Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.

– Санитары, санитары…

– Это не наша рота, – проворчал лежавший рядом с Григорием санитар, не поднимая головы.

– Санитары, санитары, – продолжался безнадежный крик.

– Надо пойти, – сказал Григорий, приподнимаясь.

Крик доносился из кустов, острым мысом врезавшихся в поле, расстилавшееся перед опушкой.

– Это не наши. Это пулеметчики туда выдвинулись, – сказал второй санитар, тоже поднимаясь.

– Санитары, санитары, – крик был полон отчаяния и безнадежности.

– Надо идти, – сказал Григорий и быстро побежал к опушке.

Григорию казалось, что он некоторое время слышал за собой шаги своего товарища, но вскоре незаметно для себя он очутился один перед проволокой, окутывавшей опушку. Григорий остановился в нерешительности, оглянулся и увидел рядом с тем местом, где стоял, заросшее черной щетиной лицо комиссара. Комиссар лежал в цепи и, как другие, не решался преодолеть минное поле. Круглые совиные глаза на минуту остановились на Григории и отвернулись в сторону. Григорий спрятался за куст и выпрямился. Деревня была скрыта небольшим пригорком. Из-за него высовывалась одна крыша почти полностью и несколько других крыш только коньками и трубами. Между опушкой и крышами было открытое поле шириной в 300–400 метров. Справа от Григория, там, где кустарник клином врезался в поле, вдоль него шел широко растоптанный след к самому дальнему кусту, метров на 70 в поле. Там стоял замолкший пулемет. Около пулемета копошилась черная фигура, склонившаяся над чем-то, что неподвижно лежало в взрыхленном снегу.

Свой же красноармеец, надо вынести, – подумал Григорий, – так самого ранят и останешься замерзать.

Григорий опять согнулся и побежал вдоль цепи стрелков к тому месту, где пулеметчики проложили дорогу через минированное поле. Быстрее, быстрее… Переводя дух за кустами, Григорий прыгал из следа в след, приближаясь к пулемету. Вот он, повернутый куда-то в сторону, зарытый дулом в снег. К Григорию поднялось широкое монгольское лицо единственного оставшегося в живых пулеметчика. Он ничего не сказал Григорию, но в карих бархатных глазах засветилась благодарность. Раненый лежал без сознания, да был ли это раненый, может быть убитый? За треском возобновившейся перестрелки слушать дыхание было невозможно. Черные ватные шаровары продырявлены у бедра, с другой стороны тоже дыра и кровь. – Прострелен навылет в таз, едва ли выживет, если еще не умер. Как его нести? – подумал Григорий, Он снял с себя пояс, быстро обвязал раненого подмышками и сказал оставшемуся в живых татарину:

– Потащим его волоком. Встать всё равно нельзя. Мы положим его на ящик из-под лент и поползем с двух сторон.

Пулеметчик молча послушался Григория и помог повернуть тело ногами к противнику. На бледном лице раненого застыло недоумение. Оно было такое же круглое и монгольское, как у его оставшегося в живых товарища. Может быть, братья? Потому он так и кричал, – подумал Григорий.

Желтокрасный диск солнца поднялся из морозной мглы над деревней, занятой немцами. Они сейчас откроют еще более сильный огонь, – подумал Григорий, – нашим солнце бьет прямо в глаза.

Тащить раненого и ползти самому было очень трудно – сказывалось переутомление и упадок сил. Григорию и татарину приходилось заползать вперед и одновременным рывком подтягивать неподвижное тело к себе. Вдруг где-то совсем близко засвистали пули – зз… зз… зз… одна, другая, третья… очень близко около головы. Попали под огонь автоматчиков! Григорий распластался на земле, стараясь вдавить тело как можно глубже в снег. Живой татарин лежал рядом, тоже не двигаясь. Свист прекратился.

– Поползли дальше, – прошептал Григорий. – Раз, два. Дружно! – тихо скомандовал он.

Раз, два… Опушка приблизилась еще на два метра.

