Мои персонажи

Вэл.

* * *

– Вам когда-нибудь хотелось начать все с чистого листа? Извините, не жалую литературные штампы, но куда без них. – Алекс сделал глоток, сморщился и добавил: – А, знаете, еще пара рюмок местной настойки, и я перестану задавать глупые вопросы, и начну действовать.

Статная брюнетка усмехнулась.

– А тебе смелости хватит? Я имею в виду достать чистый лист и, чем вы там писатели обычно занимаетесь? Начать придумывать все заново. Как же то, что было до? Встречи, потери, приобретения? Как это называют, багаж, груз прошлого, – еще один штамп в твою коллекцию.

– Мой чемодан абсолютно пуст. У меня нет ни прошлого, ни, наверное, будущего, даже слов подходящих нет, чтобы описать то, что произошло. Хорошо, что есть бар, настойка, Вы… Мои шансы хоть немного выросли, кстати, может ну эти формальности, могу я называть тебя Вэл? Очень идет.

– Слова, значит, закончились, а способность флиртовать у барной стойки нет?

– Да, ну какой я обольститель…

– Заправский! Как тебе, кстати, мой акцент? Румынский ты не потянешь.

– У тебя превосходный язык, может мне еще повезет оценить все интонации?

– Да с тобой, господин писатель, девушки, вряд ли, только книжки читают. Что ты с ними делаешь? Коллекционируешь их чистые души?

– Что ты, Вэл, я же не один из ваших легендарных трансильванских персонажей.

– Почему бы и нет. Ты путешествуешь один. Не помнишь прошлого, отвергаешь будущее, чем не готический герой? А что бы ты обо мне написал? – Валерия ткнула Алекса в бок, сделала большой глоток настойки, а после махнула рукой Игорю.

– Поверь, ты не захочешь, чтобы я писал о тебе.

* * *

– Где ты был? Все утро не могла выбросить тебя из головы. – Валерия потянулась и сладко вздохнула. Вместе с Алексом в комнату вошел аромат осенней листвы, перемешавшийся с первым тонким морозцем. – Пахнешь размышлениями и ноябрьской Тампой.

– Если мои ботинки в грязи, значит, я видел кое-что интересное. Знаешь, как пахнут горы в конкретном месяце?

– В конкретном часу. Я, господин писатель, родилась у подножия этих гор, нет ни одной захудалой тропки, которую я бы не разнюхала.

– Вот как? Тогда скажи, что это за дивный фиолетовый куст у старых городских ворот. Он будто хранит какую-то тайну. Полчаса торчал рядом с этим средневековым деревом и хоть бы что. Сплошная чернота.

– Поздравляю, господин писатель, зришь в корень, так сказать. Черноту он и запомнил. Это очень старая история и очень печальная.

– Обожаю слезливые истории. Знаешь, я всегда хотел написать драму, хотя это и запрещено. Но люди продолжают жаждать их, даже сами того не подозревая.

Глава 7. Сказка про черную церковь

– Как ты знаешь, господин драматург, Порто Катарина – единственные сохранившиеся городские ворота. Изяществом они обязаны одному влюбленному князю, который с ума свел придворного архитектора своей жаждой совершенства. Сооружение – не чета старым башенным укреплениям. Слишком хрупкое, чтобы удержать врагов. Слишком красивое, чтобы быть разрушенным. Князь мечтал, что, отвоевав свободу дальним владениям, вернется в родные земли. А у ворот его встретит любимая супруга Катарина. Эй, ты закатываешь глаза? Что слишком сентиментально?

– Прости. Ты отлично рассказываешь. Просто жду, когда дело дойдет до драмы.

– Терпение! Слушай, пока еще жива тетушка Валерия, хранительница дедовых историй, и не перебивай! Так вот, однажды пришли добрые соседи и спалили половину города. Тогда Черная церковь и обзавелась своим прозвищем. Камни выдержали. Потемнели только. Внутри во время пожара укрывались люди. Крик стоял такой, что волосы на затылке начнут шевелиться, если подойдешь к западной стене и приложишь ухо. Конечно, если умеешь не только болтать, но еще и слушать. Среди тех, кто оказался заперт внутри солдатами, была и княжеская жена. Как ни пытались мужчины выбить двери храма, спасти никого не сумели. Почти никого. Семилетний служка выбрался в окно. Кинулся через весь город к воротам. Кричал страшно. Весь в копоти. Вместо светлых волос обгоревшая кожа. Как раз в это время в осажденный город возвращался князь с войском. Первое, что он увидел, как сквозь ворота выбегает маленький женин паж с потемневшим от сажи и слез лицом. Он поднял ребенка, но тот ничего не мог выговорить. Показывал только в сторону церкви. Дальше можно и не рассказывать. Интересно лишь, что князя горожане видели на третий день на коленях возле городских ворот. Говорят, бывалый воин плакал черными слезами. На том месте весной показался фиолетово-красный побег. Деревце выросло до известных тебе размеров. И с тех пор не менялось. Его даже срубить хотели.

