Падающие тени

– Дело вот какое: у нас как будто бременские музыканты. Но, может, мы сделаем Кельнских музыкантов, а, ребята? Тогда мне нужен ещё один актёр. Винфрид, ты как?

От неожиданности я опешил и было открыл рот, чтобы отказаться, но в эту же секунду встретился с глазами географа, в которых читалась бурная мыслительная деятельность: ну конечно! Ему не нужен еще один актер – он все еще не бросил попытки помочь мне. Любым способом. Театр и актёрская игра не интересовали меня… но они будут отнимать много времени и сил, а это нужно мне сейчас больше всего: не иметь возможности думать о ней и ходить вечерами к ним.

И это может стать тем самым хобби, которое так настойчиво рекомендовала психолог.

– По рукам, – сказал я и засунул руки в карманы.

Хайнрих был рад. Я видел это по тому, как он пытался затолкать свою улыбку поглубже в складки вокруг рта.

Репетиция длилась недолго. Щуплый Рихи Мюллер, сидя за школьным компьютером в углу зала, включал Хайнриху варианты музыкального сопровождения для первой сцены. Бледноглазый парнишка, скрестив руки на груди, стоял рядом с ними и качал головой. Похоже, он что-то смыслил в музыке. Хайнрих, по всему было видно, и сам понимал, что эти неизвестные музыкальные потуги вовсе не пара его идейным Кельнским музыкантам.

– Я могу сам написать! – не выдержал бледноглазый очередного шедевра, вырывающийся из компьютера.

– А ты писал раньше? – Хайнрих скептически похлопал его по плечу и жестом попросил Мюллера выключить подборку музыкального насилия.

– Нууу – протянул Густав, – у меня большой опыт, – и гордо выпятил грудь.

– Что ж…можешь попробовать, – Хайнрих почесал подбородок и посмотрел на меня, – Гус, ты и Винфрид напишете концовку… Винфрид, вот общий сценарий, – Хайнрих протянул мне стопку измятых листков с карандашными пометками. – Сделай себе копию и верни мне оригинал. Тебя мы пропишем отдельно. Встречаемся в пятницу и пробуем первую сцену! А теперь выметайтесь!

Я решил дождаться, пока все покинут зал, и признаться Хайнриху, что не играю ни на каком инструменте и что я, в общем-то, не самый лучший кандидат для его спектакля. Но сделать я этого не сумел: зал ещё не опустел, как ко мне подошёл Густав, бледноглазый парень.

– На чем играешь?

– Пока только на нервах фрау Винтер, – пожал я плечами.

Густав засмеялся и быстро прикрыл рот рукой.

– Гитара подойдёт? Если будем заниматься каждый день, то на спектакле никто и не поймет, что сегодня ты не знал, как зажимать аккорды.

– В смысле? Ты меня научишь? Бесплатно?

– Да.

Просто «да». Две буквы. Один выдох. Но он значил, что к моему злому чёрному островку прибилось нечто по-настоящему доброе и светлоглазое.

Мы договорились встретиться в холле завтра после уроков и пойти к нему.

Вечер я провёл в любопытном предвкушении без единого намёка на тягу к Штраусу и едва ли смог досидеть днём до конца занятий. Назавтра мы с Густавом, как и договорились, встретились в холле и двинулись в сторону Николаус-штрассе. Густав так свободно болтал, будто мы знакомы очень давно: о заносчивости Мануэля Флика из нашей команды, о моем знаменитом ударе правой.

…Густав был терпеливым наставником. Я же наоборот пыхтел, ворчал, матерился, вскакивал с табурета и наматывал круги по его комнате. Пока я учился ставить первые аккорды, у меня болели пальцы левой руки, предплечье и даже спина. За несколько лет игры в футбол я привык к боли в ногах, но растерзанные пальцы были для меня в новинку.

Мы занимались каждый день, засиживаясь допоздна, так что сил тащиться к Штраусу порой не оставалось, хотя тяга к саморазрушению ещё была сильна.