Зз… Зз… Зз… – противно завизжали пули у самой головы. Григорий опять распластался. Взяли под обстрел, как дикого зверя. Пожалуй, не доползти до опушки.

Зз… Зз… Зз… – пули ложились определенно у самой головы. Странно, – подумал Григорий, – сейчас мыслю, анализирую, сознаю, а может быть через мгновение…

Зз… Зз… Зз…

Григория охватил животный ужас, необыкновенная жажда жизни. Так глупо! И зачем я побежал выносить этого незнакомого человека другой роты? Вон, залегла же цепь на опушке…

Жужжание пуль прекратилось. Наверное, автоматчик подумал, что добил-таки Григория и другого пулеметчика. Лежать было неприятно, озноб пробегал по плечам, двинуться было страшно – опять застрочит. Григорием овладели слабость и безразличие. Как хорошо было бы уснуть и перестать всё это чувствовать! Нельзя. Надо… Что надо? Надо тащить опять. Наверное, он уж умер, но встать и осмотреть его еще опаснее, тогда смерть наверняка!

Григорий очень медленно повернул голову и посмотрел на притихшего рядом с ним татарина. Круглое заросшее лицо так же тихо повернулось к нему. В выпуклых глазах застыл тот же страх, который не мог побороть Григорий.

– Поползем, – сказал Григорий и оба, повернув головы еще больше, посмотрели назад.

Солнце глядело на них чудовищным глазом великана. За красноватым светом нельзя было ничего разглядеть. Влез куда-нибудь повыше, подумал Григорий про немца, – может быть, лежит в белом халате на самой высокой крыше, используя момент, пока его прикрывает солнце.

Григорий и пулеметчик дружно потянули, торопясь уйти из-под обстрела. Тело не проявляло никаких признаков жизни. – Действительно, идиоты! – думал Григорий. – Зачем-то тащим покойника и, поддаваясь инерции, не в состоянии его бросить.

– Раз, два. Взяли! – Григорий решил действовать быстрее. – Раз, два… – но по руке Григория, тянувшей раненого, вдруг что-то ударило и она сразу повисла, как плеть. – Сейчас добьет!.. Григорий, как раненый зверь, метнулся вперед и влип в снег на протоптанном месте здоровым плечом вниз. По фронту, как искры, перебегали отдельные выстрелы, но назойливого свиста над ухом не было. Григорий оглянулся на здорового пулеметчика. Тот лежал на животе и со страхом смотрел на него.

– Я ранен, – сказал Григорий, – кто-нибудь другой тебе поможет.

Радость свободы и страх, что всё-таки добьют, одновременно охватили Григория. Он не чувствовал, как болит раненое плечо и быстро полз к опушке. Перед самой опушкой росло несколько густых елок и около них было широкое, растоптанное место, совершенно скрытое от врага. Григорий встал. Голова немного кружилась, но сил было достаточно, чтобы не потерять равновесия. Интересно, что с рукой? – Григорий попробовал ее пошевелить и пошевелил. Резкая боль заставила прикусить губу, но рука пошевелилась. – Значит кость цела. Это мне только показалось, что рука висит, как плеть…

Спереди была едва заметная просека, по ней след в глубь леса. Между Григорием и просекой открытое место и проволока. Если ползти, то взорвешься! Стараясь ни о нем не думать, Григорий шагнул, стоя во весь рост не сгибаясь, на открытое место. Ноги слушались плохо, походка была неуверенной. Шаг, два, еще… проволока кончилась. Справа мелькнуло лицо комиссара.

– Я ранен, товарищ комиссар, – сказал Григорий, придерживая раненую руку здоровой и идя все дальше и дальше.

В глазах комиссара блеснула зависть. Он лежал всё в том же месте, почти в той же позе, не имея права нарушить приказа и не находя сил, чтобы идти в атаку.