– Почему?

– Да, суеверия местных. Скажи, ты ничего необычного не заметил?

– Нет, вот только пара листьев, кажется, были с прожилками. Черными. Это плохо?

– Не то, чтобы. Согласно, повериям, это знак смерти. Просто плохое трансильванское предзнаменование. Не обращай внимания. Напишешь драму.

– Серьезно? А с князем что стало?

– Да ничего необычного. С ума сошел.

* * *

– Этот твой ковриг похож на запеченную бесконечность с посыпкой.

– Любая бесконечность в конечном итоге оказывается дыркой от бублика. Поверь опытной тетушке Вэл. – Валерия хохотнула, отщипывая от теплой выпечки, купленной в уличном окошечке.

– Ээй, сколько ковригов ты съела за свою долгую тетушкину жизнь? Не лишай бедного голодного странника радости открытия. – Алекс принял несчастный вид, не забывая при этом отправлять в рот дымящееся сдобное нечто.

– Ты еще с шоколадом не пробовал. Спецрецепт.

– Серьезно? Когда я представляю шоколад, расплавленный, среди толстых мучных стен, обитых снаружи маком или кунжутом, моя смятенная душа, рвется освободить его от навязанной пекарем социальной роли начинки и подарить покой на дне моего желудка. – Валерия повалилась на скамейку, сотрясаясь от смеха.

– Ну, ты и клоун. Не думал сменить профессию? – Алекс пожал плечами.

– Я и цирк. Ну, уж нет. Цирк, как и сумасшедший дом, собирает под своей крышей чистейших представителей общества, не обремененных, как мой бедный шоколад, социальными ролями, ведь клоун – это лишь маска, надо сказать очень удобная. Надел ее, и никаким печалям и тревогам тебя не достать. В цирке не разыгрывают драм. Им там нет места, а значит, и мне. Едва ли смог бы написать хоть что-то смешное.

– Ах, да, ты последователь высокого жанра. Знаешь, у нас нравы не такие, как в этих ваших Городах, но за склонности, подобные твоим здесь тоже по головке не гладят.

– Боишься?

– За тебя. Не понимаю, чего я к тебе так привязалась. Когда ты в последний раз писал?

– Вчера ночью. Что-то вспомнилось. Из прошлого. Не пойму. Мне нужен еще этот потрясающий, как его…

– Ковриг. Пойдем, заодно расскажешь о своих путешествиях во времени.

Глава 8. Ученье – Мрак

– Путешествия во времени имеют обыкновение растворяться в памяти объекта, стоит ему оказаться в привычных для себя, то есть, реальных условиях… Именно на это опирался господин Вон16 в своих литературных опытах.

– Но профессор, в реальных условиях никаких путешествий во времени не бывает? Если только, не перебрать, как следует… ну… вы понимаете… – Аудитория, состоящая из юношей одногодок, едва отметивших совершеннолетие, ответила сдержанными смешками. Профессор поскреб седоватую бородку, взгляд его при этом, обращенный к потолку, будто укорял высочайшего Учителя, мол, и эти люди возомнили себя…

– Господин Марк, скажите, не помышляли ли Вы когда-нибудь о более чистом и реальном, – профессор нарочно выделил второе слово, занятии… Скажем, дровосек… или нет, лучше разносчик вакуумной еды. Не кажется ли Вам, что так от Вашего реального, и снова издевательское растянутое «ре», воплощения было бы гораздо больше пользы. Зачем прикидываться, что у Вас есть фантазия? Талант?

Марк улыбался, довольный вниманием парней и старого литератора. Профессор тем временем продолжал.