Почувствовав, что я немного успокоился, отец как будто успокоился сам и отпустил ее. Хотя я знал, что целиком – до последней предательской вспышки памяти – он ее не отпустит никогда. Я рассказывал ему о Хайнрихе, спектакле, гитаре и Густаве, и с каждым моим словом морщинки, за эти месяцы появившиеся вокруг его оливковых глаз, разглаживались, как будто сами латали свои язвы, создавая спокойную равнину на его лице.

Как же много в его жизни зависело от меня! И понял я это в те самые минуты. Но моему возрасту не хватало знания, как нести в подростковых руках такую хрупкую ценность. Поэтому нёс я ее как попало.

Клауса, казалось, позабавило мое участие в спектакле, но я не сомневался, что ему тоже стало спокойнее: он дважды приходил за мной к Штраусу. Встав под деревом на противоположной стороне улицы, он наблюдал, как я первым завладеваю мензуркой с Кёльшем, который нам из бара выносили мужчины. Оба раза я замечал его почти сразу. Я отделялся от толпы и шёл в сторону дома, не оборачиваясь, пока Клаус сам не нагонял меня и не обнимал за плечи, лишний раз давая понять, что он всегда рядом.

Я делал успехи в игре на гитаре, и мы сочинили неплохую концовку для спектакля. Грета была в полном восторге, узнав, что я буду не просто участвовать в спектакле, но и обрушу на нежные уши одноклассников своё жесткое соло на гитаре. Феликс же, не встретив меня у Штрауса ни разу на протяжении недели, сначала решил, что я болею или что-то вроде того, но позже он даже наведался ко мне в школу: я был хорошим клиентом, ведь я просаживал на алкоголь от Феликса все свои карманные деньги. Я знал, что он меня дурит, когда говорит, что мы приятели, и мне он продает гораздо дешевле, чем кому бы то ни было.

Мы с Густавом выходили из ворот школы и вдруг наткнулись на Феликса.

– Ба! Да вот ты где, красавчик! Я начал переживать: ты давно не заходил к нам.

От неожиданности и громкости голоса Феликса Густав попятился назад.

– Не волнуйся, – ткнул Феликс пальцем в его сторону, – я малышей не трогаю.

– Что тебе надо? – прошипел я, отводя его в сторону от испуганного Гуса.

– Дружище, где твои манеры? Друг заскочил проведать тебя, узнать, не случилось ли чего, а тут такой холодный приём, – Феликс поцокал языком, обнажая щель между зубов.

– Если ты переживаешь, не сдох ли я от твоих высококачественных напитков, то нет, не сдох, не ослеп, и хер не отвалился. А теперь нам пора.

– Нам? Винни! Да ладно! Ещё скажи, что это твой дружок!

Я махнул Густаву, и мы двинулись прочь от ворот. Феликс все ещё стоял у них и громко хохотал. Я не выдержал и, обернувшись, показал ему средний палец.

Гус молчал всю дорогу. Уже сидя на диване у него дома, я решил объясниться.

– Феликс, он… не так плох, как кажется. Просто его отец… ну ты знаешь. Да? – спросил я с надеждой на то, что Гус сам наслышан об их семействе, и мне не придется слишком многое сейчас объяснять.

– Не надо, Винфрид. Это не мое дело.

Остаток нашего занятия прошел напряженно. Меня злило ангельское принятие Густавом во мне того, что я сам принять был не готов: начиная от моих агрессивных вспышек, заканчивая новыми, не внушающими доверия знакомствами, которые зародились в окрестностях Штрауса и должны были умереть там же. Но по какой-то причине они запустили свои щупальца в виде визита Феликса в мою дальнейшую жизнь. Мне казалось, Густав за свои 13 лет ещё не переживал ничего, хоть отдаленно напоминающего мои последние месяцы. И если бы в один прекрасный день он обнаружил, что его мать – это всего лишь декорация, а фильм под названием «Моя семья, какой я вижу» закончился, и декорация куда-то делась, то он непременно бы пересмотрел свои взгляды на собственную а-ля святость и убежденный отказ от осуждения. Мне было бы понятнее, если бы Гус стал зудеть над ухом в стиле Греты. Мол, «Ну посмотри на Феликса. Он же доведёт тебя до необратимых последствий. Подумай об отце».

