарист» (1995), первую о творчестве этой писательницы; выступала со статьями об А. Радищеве, Д. Кленовском, В. Савине, Э. Золя, с рецензиями книг И. Сабуровой, И. Чиннова, Г. Свирского, Л. Чуковской и др.

С 1991 года печатается и на родине.

Живет в Торонто.

Сочинения

Сказка о том, как смелые снежинки помогли девочке Маринке – Торонто, 1961.

Ирина Истомина. Повесть в стихах – Торонто, 1967.

Я чуда жду – Торонто, 1970.

Янтарный сок. Стихи, легенды, переводы. – Торонто, 1977.

Autumnal Cadenza. – Oakville, 1985.

Ирина Одоевцева: Поэт, прозаик, мемуарист: Литературный портрет. – М.: Наследие, 1995.

Публикации

«Без оглядки бегут часы…» // Совр. 1974. №№ 26/27.

В лучах Северного сияния. // Совр. 1976. №№ 30/31.

В разлуке. Сонет VI. // Совр. 1962. № 5.

«Вдруг поворот…»// Совр. 1966. № 13.

Вулкан. // Совр. 1976. № 32.

«Давно…» // Совр. 1975. №№ 28 / 29.

Другу. // Совр. 1960. № 2.

«Зарождались стихи…» // Совр. 1977. №№ 33 / 34.

Ирина Истомина. // Совр. 1967. № 16.

Лада Николенко. // Совр. 1974. №№ 26 / 27.

«Лечу…» // Совр. 1967. №№ 14 / 15.

«На лужах лед…» // Совр. 1968. №№ 17 / 18.

«На острове необитаемом…» // Совр. 1964. № 10.

На смерть Анны Ахматовой. // Совр. 1966. № 13.

Не верю. // Совр. 1960. № 2.

О радости. // Совр. 1961. № 4.

Один в толпе. // Совр. 1962. № 5.

«Однажды в ночь дождливую, осеннюю…» // Совр. 1964. № 9.

«Осенний ветер, старый Казанова…» // Совр. 1964. № 10.

Оттепель. // Совр. 1960. № 2.

Песнь старика-индейца. // Совр. 1977. №№ 33 / 34.

Последний луч. // Совр. 1962. № 6.

«Предо мной необычный портрет…» // Совр. 1976. №№ 30 / 31.

«С неба звездного быстрой кометой…» //Возр. 1969. № 214.

«Синеет небо. Розы на окне…» // Совр. 1963. № 8.

Стихи //Возр. 1971. № 229.

Стихи //Встречи. 1983, 1985, 1997.

Стихотворения //Возр. 1969. № 214.

Судьба наследия Золя. // Совр. 1976. №№ 30/31.

«Считаю я часы…» // Совр. 1961. № 3.

«Тебя я не хоронила…» // Совр. 1973. № 25.

Три стихотворения. – Нов. ж., 1966. № 82.

«Ты болен…» // Совр. 1963. № 7.

«Ты никогда…»//Возр. 1968. № 204.

«Ты с каждым днем все дальше ускользаешь…» // Совр. 1965. № 12.

«Ушла…»// Совр. 1965. № 12.

«Шесть лет прошло. И вдруг по телефону…» // Совр. 1964. № 9.

Статьи

Александр Николаевич Радищев. К 225-ти летию со дня рождения. // Совр. 1974. №№ 26 / 27.

Аркадий Викторович Белинков. // Совр. 1975. №№ 28 / 29.

Д.И. Кленовский//НЖ 1980. № 138.

«Здесь…»

Татьяне Фесенко

Здесьне печальная осень вдовица:ветру, видавшему виды, пришлосьвстретить не часто тщеславней девицу —как ведь умеети любит рядиться!Редко заметны следы ее слез.Там в волосах еще молодо пышных,бант завязала – ну, чистый кармин!Здесь же подол свой пытается вышитьохрой умело – посмотришь, и вышелнаилегкомысленныйкринолин!Тучи, влюбленные в осень, ревнивомстят от солнца красавицу скрыть.Солнце сильнее: лучами игривовдруг рассмешит и поникшую иву!Может ли осень его не любить?Может лигрустною быть?..

«В последний раз…»

В последний размы расставались вечером —отцвел внезапно почему-то май.Вот год прошел…Вновь день встает навстречу нами первый утренний звенит трамвай;шел ночью дождьи смыл он с неба синеговсе пятна туч —я знаю почему:и улицы, и тротуары вымыл он —все, милый друг,к приезду твоему.С вокзала возвратимсяне в трамвае мы:поток автомашин нас понесет…Шофер таксиулыбку, нескрываемо —лукавую, нам в зеркальце пошлет…И позади останется вокзал —ты словноникогдане уезжал

«Спокойной ночи!..»

– Спокойной ночи! —Слышу на прощанье.И ночь пришла.Но где мне взять покой?Лишь дверь меж нами в темноте ночной,А днем – Китайская стенамолчанья.Надеюсь.Жду признания.Страшусь…И за тобою тайно наблюдая,То вдруг ревнивых мыслей я стыжусь,То новым подозреньем загораюсь.Спокойна ты.Но вижу я не раз:Рука с иглой застынет на коленях…Улыбка – отсвет мысли – на мгновеньеМелькнети оживит взгляд темных глаз…Вновь вечер.Ровное «Спокойной ночи».Но знаю:ночьпокояне пророчит.