– Для человека, работающего со словом, воображение – не только возможность погрузиться в иллюзорный мир, но и способ создания некоего произведения, ценного с точки зрения искусства. Но я слишком увлекся. Человек, склонный к рефлексии – вид вымирающий. А по сему, лучше нам посвятить остаток лекции созданию соцречевок. Я ведь этому вас должен учить.

Марк решил, что старик берет на себя слишком много и ехидно добавил:

– Да, да, профессор. Позвольте заметить, что, так называемая, литература, у нас значится лишь факультативом… Между тем, как основная Ваша обязанность…

– Со своими обязанностями я Вашими молитвами, господин Марк справляюсь, но раз Вы сомневаетесь, то всю группу, господин Марк, в конце недели ждет факультативный тест по произведениям, посвященным путешествиям во времени. Баллы пойдут в общий зачет по итогам декады. И да, не забудьте поблагодарить господина Марка. – Двадцать молодых людей разом вздохнули и недобро покосились на несчастного Марка.

– Теперь перейдем к соцречевкам. Итак, сегодня посвятим свои умы делу благородному и полезному для реальной жизни. Господин Георги, поведайте нам, как заставить сердце неопытной девы забиться чаще, при просмотре обязательных видео курсов для привыкающих? Какую речевку поместить в качества заглавия?

Георги нервно соображал, представляя то деву, то профессора в мантии сотрудника Подразделения по подбору пар. Гесин тем временем метнул взгляд к окну. Кашлянул. Снова. Поняв, что его игнорируют, решил больше не церемониться.

– Эй, господин Писатель, Вы следующий!

– Высокий юноша, спрятал блокнот в красивом переплете. Подарок матери. Перед тем, как она… – Да заткнись же, – приказал он своему внутреннему голосу, сглотнул и сделал вид, что кроме привыкающей девы в его реальности нет ничего важнее.

* * *

Профессор Герман Гесин, ухмыляясь больше по привычке, нежели по какой-то определенной причине, хотя таковых выпало во время первой половины занятий более чем достаточно, стремительно вышагивал по коридорам академии, на ходу кивая коллегам и студентам. Вспомнил выходку Марка. Ухмылка будто бы стала горше, а сам профессор накинул десяток лет неблагодарного стажа. Он давно перестал бояться публичного осуждения своих методов преподавания, и даже появление отряда ДОЛОВЦов в аудитории его едва ли бы смутило. Герман Гесин был гордым обладателем ничего, а, следовательно, и страх потерпел бы крах, пытаясь его уязвить. Жениться на девушке, которую, как считал молодой Гесин, он искренне любил, не получилось. Нет, в Городе еще не хозяйничали прихвостни новой социальной амурной доктрины. Герман, воспитанный на Петрарке и Данте, восхищавшийся Катуллом и мечтавший, чтобы язык при виде Лесбии немел, и кровь кипела, обращаясь в поэзию, так и не смог, точнее не сумел сказать самых простых на свете слов своей Лесбии, Лауре, Беатриче, Лиличке, да как угодно бы ее не звали. Ее звали Анна. Герман знал, что она теперь вдова и мать. И даже внук у той, что когда-то завладела его сердцем, имелся. Бабушка. Ба. Анна…

– А у меня никого. Но так сейчас даже лучше. Правильнее. Спокойнее. Негоже старым здравомыслящим людям участвовать во всяких романтических фарсах. Профессор Гесин снова горько усмехнулся.

– Глупцы, они считают любовь, заботу неуместной, ненужной… атавизмом. Люди должны встречаться лишь для исполнения определенных функций, связанных с деторождением. Даже разговаривать не надо. Можно даже не жить вместе. Только оформить отношения в бюро регистраций. И детям уделять внимания ровно столько, сколько требуется для прививания базовых навыков, остальное сделает Социум. Тьфу! – Герман в сердцах чуть было не плюнул в коллегу, который шел ему навстречу.

* * *

– Профессор, простите, вы сейчас разговаривали… С кем?

– С музами, господин… Данко. Вас, кстати, мои приватные беседы не касаются. Лучше расскажите, как Вы вообще живете с таким именем?

– Да бросьте, мастер, кроме вас не наберется и полсотни людей во всем Городе, кто знал бы или помнил, что оно значит.

– Или предпочел забыть… – Герман вздохнул, поднимая глаза на высокого студента, привалившегося к подоконнику… И как это я не заметил господина Писателя… Совсем заболтался сам с собой. Старею.