Именно о нем я и думал, когда показывал Феликсу средний палец. Это была маленькая победа, которую я мысленно посвятил отцу.

***

Так я протянул до самого декабря.

Канун рождества в этом году выдался более хлопотным из-за отсутствия матери и ещё более ответственным для каждого из нас: негласно мы желали доказать себе (да и ей подспудно), что мы справимся, что мы и есть семья, что ее уход не вычел половины составляющей этого союза, что мы втроём и были этим союзом.

В день премьеры спектакля Клаус пригласил на ужин свою девушку. В следующем году они собирались съехаться и снять маленькую студенческую квартиру в Берлине. Мне ужасно не хотелось, чтобы они все приходили на спектакль. Достаточно было отца и Греты.

Когда моя футбольная команда одерживала победу, в которой (никто не сомневался) было 80% моего вклада, поздравления сыпались в виде оголтелых криков, тумаков и неуклюжих объятий с наскоком. Если я не облажаюсь с гитарой – которую принес для меня из дома «святой» Густав, чтобы мне было привычно – то ужимистые похлопывания по плечу со словами «Это было отлично, парень» меня заинтересуют не больше, чем прошлогодний снег.

Перед началом спектакля я выглянул из-за занавеса. Свободных мест в зрительном зале не было. Пошарив глазами по залу, я наконец отыскал отца. Он сидел почти в центре, одетый в серый костюм и белую рубашку, которые так шли к его темным волосам и бороде. Он поглаживал волосы на затылке: как всегда, когда слегка нервничал. Наши взгляды встретились, и отец ободряюще подмигнул мне. Рядом, склонившись к уху своей девушки, сидел Клаус. Грета сидела по другую сторону от отца.

Вдруг я чуть не вывалился на сцену: проходящий мимо Рихи Мюллер нарочно задел меня так сильно, что я едва устоял на ногах.

– Что, Кох? Не терпится выпорхнуть на сцену? Густав и там тебе будет гитарку поддерживать?

Я сжал кулаки так сильно, что ногти впились в мякоть ладони. Ударить его сейчас было бы большим удовольствием. Но я предпочел отвернуться.

– Ну же, Кох! Нечего сказать?

Не знаю, чем это могло бы закончиться, если бы над нашими головами не прозвенел звонок, извещающий всех присутствующих о начале представления. В зале погас свет. Габор и Нильс вышли на сцену первыми и начали играть. Зал наполнился звуками пианино. Волнение унялось, дыхание восстановилось, а сердце больше не билось так, что его стук отдавался в ушах хлопаньем огромных крыльев. Я то и дело встречался взглядом с Густавом, и он слегка мне кивал. Это значило, что все идёт хорошо. Мы отлично справлялись, и спектакль близился к концу, к концу и к моменту нашего с Гусом финального выступления. Постепенно на сцене остались мы вдвоём. Из-за кулис звучал голос Хайнриха: он говорил заключительные реплики. Густав начал играть. Я поднял глаза и посмотрел в зал: туда, где, как мне помнилось, сидел отец. Мои руки вмиг потяжелели и одеревенели, а пальцы будто превратились в толстые поленья, неспособные управлять гитарными струнами. Потому что я увидел ее. Темные волосы легкими кудрями ниспадали с плеч на алое платье. Она улыбалась и что-то произносила. Я прочитал по губам «Молодец».