Встреча

Кто вам сказал, что сказок не бывает,что юности годам возврата нети что любовь в разлуке угасает?Исчезли вдруг при встречедвадцать лет!В Крыму вдвоем… И, с морем состязаясь,твои глаза меняют цвет, живут…Разлуки нет, но как часы бегут!И я комок тоски с трудом глотаю.Стараясь обещание сдержать —о будущем ни слова – мы шутили,дразня друг друга; или фронта-тыласобытия пытались вспоминать.– А помнишь? —с губ срывалось то и дело, – налет!Бежать в подвал я не хотела,и мне ты делал «страшные» глаза:«Ты не ребенок… рисковать нельзя…»Потом в Тюрингии:дочь на коленяхв убежище дремала у меня;просил рассказов сын под вой сирены(не испытали, к счастью, мы огня),и «месть» была (неслись мы с ним в Диканьку,и голос мой таинствен был и тих)страшнее бомб, не все ль равно каких,немецких, русских иль американских?Отбой!А сын все просит: «Расскажи,колдун был в самом деле пан Данило?Я не усну… скажи, что дальше было?»Убежище покинуть не спешим.Был слушатель наш сын неугомонный;скажу: – Рассказов нет… – А он:– Ну, вспомнио том, как папу в играх брал я в плен… —Ты был одной из наших «вечных» тем.А помнишь, как тебя я провожала?На Дон!Согнувшись, все вы шли пешкомс узлами: ведь машин не оказалосьв поникшем городе полупустом.Всего три дня прошло. Еще дымилисьпожарища: то патриотов рать,приказу следуя «Уничтожать!» —в развалины заводы превратила.Смотрели мы, глотая гнев и боль.Окопы? Враг их просто не заметил.В молчании врага наш город встретил,посыпались стаккато«Хальт!»,«Яволь!»Ждала. В плену? Ушел ли на погибель?Я помню, как страдальческим изгибомна лбу твоем морщина залегла.Ее разгладить лишь теперь смогла:– Я, помнишь, арией всегда дразнилатебя «Зачем вы посетили нас?..»– «Письмо Татьяны» потому любил я,мне слышался твой голос каждый раз.– А помнишь, отпуск в мае в Ленинграде?Смеялся ты над жадностью моей:«По счастью, вечером закрыт музей,в Александрийском – Юрьев в “Маскараде”…» —Спешим!Вот Ласточкино ждет гнездо…Сюда мы собирались в Сорок Первом.Ты говорил: «На этот раз – наверно!»Разрушен первой бомбой был наш дом.И все разрушено.А эти речии у изменчивого моря встречуя в ночь тревожную изобрела —в Крыму с тобой, увы,я не была.

В больнице

Синее небо.Розы на окне.Жизнь за окном. Я слышу шум трамвая.Лечусь, хоть жить уже недолго мне —все думают, я ничего не знаю.Нет! Не хочу из жизни я уйтитеперь… теперь, когда я так богата,когда со мною неразлучно ты —а пред тобою так я виновата!Я тайно подписала с жизнью пакти радуюсь цветам,закату,Маю.Коль жизнь игра, ее последний актя для тебя… по-своему сыграю.

«Мне говорят: плакучей ивой, плаксой…»

Юрию Терапиано

Мне говорят: плакучей ивой, плаксойслыла я в детстве;в школе же не разза взрывы смеха «выйдите из класса!»,я помню, строгий слышала приказ —смеялась так, что весь смеялся класс.Дразнили «хроматическою гаммой»за неудержный звуковой каскад.Как выстрел,окрик оглушил нежданно.Надолго всхлипом стал мой смехопад —в класс не вернулась больше я назад.Покрыло зрячий лоб слепое темя;куда-то вглубь ушли и плач, и смех…И я теперь с сутулым поколеньем,неся слов гневанерожденныхбремя,расплачиваюсь за молчанья грех.

«Боязливость ребенка. Бесстрашие льва…»

Надежде Мандельштам

И блаженных жен родные рукиЛегкий пепел соберут.Осип МандельштамБоязливость ребенка. Бесстрашие льваи святого прозренье, —в светлой раме является мне обновленный портрет.Кистью друга воссоздан для будущих он поколений.Мир узнал, вопреки искаженьям судей,их запретам презренным:Был в России двадцатого века затравлен поэт.Не умел семенить за судьей. Отрекаться.Челом бить с повинной.Как герой из Ламанча копье, поднимал голос свой.(А Россия теряла в бессилии сына за сыном.)О грузине всевластном сказал:«Что ни казнь для него, то малина…»Волки приняли вызов: был злобен их скрежет и вой.Слежка. Обыск. Вот груда стихов на полу.На сонете Петраркидописал перевод каблуком полицейский сапог.За окном где-то ворон привычно-пророчески каркнул,и поэта, подвластного злейшейв истории всех олигархий,увели за порог майской ночи, за жизни порог.Друг-жена и свидетельницадолгих с Музою споров поэтав память сердца сумела подслушанное заключить.Защитив от Серпа и от Свастики черных наветов,пронесла она клад свой бесценный,чтоб снова отдать егосвету —низко хочется голову мне перед нею склонить.