– Тут Данко неожиданно скороговоркой продолжил: – Моя мать назвала меня так. Она любила книги, а я любил ее. Мы даже писали вместе. Иногда.

– Надеюсь, вы кодируете свои записи? Учитывая, Ваши… хм… склонности и познания, не уверен, что там найдется хоть одна соцречевка.

Данко стушевался.

– Я как раз хотел. Может Вы… Если у Вас будет время, конечно…

– Смелее, господин Писатель. Только не громко. – Гесин оглянулся по сторонам. Лекции закончились и в коридорах, к счастью, никто не ошивался.

– Я тут работаю над одним литературным методом. Он скорее психологический. Еще немного эстетический. И метафизический… Я узнал о нем от матери. Только тогда я мало, что понимал.

– Ох, сколько интересных определений! Так. Думаю, этот разговор стоит продолжить в моем кабинете. Вы как?

– Спасибо, профессор. Я прямо сейчас готов. Продолжить.

– Так идем же. Ну и что Вы, господин Писатель, взяли за основу? Старую добрую фантазию?

– В этом и странность. Чужую личность. Ее можно преобразовать с помощью текста. Не верите?

– Данко, Вы здоровы? Сердце не шалит? Голова?

– Смейтесь… Им, – Данко мотнул стриженной головой в сторону окна, за ним внизу во дворе кучковались студенты академии, – мое сердце точно не нужно. А этим и подавно. – Еще один кивок на небоскреб в серо-розоватых тонах. Там вот уже несколько лет располагалась экспериментальные социальные лаборатории Департамента воспроизводства. Основной их деятельностью были психологические опыты, направленные на ускоренное создание безопасных общественных ячеек. В будущем они были намерены добиться идеальной искусственной количественной и качественной регуляции для Города и малых городов, исходя из экономических интересов Социума.

– Но я хочу помогать. Помогать людям. Для чего мы еще нужны? – Данко покраснел и отвернулся к окну. Профессор похлопал его по плечу.

* * *

Ученье, действительно, превратилось в мрак. Академия в первоначальной своей ипостаси доживает последние годы. И я, должно быть, тоже. Какая же гнусность. Кто пронюхал? Как они узнали? Отобрать несчастный факультатив? Теперь я Герман Гесин – образцовый профессор, преподающий на языке нового общества. Когда-нибудь оно подавится этим своим языком. И замолкнет на веки. А мои мальчики? «Работник социальной словесности»! Что это за специальность такая? Обученная крутить мозги и без того безмозглым дурачкам литературная обслуга, способная сочинять непроходимо тупые стишки. Хотя нет, это я, старый олух, заблуждаюсь. Непроходимо вредными будут их опусы, ибо учили их хорошо. Одно успокаивает – мне самому терять нечего и некого. Я так хотел. Так было правильно. Только мальчишек жалко. Особенно Данко. Если о нем узнают, речь пойдет о жизни и смерти. Стучат. Легок на помине.

– Войдите! – Гесин отнял голову от, скрещенных в усталом жесте, ладонях. Когда никто не видел, он мог себе позволить побыть человеком, которому есть, что терять.

– Профессор, я не вовремя? Вы опять разговариваете сам с собой? – Гесин не смог удержать смешка.

– Ну что ты, Данко, все нормально заходи! Ты мне не мешаешь. Только дверь закрой. Тут одни соглядатае теперь. Скоро книги прятать придется.

– Если придется, обязательно позовите меня. Вдруг, вас сцапает Подразделение по подбору пар, а так ценная литература хотя бы попадет в правильные руки.

– Умеешь утешить, господин писатель. Садись. У меня есть целый час до следующего занятия под присмотром остолопов в сером.

– Кстати, профессор, мы с ребятами вычислили, кто Вас сдал ограничителям.

– Да что Вы? Сам бы я, конечно, не догадался. – Данко сделал большие глаза.

– Так Вы знаете, что это Марк?

– Видишь ли. У меня есть доступ к личным делам студентов. Не смотри так. И к твоему тоже. Я в курсе, кто у мистера Марка в родственниках. Данко, я хочу, чтобы ты пообещал, что не будешь вмешиваться. Давай лучше проверим, как работает этот твой литературный гипноз. Ты закончил?

– Да. Я… Я точно не знаю, как, но это должно сработать. Ваш… Страх потери должен преобразоваться. По крайней мере, я на это надеюсь.