– Вин… пссс… Вин…

Я пришёл в себя слишком поздно: я пропустил свою очередь и над залом повисла пауза. Тишина. Музыкальная пустота. Я глянул на Гуса, потом снова в зал – на неё. Но ее там не было. Никого в алом платье. Сердце судорожно стучало. Я развернулся и с позором сбежал со сцены. Уже за кулисами ноги запутались в проводах, и я с грохотом полетел на пол, отпустив гитару и инстинктивно закрыв лицо руками. Я пытался самостоятельно сесть и отдышаться, но ко мне уже подлетел испуганный Хайнрих и приказал не шевелиться, пока он не удостоверится, что у меня ничего не сломано. Лучше бы он орал на меня… Лучше бы ко мне подбежал не он, а Мюллер, который из-за моего участия не получил возможность сыграть сольно… Лучше бы они все вылили на меня свою злость, ярость и обиду.

Но никто из них не был зол на меня. Вся эта злость была моей; всё это сочилось из моих глубин. Густав сымпровизировал, чтобы с горем пополам закончить спектакль, и примчался к нам за кулисы. Кто-то хлопал меня по плечу, кто-то комментировал мой «полёт», а Гус молчал. Мой дорогой святой Гус знал, что мне сейчас не нужны слова. Никакие. Он подставил мне плечо и кивнул в сторону выхода:

– Я провожу его, не волнуйтесь.

Ребята одобрительно закивали и продолжили обсуждение моего триумфа

– Там за дверью уже стоят твои и Грета. Может, пока не выходить?

Я вздохнул и прикрыл глаза.

– А какая разница? Это же неизбежно, да?

Гус улыбнулся.

– Можно сбежать через зрительный зал.

– Чувак, ты как? – отделившись от закулисной толпы, к нам подошёл Мюллер.

– В порядке, я в порядке, – я не смотрел ему в глаза. Было стыдно так облажаться.

– Угу… А че на сцене-то случилось?

– Мюллер, случилось и случилось, все. Отвали, – Гус толкнул меня в дверь, выходящую в общий коридор, где меня ждали «мои и Грета».

– Боже! Ты цел? – Грета вдруг повисла у меня на шее. – Мы видели, как ты ухнул со сцены куда-то вниз.

– Потише, не доломай наше театральное сокровище, – Клаус усмехнулся и обнял меня, как только Грета смущенно отскочила в сторону.

Из школы мы вышли все вместе. Отец пригласил Гуса поужинать с нами, но тот, сославшись на домашние дела, свернул на Вайерталь, и мы продолжили путь без него. Я шёл медленно. У меня ничего не болело, но я как мог откладывал пребывание за семейным столом лицом к лицу. Отец дождался, пока Клаус и Грета нас обгонят, и подстроился под мой шаг.

– Расскажешь, что произошло?

Я облизнул сухие губы.

– Мне показалось, что я увидел ее в зале.

Отец шумно вздохнул. Он понял это чувство. Он его понимал. Сколько раз за эти месяцы он случайно выхватывал взглядом в толпе прохожих на Цюлпишер-штрассе ее графитовый плащ или голубое пальто? Сколько раз в общественном транспорте кто-то смеялся ее звенящим голосом, заставляя его протискиваться из одного конца в другой, чтобы убедиться, что это все же не она?

…Дома нас ждал накрытый стол и ещё не остывший ужин в духовке. Бабушка и тетя Бирте суетились то в кухне, то в большой комнате, где в самом центре уже стоял стол, прикрытый праздничной бабушкиной скатертью. Не знаю, зачем она привезла свою скатерть. Должно быть, решила, что мать вывезла с собой полдома, мелочно прихватив и скатерть.

Отношения между мамой и бабушкой (ее свекровью) никогда не отличались особым теплом. Они обнимали друг друга при встрече, но эти объятия всегда были какими-то нерешительными, неловкими, с заминкой, будто каждая раздумывала, стоит ли это делать. Бабушка всегда была женщиной эмоциональной, и если за столом была тетя Бирте, дело могло закончиться криминалом. Ведь папина сестра была эмоциональной копией их матери и не могла оставить последнее слово за ней.