Алексеева (псевдоним, наст. фам. Девёль, в замуж. Иванникова) Лидия Алексеевна

(1909–1989) – поэтесса, переводчица, прозаик

Родилась в Двинске. Отец – полковник, мать – двоюродная сестра А. Ахматовой, что Алексеева никогда не рекламировала, не желая быть в тени великой коллеги. Детство провела в Севастополе, которому она посвятила цикл стихов. В 1920 семья эмигрировала через Турцию, откуда в Болгарию, а затем в Югославию. После окончания Белградского университета (1934) преподавала в русской гимназии Белграда. В 1937 году вышла замуж за писателя Михаила Иванникова. Брак распался в 1944, когда Алексеева и ее родители решили уехать из Югославии от советских войск в Австрию и Германию, где стали беженцами. «Вся жизнь прошла, как на вокзале, – писала она в одном из стихотворений, – Толпа, сквозняк, нечистый пол. / А тот состав, что поджидали, / Так никогда и не пришел».

Трагедия войны («После налета», «Старый кот с отрубленным хвостом…» и др.) – единственная социальная тема в творчестве Л. Алексеевой… «Я “тугодум”. Пишу вдруг о том, что случилось 50 лет тому назад. Почему – неизвестно. А современное скользит не задевая»[61], – признавалась она незадолго до смерти.

В 1949 Алексеева эмигрировала в США, где работала на нью-йоркской перчаточной фабрике, а затем до самой пенсии в Нью-Йоркской Публичной библиотеке. Похоронив вскоре после приезда мать с отчимом, Алексеева всю оставшуюся жизнь вела отшельнический образ жизни: жила одиноко в беднейшем квартале Нью-Йорка, где ее неоднократно обворовывали местные мальчишки, была совершенно не приспособлена к быту. Единственным близким для нее человеком («верной радостью») была другая драматической судьбы поэтесса Ольга Анстей. Даже после смерти подруги, Алексеева продолжала беседовать с ней во сне:

Ты приходишь спокойна, проста, весела,И во сне я не знаю, что ты умерла.Мы, как прежде, куда-то стремимся вдвоем,Мы, как прежде, торопимся, едем, плывем.И, как прежде, уходят во мглу поезда,Но во сне я не знаю, зачем и куда.

Нью-Йорк не стал для Алексеевой родиной, какими были Крым, Стамбул, Белград, Тироль. «Холод, ветер» – это всё, что Алексеева сказала об американском мегаполисе («Холод, ветер… А у нас в Крыму-то…»). «Так странно жить на свете без корней», – скажет она в одноименном стихотворении.

Одиночество – одна из важнейших тем поэзии Алексеевой. Впрочем, люди были ей неинтересны. И свое вдохновение она черпала из общения с природой, куда она уезжала из Нью-Йорка каждое лето. «В лесу я <…> дома <…> одно с тобой, земля», писала она в одном стихотворении. А в другом утверждала свое «родство с косулей, крокусом и тлей – / Кровное со зверем, травное с землей». Поэтесса осознавала вину перед природой («В наш стройный мир, в его чудесный лад / Мы принесли разбой, пожар и яд») и просила: «Пока дышу, пока жива – / Прости мне лес, прости меня трава». «Хорошо бы отстать от погони / За придуманным счастьем людским, / И остаться на солнечном склоне, / И довериться соснам моим», – писала она в одноименном стихотворении. В свою очередь природа отвечает лирической героине Алексеевой полным доверием:

Перебирая пальцами траву,Как шерсть любимого большого зверя,Я ничего цветущего не рву,Мне даже серый одуванчик верит.И бабочка, мне на руку садясь,Подробно шарит хоботком по коже, —Рука роняет травяную вязь,Рука от счастья двинуться не может.

В 2007 году в московском издательстве «Водолей Publishers» вышло первое на родине собрание стихов Л. Алексеевой

Ведь для меня в доверьи малых сих —Предчувствие, воспоминанье рая:Оно, как в детстве незабытый стих,Горит в душе и греет, не сгорая.