Сегодня я надеялся на благоразумие обеих женщин, и, кажется, оно взяло верх. Мы уже пятнадцать минут были дома, и ни одна из родственниц не обронила ни единого слова насчёт матери. Единственной, кто вносил смуту в ладный игнор маминого существования, была Тесса – девушка Клауса.

Она изо всех сил изображала интерес к каждой мелочи в нашем доме. «Откуда эта чудесная маска? Коллега привёз из экспедиции? Как здорово! Клаус в детстве правда носил такие смешные шортики? А ты, Винфрид? А где ваш фотоальбом?»

С каждой ее репликой в доме становилось все напряженнее. И вот она вспомнила про фотоальбом. Альбом лежал на верхней полке родительского шкафа и начинался со свадебных фотографий. Открыть его сейчас было равносильно вскрытию конверта с сибирской язвой. Сначала задохнется отец, потом взорвусь я, а Клаус… Что будет с Клаусом, мы уже не узнаем, потому что всех остальных сметет на своём пути бабушкин гнев. Отец метнул в меня взгляд и, растягивая слова, произнёс:

– Если честно, давно его не видел, а тратить время на поиски сейчас не хочется. Давайте уже к столу.

Видимо, ещё не поняв, какая опасность исходит от фотоальбома, бабушка поспешно вклинилась в разговор:

– Маркус, я отлично помню, где он лежит. Верхняя полка в твоём шкафу. Винфрид, лапушка, сбегай за ним.

Озвучив поручение, довольная собой бабушка уселась на диван, расправив юбку.

Я тащился к шкафу так неохотно, словно шагал на гильотину. Может, сказать, что на полке ничего нет, и быстро запихнуть его под матрас? Шестерёнки в моей голове крутились медленно, слишком медленно: так, что бабуля зашла проверить, почему меня так долго нет.

– Вот же он, детка.

Она ткнула пухлым пальцем прямо в корешок альбома, и у меня не было другого выхода, кроме как снять его с полки и впихнуть в протянутые бабушкины руки.

Она гордо внесла его в большую комнату, села на диван поближе к Тессе и положила альбом на колени, накрыв его сверху ладонями. Бабушка пыталась сохранить интригу, будто в этом альбоме была запечатлена жизнь не простой кёльнской семьи, а семьи как минимум прусских королей. Я смотрел то на отца, то на Клауса: мы все ждали взрыва. В полнейшей тишине прошелестела первая страница.

– Вааау! Какие вы тут красивые! – воскликнула Тесса. – Вот это я понимаю, платье! Нынешняя свадебная мода слишком вульгарна, я считаю. А вы как думаете, фрау Кох? – Тесса подняла глаза на бабушку.

– Милая, пригретая на груди змея может носить даже монашеское одеяние…

– Мам! – отец вспыхнул краской.

– Что «мам»? Я встретила твоего отца в двадцать, родила ему четверых детей и любила его всю жизнь! Пока эта чертова ишемическая болезнь не забрала его в лучший мир! Болезнь! А не вот это вот… Как там она сказала?.. Маркус! Да как же она сказала?!

– Мама, прекрати, пожалуйста. Мы собрались сегодня, чтобы поздравить Винфрида с его…

– Да, кстати о Винфриде, – тетя Бирте развернулась к отцу. – Маркус, она ему хоть что-то объяснила? Он же ещё ребёнок! Это такой удар!

…Я был так зол, что уже не видел перепуганного лица Тессы, округлившихся глаз Клауса и нервных поглаживаний отцом волос на затылке. Я вскочил со стула и заорал:

– Да заткнитесь же вы! Заткнитесь!

Бабушка жалостливо свела брови, Бирте неловко протянула ко мне руки. Достигнув входной двери в пять широких шагов, я сорвал с крючка свою куртку и выскочил за дверь, бросив напоследок:

– Лучше бы она умерла.