Природа и поэзия примиряют грустную лирическую героиню с жизнью. Не случайно о поленнице на вырубке лесной писательница скажет: «Крест-накрест в ней набросаны / Смолистые стихи». «Холод одиноких бдений» соседствует в ее жизни в «Броженьем светлым в крови, готовых зазвучать стихотворений». И потому Алексеева скажет: «Спасибо жизнь, за то, что ты была». Благодарность теперь уже Богу «за песок на прибрежном камне, <…> за суровый берег и море» и даже за возможность легко уйти «в ту страну, где смолкает память» звучит в стихотворении «Молитва».

Своему четвертому сборнику Л. Алексеева дала название «Время разлук». В нем она вспоминает детство и негромко говорит об уходе из жизни: «Отрекайся, душа, понемногу / От любви осязанья слепой / И готовься в большую дорогу, / Где лишь звезды и ветер пустой». Смерть поэтесса воспринимает как «мерное движенье / Вечного огня / И покой уничтоженья / Мира и меня» («Отомкнуть земные двери…»). Глубоким философским смыслом и мудростью наполнено стихотворении «Не спрашивай, что будет там, потом…».

Алексеева так и ушла из жизни, как писала в своих стихах: тихо, незаметно. В одно из посещений уже смертельно больной Ольги Анстей Алексеева упала и сломала бедро. Сделанная ей операция выздоровления не принесла. Лидия Алексеевна по-настоящему уже не поправилась, неимоверно страдала. В конце концов она отказалась от дальнейших усилий врачей продолжить борьбу за ее жизнь и тихо скончалась в нью-йоркской больнице.

Архив писательницы не сохранился: после ее смерти хозяин квартиры сжег все бумаги своей постоялицы.

Художественный мир Л. Алексеевой практически не менялся на протяжении всей ее жизни, хотя и обогащался новыми темами. Поэтесса привержена к ясности и классическим размерам. «Я безнадежно старый режим в “смысле осмысленности” и если не понимаю, что к чему, для меня стихи не существуют»[62], – писала она В. Синкевич в сентябре 1985 года. Тонкость пейзажной миниатюры достигается в ее стихах зоркостью взгляда, умением передать детали, неизменной связью изображаемого и переживаемого. Лирическое «я» выражено через особенности красоты природы. О чем бы ни говорила поэтесса, ей всегда присуща сдержанная интонация. Для ее лирического «я» характерно неизменное чувство меры и всегда ровная и сдержанная интонация.

Алексеева – автор нескольких рассказов о детях и подростках («Тедди из Стокгольма», «Мой осколок», «Ложная весна», «Мужское достоинство»), в том числе о быте ди-пийцев («Экватор», «Как мы были артистами», «Золотые туфельки», «Падение Семена Семеновича» и «Натка»). Ее проза точна в деталях и проникнута мягким юмором.

Л. Алексеева была хорошим переводчиком. Среди ее лучших переводов стихи эстонского поэта большого друга Алексеевой Алексиса Раннита (1914–1985), поэма «Слёзы блудного сына» Ивана Гундулича (1589–1638), вышедшая отдельным изданием в 1985. С сербохорватского поэтесса переводила Милона Ракича и Десанку Максимович, с украинского – Игоря Качуровского, с английского – Мэри Элизабет Фрай.

Сочинения

Лесное солнце – Франкфурт-на-Майне, 1954

В пути. – Н.-Й., 1959; 2-е изд. – 1962

Прозрачный след. – Н.-Й., 1964

Время разлук. – Н.-Й., 1971

Стихи (избранное) – Н.-Й., 1980

Алексеева Л., Анстей О., Синкевич В. Поэтессы русского зарубежья. – М.: Сов. спорт, 1998

Горькое счастье. – М.: Водолей Publishers, 2007

Публикации

«Белка носит жолуди…» //НЖ. 1956. № 44.

«Бывает день – уже с утра…» // Соер. 1962. № 5.

В захолустьи //Возр., 1959. № 93.

Весенний цикл //Грани. 1953. № 17.

«Вошел, как вестник…» //НЖ. 1970. № 101.

Все как было //Возр. 1950. № 9.

«Вся жизнь прошла, как на вокзале…» //НЖ. 1956. № 44.

«Где круто бьет и пенится…» //НЖ. 1955. № 42.

«Говорили мудрые люди…»////Ж 1970. № 101.

Гроза //Грани. 1951, 13. 12.IX. 1944. //НЖ. 1969. № 95.

«День лежит лазурной повязкой…» //НЖ. 1970. № 99.

Детство //Возр. 1959. № 93.

Душа. //НЖ. 1956. № 44.

«Если б нам деревьями…» //Грани. 1964. № 55.

«Еще звенело в трубах водосточных…» // Соер. 1975. №№ 28 / 29.

«Жизнь была натянута как парус…» //НЖ. 1970. № 101.

Засуха//НЖ. 1963. № 71.

Зима на Бродвее //Лит. совр. 1951. № 1.

«Из каких четвертых измерений…» //НЖ. 1958. № 53.

«Из моего дыханья…» // Совр. 1962. № 6.

«Как влюбленный, кого забыли…» // Совр. 1963. № 7.

«Как тень горы, упала тень разлуки…» //НЖ. 1959. № 56.

Картинка с улицы. // Совр. 1976. № 32.

Карусель //Возр. 1949. № 6.

«Леса и звезды и метели…» //НЖ. 1957. № 51.

Лесной мадонне //НЖ. 1956. № 46.

«Лесопилку бором обступило…» //НЖ. 1968. № 90.

Ложная весна //Лит. совр. 1954.

Маленькие рассказы //Грани. 1953. № 20.

«Метелью веяло в бору…» //НЖ. 1954. № 37.

Мой осколок //Грани. 1954. № 22.

«На закате вода густая…» // Совр. 1972. № 24.

«На людьми затоптанной полянке…» // Совр. 1974. №№ 26 / 27.

«Не жена и не любовница…» //НЖ. 1955. № 42.

«Нет, в ней разрыва нет…» – Мосты, 1968. №№ 13 / 14.

«Ни к чьему не примыкая стану…» //НЖ. 1976. № 125.

«Осенняя раскрывалась синева…» // Совр. 1962. № 6.

Осень //НЖ. 1954. № 37.

«Пахнет горькой водой и медузами ветер прибрежный...» //НЖ. 1963. № 71.

«Перебирая пальцами траву…» //Грани. 1963. № 53.

Письма М.Г. Визи (публикация) //НЖ. 1998. № 211.

«По песчинке стачивалась боль…» IIГрани. 1963. № 53.

«Позабудь и стоны и хрипы…» //НЖ. 1969. № 95.

Посещенье //НЖ. 1970. № 99.

Причастность глубине //Грани. 1960. № 45.

«Прозрачно море с пристани до дна…» //НЖ. 1957. № 51.

Пять стихотворений //НЖ. 1966. № 83.

Пять стихотворений //НЖ. 1966. № 85.

«Расточительных слов не надо…» //Лит. совр. 1954.

«Речка чернеет в снегу…» //НЖ. 1969. № 95.

Северное сияние // НЖ. 1963. № 71.

«Сидел мальчонка маленький…»//Мосты. 1968. №№ 13 / 14.

«Слетает легкий лист один…» //НЖ. 1968. № 90.

«Слушай жизнь! Меня, твою родную…» // Соер. 1963. № 7. НЖ. 1969. № 95.

«Снега деревенского простор…»//НЖ. 1954. № 37.

Стихи //Возр. 1971. № 228.

Стихи //Грани. 1954. № 23; 1955. № 26; 1956. № 30; 1957. №№ 34 / 35; 1958. №№ 37, 39; 1959. №№ 41, 43, 44; 1960. № 48; 1976. № 100.

Стихи //НЖ. 1968. № 93; 1971. № 103; 1972. №№ 106–109; 1974. № 117; 1976. № 124; 1978. № 131.

Стихи // Встречи. 1977, 1979, 1982, 1984, 1986, 1987. 1988, 1989, 1990, 1995, 1999.

Стихотворения //Возр. 1967. № 190; 1969. № 213.