Глава третья. Заплати за пиво.

Иногда в зимнее время и в межсезонье со Шпрее задувает промозглый ветер, швыряя в окна снежные горошины вперемешку с дождем. Сегодня был как раз такой вечер. Город убавлял громкость, приглушал вибрацию, готовился к ночи. Людские потоки сменили офисных работников, обеспокоенных, что съесть на ужин, на шумные компании, обеспокоенные, что выпить после ужина. Дождь то истончался до колючей мороси, то набухал до крупных капель, словно ещё не определился: пожалеть ли шныряющих по улицам берлинцев или задать им погодную порку.

Находиться наедине со всплывшей невесть откуда фотографией было неуютно. Я прислушивался к шелестящим шагам на лестнице и скрипам входной двери внизу в надежде, что в этот раз это точно будет Бенни. Полутемная квартира давила; сжимала в кольцо обрывочных воспоминаний, догадок, вспышек… но я застыл в замешательстве первого осознания, что запечатлено на фото… И не мог сдвинуться с дивана. Не мог включить свет. Тени мелькали под потолком в судорожной пляске, сплетаясь и издавая ликующие рыки.

Кажется, я провалился в вязкую дрему, не выпуская фотокарточку из рук, и вынырнул из неё под нетерпеливо громкий звонок телефона. Звонил Рихи. Я замешкался на секунду, глядя на его старое фото на экране при звонке, и тут же схватил трубку:

– Да!

– Вин? Послушай, Вин, – в трубки слышались посторонние шумы и хихикающие голоса: должно быть, Рихи на вечеринке и вышел покурить. – Есть на завтра местечко на ЦДФ20, – послышалось шипение: Рихи делал затяжку. – Томас слёг с гриппом.

Я поморщился. Снова Томас. Томас, Томас. Выходит, теперь я подбираю за ним объедки? Я уже набрал полную грудь воздуха, чтобы отрезать все пути к ZDF категоричным «Нет», как Рихи мягко произнёс:

– Не отказывайся, пожалуйста. Скажи им, что у тебя готов черновой вариант альбома. И что он очень личный, поэтому так долго пишется. Пожалуйста.

Я сжал фото немного сильнее, чем следовало – на карточке остался след.

– Во сколько?

– В двенадцать. Не забудь только. И оденься поприличнее. Я тебе ещё позвоню.

Рихи отключился, а я продолжал неподвижно сидеть на диване, в одной руке сжимая фото, а в другой – телефон. Часы показывали 22:37. Снова раздался звонок. Должно быть, Рихи решил напомнить мне, что носки тоже должны быть парные. Не глядя на экран, я пробурчал в трубку:

– Ну что ещё?

В ответ послышалось ослепительно холодное и обиженное:

– Ну и где ты был?

Грета.

…С Гретой мы снова встретились два года назад, в аэропорту. Она заметила меня первой и ринулась ко мне под дробный перестук каблуков. Я и опомниться не успел, как Грета уже обнимала меня, трясла за плечи и накручивала на палец мои вихры. Я был в полнейшем замешательстве. В последний раз мы встречались на похоронах Феликса. Так уж вышло, что со многими школьными приятелями я в последний раз виделся именно там. Чем дальше мы шли сквозь тернии к звёздам – к исполнению своих юношеских мечтаний – тем быстрее «отваливались» эти приятели.

Когда ты сворачиваешь с укатанной для тебя общественным мнением колеи, общество удаляет тебя, работает как антитела против вирусной инфекции, и в конце концов ты находишь себя за бортом «общественного» тела. Ровно до того момента, пока не проторишь собственную железобетонную колею. Тогда общество решает, что никакая ты не вирусная инфекция. Чистый витамин. И дает добро на поглощение тебя в больших количествах.

Грета потерялась где-то на пути к нашей общей колее. Вернее, она так некрепко держалась за нас, что ее сдуло порывистым встречным ветром.