Стихотворения //Мосты. 1958. №№ 1, 2, 4, 6, 9, 11.

Стихотворения //НЖ. 1962. № 68.

«Стою и щурюсь удивленно…» // Соер. 1976. № 32.

«Там, где лодки на причале…» //НЖ. 1952. № 28.

Три стихотворения //НЖ. 1960. № 60.

Три стихотворения //НЖ. 1961. № 63.

«Уходишь, все легче во мглу скользя…» //НЖ. 1970. № 99.

Ушедшей //НЖ. 1956. № 46.

«Это было – нет, уже не помню дат…» //НЖ. 1968. № 90.

«Я привыкла трястись в дороге…» //НЖ. 1952. № 28.

Отзывы о книгах

Александра Васильковская. Узелок//НЖ. 1958. № 53.

Клавдия Пестрово. Цветы на подоконнике //НЖ. 1965. № 81.

Н. Белавина. Синий мир //НЖ. 1961. № 65.

Олег Ильинский. Стихи //НЖ. 1961. № 65.

«Я привыкла трястись в дороге…»

Я привыкла трястись в дороге —И не будят тоски во мнеСпящий кот на чужом порогеИ герань на чужом окне.Но молюсь, как о малом чуде,Богу милости и тепла,Чтоб кота не вспугнули людиИ чтоб жарче герань цвела.

1954

«Подушку мха беззвучно оторвав…»

Подушку мха беззвучно оторвав,Я черный плат земли нашла под нею —И, наклонившись, медленно пьянеюПрохладным соком нерожденных трав.Смотрю, как нежная лесная тляНа корешок всползает невесомо, —И, как она, в лесу я тоже дома,И, как она, одно с тобой, земля!

1954

После налета

Ударом срезана стена —И дом торчит открытой сценойДля улицы, где – тишинаПод ровно воющей сиреной.Отбой… Но лестница назад —Лежит внизу кирпичной грудой,И строго воспрещен возвратНаверх, в ушедшее, отсюда.Смотри, на третьем этаже,Вся розовая, как в ПомпееРаскрыта комната – ужеНе смеющая быть моею.В сквозные окна льется свет,Стоит на полке том Шекспира,И на стене висит портретИ смотрит из былого мира.Мне не войти туда, как встарь,И не поправить коврик смятый,Не посмотреть на календарьС остановившеюся датой.…А здесь, внизу, под кирпичом,В сору стекла, цемента, пыли,Квадратный детский башмачок,Который ангелы забыли..

1954

По грибы

После грозы, разразившейся днем,Чистая звездная ночь за окном.Капли, срываясь, лепечут в саду…Я по грибы на рассвете пойду, —Влажной тропинкой, в сырой тишине,С облаком, спящим на сизой сосне.Где у часовни под липой скамья,Весело встретимся – солнце и я.В первом тепле на скамье отдохну —Облако тихо покинет сосну,К легкой и новой плывя синеве.А на опушке, в блестящей траве,За ночь пробьется в зеленую брешьРыжик – молочно-оранжев и свеж.Капля во впадине шляпки легла —Так маслянисто и нежно кругла…Пальцы зарою в сырую траву —Ножку нащупаю, выну, сорвуИ приложу осторожно к губам,Солнцу смеясь, и земле, и грибам!

1954

«Мы поднялись развилиной ствола…»

Мы поднялись развилиной ствола,Но ты – на солнце, крепче, тяжелее,А я – слабей, я к северу росла,И тенью счастлива была твоею.Бывало с ветром бросится листваМоя к тебе – и этот теплый шорохБыл нам и хлеб, и ласка, и слова,Ни в чьих неслыханные разговорах.Но молнии бездумный произволНас расщепил, и слабый сук отбросил,И он лежит, безлистый, на откосе,И одинок твой уцелевший ствол.Ни слез, ни боли. Только пустотаИ отдых на земле, которой стану.А солнце на стволе залечит рану,И засверкает с каждого листа.