После встречи в аэропорту мы несколько раз виделись в кафе, потом в кино, а потом – и тогда это показалось очень естественным – оказались у меня в спальне. Прошлое мы старались не вспоминать, хотя нет-нет да и вылетало «А помнишь?», «Да точно, как тогда!».

Встреча с Гретой и завязавшиеся с ней отношения были мостиком в безоблачное детство, ещё не обезображенное человеческим эгоизмом, болью и пороками. Стоять на этом мосту – как находиться между прошлым и настоящим, между небом и землей: в ушах свистит, сердце трепыхается, ни жив ни мёртв.

– Что? – вынырнул я из мыслей.

– Я говорю, где пропадал весь день?

Я представил, как после этой фразы поджались её хорошенькие пухлые губки, а морщинка меж бровей глубже врезалась в нежную кожу.

– С Рихи. И ребятами. Дома. Нигде.

– И только?

Я задергал ногой, будто Грета была мелкой сварливой псинкой, вцепившейся в калошу. Она хотела знать все, но рассказать о фотографии я не мог. Это принадлежало только мне.

Только мне принадлежали все эти тени, подсвеченные красными всполохами пульсирующих висков.

Только моими были эти жидкие сны, в которые стекаешь, прислонившись к автобусному окну.

Только я помнил липкие похмельные рассветы в чужих квартирах, где по утрам в сортирах встречаешь чужих отцов, отливающих мимо унитаза.

Какое-то время мы молча дышали в трубки. Затем Грета сказала:

– Знаешь, я спрашиваю не потому, что стерва и хочу подловить тебя на лжи. Я просто хочу понять, где ты витаешь. Рихи звонил мне на прошлой неделе, – вздохнула она. – Он беспокоится. Мы все беспокоимся.

Вдалеке прозвучала сирена. Бенни ещё не вернулся?

– Ну-у… Нет причин для беспокойства. Серьезно. Завтра интервью на ЦДФ. Все путём.

Я почесал лоб, снова подёргал ногой. Хотелось закончить разговор прямо здесь, пока он не изошёл на многозначительные вздохи и чувство густой обессиленности. Грета и правда вздохнула, но разговор всё же закончила.

Внизу хлопнула дверь. Я сорвался ко входу в квартиру. Мне был нужен Бенни – живой человек, из плоти и крови, который ничего не знает о моей жизни, который просто плеснёт мне пива – или чего покрепче – и будет без конца травить австралийские байки. Но это был не Бенджамин, а сосед сверху. На секунду я подумал, что стоит позвонить отцу. Плохая идея. Тогда Клаусу?

Вспомнив, что при переезде в эту квартиру притащил с собой коробку с разным сентиментальным хламом, я вскочил с дивана. Заваленная сверху книгами и пластинками, она несколько лет не сдвигалась с места в углу за шторами большой комнаты.

Я по-турецки уселся рядом со шторой, выудил из кучи коробку и долго всматривался в неё. Коробка как коробка. От моих чёрных Адидасов 43 размера. Перехваченная длинным обувным шнурком. Я снял крышку и поморщился при виде содержимого: фестивальные браслеты, наши первые флаеры, первая афиша. В отдельном конверте – старые фотографии с истрепанными уголками: я и Феликс, я и футбольная команда, Рождество 2004 года (с мамой, за столом и с кучей еды), ЛенцВернерКох на Шильдергассе21. Официальное письмо из университета о моем отчислении. Под бумажками – моя любимая футболка с Марадона. Счастливая. Клаус привёз ее из школьной поездки в Барселону. Я очень гордился, что она моя, и надевал под футболку с моей фамилией перед каждым важным матчем: на удачу.

В самом низу коробки было то, ради чего я вскрыл этот ящик пандоры, наполненный удушливым хлором прошлого: записная книжка. А в ней старый номер матери. Я никогда не приближался к нему так близко, как сейчас. Но мне нужно было знать, то ли запечатлено на фото, что я думаю.