1959

«Где круто бьет и пенится…»

Где круто бьет и пенитсяПоток над крутизной,Мой стих растет поленницейНа вырубке лесной, —Пахучей, неотесанной,Увянувшей во мхи;Крест-накрест в ней набросаныСмолистые стихи, —А под корой древесноюДо срока залеглоДля очага безвестногоТаимое тепло.

1959?

«Старый кот с отрубленным хвостом…»

Старый кот с отрубленным хвостом,С рваным ухом, сажей перемазан,Возвратился в свой разбитый дом,Посветил во мрак зеленым глазом.И, спустясь в продавленный подвал,Из которого ушли и мыши,Он сидел и недоумевал,И на зов прохожего не вышел.Захрустело битое стекло,Человек ушел, и тихо стало.Кот следил внимательно и зло,А потом зажмурился устало.И, спиной к сырому сквозняку,Он свернулся, вольный и надменный,Доживать звериную тоску,Ждать конца – и не принять измены.

1959

«Вся жизнь прошла, как на вокзале…»

Вся жизнь прошла, как на вокзале, —Толпа, сквозняк, нечистый пол.А тот состав, что поджидали,Так никогда и не пришел.Уже крошиться стали шпалы,Покрылись ржавчиной пути, —Но я не ухожу с вокзала,Мне больше некуда идти.В углу скамьи под расписаньем,Просроченным который год,Я в безнадежном ожиданьиГрызу последний бутерброд.

1959

«Любовь не кончилась – она…»

Любовь не кончилась – онаЖивьем разлуке отдана,Чтоб в снах и в песнях длиться, —И влагой перья вороша,Слетает к ней моя душа,Как в летний полдень птица.Она – прозрачный водоемВ именьи облачном моемИ с радугой в соседстве, —Где всё былое во плоти,Где можно бусинку найти,Потерянную в детстве.Где можно молодость опятьЦветком ромашки ощипатьПо лепестку – до «любит»…Любовь не кончилась – онаМне светит с голубого дна,Из самой тихой глуби.

1964

«Слоятся дыма голубые складки…»

Слоятся дыма голубые складки,Опал костер, мерцает рыхлый жар, —Но подметенных листьев отпечаткиЕще хранит осенний тротуар.Сгорело всё, что эта жизнь дала мне,Подметено. И пепел сер и чист.И лишь стихов прозрачный след —на камнеЗапечатленный лист.

1964

«От горя удаляясь, отдыхая…»

От горя удаляясь, отдыхая —Вдруг изумиться: всё еще жива?Под инеем легла полусухая,Но крепкая октябрьская трава.А утром солнце иней растопило,Его роса по-летнему светла, —Трава живет.Ей тоже больно было,Но боль прошла. Почти совсем прошла.

1964

Ясень

Вот свежий пень и щепок след:Здесь ясень мой срубили.Стоял он много тихих лет,Крепчая в стройной силе.И, так спокойно сожжены,Золой распались жгучейВсе сорок три его весныИ осени летучих.Мой друг, – с покорной простотойТепло отдавший людям,Теперь твой дух за той чертой,Где все мы вместе будем.Теперь ты в облачном саду,Где жечь и резать – нечем,И я иду к тебе, идуДля неразлучной встречи!

1971

«Холод, ветер… А у нас в Крыму-то…»

Холод, ветер… А у нас в Крыму-тоУ кустов – фиалок бледных племя,И миндаль, как облако раздутый,Отцветает даже в это времяТам, над морем. А у нас в СтамбулеПо террасам над Босфором синимНа припеке солнечном уснулиПлети распущенные глициний, —Разленилось. А у нас в Белграде,Хоть ледок еще по лужам прочен,Но вороны с криком гнезды ладят,И трава пробилась у обочинТех тропинок… А у нас в ТиролеМутный Инн шумит в весеннем блеске,И в горах, где дышится до боли,Зацветают вереск и пролески.И стоит сквозной зеленый конусЛиственницы нежной на пригорке.До нее я больше не дотронусь,Не поглажу. А у нас в Нью-Йорке…

1971