– Интересно. Жанр?

– Сказка, профессор.

Глава 9. Сказка о Ветре, Мрак и Снеге

Однажды человек, у которого ничего нет, шел по своим человеческим делам. Он был не коренаст, не статен, не притягателен, но и не безобразен. Не мудр, не глуп, не одинок, но и никому особенно не дорог. Ходили за человеком три ученика. Мрак, Ветер и Снег. Каждый талантлив и сумасброден, за каждого из троих человек переживал. Слишком много охотников до их способностей рыскали вокруг. Первый мог скрыть любую боль и несправедливость, лишь взмахнув полой своего черного плаща. С Мраком всегда было уютно, ведь никто не слышал их бесед. В такие минуты человек мог говорить о Душе. Ветер, самый безответственный из всей компании имел обыкновение ускользать, как только человек начинал поучать его, рассуждая, как бы сподручнее ветру дуть, чтобы угождать всем людям. Ветер только вздыхал могучей грудью, отчаянно дожидаясь конца урока. Ветер пришел к человеку, чтобы научиться терпению, ведь кто еще может выносить столько неудобств и боли, заручившись одной лишь мыслью – «так надо». Иногда человек просил Ветра об услуге, когда больше не мог шептать свое «так надо», «так надо». Тогда Ветер дул со всей силы в лицо человеку, унося с собой все его мысли. Снег же был безупречно красив. Он умел наводить морок. Глядя на него любой забывал обо всем плохом, не видя ничего, кроме безупречной красоты. То была холодная красота. Она не грела. Стихии ходили за человеком, потому что он единственный обладал Душой. Ее никогда никто не видел, но говорили, будто бы нет ничего прекраснее. Мрак хотел подарить Душе свой черный плащ, вдруг ее терзают тяжкие мысли? Добродушный Ветер унес бы Душу на край света, чтобы той было радостно, а Снег собирался проверить, сможет ли Душа растопить его благородный лед. Иногда ученики спрашивали человека, скоро ли покажется Душа, можно ли с ней поговорить? Человек в такие минуты становился очень грустным, ведь у него на сердце лежала ужасная тайна. Когда-то до встречи с Мраком, Ветром и Снегом он потерял Душу. Из-за бесчестных поступков, из-за своих и чужих ошибок, из-за обиды, да много из-за чего. Человек мог провести ночь, перечисляя причины по, которым, он считал, было правильно расстаться Душой, но будь она при нем, в глубине ее человек нашел бы истинную причину – страх. Когда-то он побоялся открыть Душу той, что казалась ему милей всего.

Двое стояли под дубом. Шел снег. Ветер играл поземкой. Сгущался мрак. Человек тогда был еще молод. Она стояла перед ним. Его Душа стремилась к ней, но человек не был уверен в благополучном исходе. Воображение рисовало печальные картины. Вот они вместе. А дальше? Ведь будет только хуже. Так всегда бывает. Было уже. Ей не понять меня, как не понять и другим. Наверное, я обречен на одиночество. Возможно, оно пойдет мне на пользу, и я создам нечто великое. Или не создам. Все равно она не полюбит меня. –Мысли человека казались Ветру очень глупыми, он с удовольствием развеял бы их. Но засмотрелся на черные блестящие волосы той, что стояла под деревом рядом с человеком и удивлялась его холодности.

– Наверное, я совсем ему не нравлюсь. Какой у него суровый взгляд. Но зачем тогда все эти встречи, разговоры? Я понимаю, он умен, образован, а я… Я не ровня ему, всего лишь глупая мечтательница.

Благородный Снег осыпал волосы девушки. Если бы он только мог то, обязательно поведал бы ей, какая она удивительная. Даже Мрак не смог бы образумить человека. Он взмахнул полой плаща. Тогда слова стали совсем бессмысленны.

Человек отвернулся и пошел прочь. Та, что была ему всех милей, осталась стоять под деревом. Утерла слезы и тонко выдохнула в спину уходящему человеку: – Зачем ты прячешь свою Душу?

Мрак, Ветер и Снег переглянулись и последовали за ним.

Они не знали, что тогда он обзавелся самым главным, самым ненавистным противником. Его звали Страх. Человек не хотел постоянно жить с ним и поэтому рассудил так: – Ежели у меня нет ничего, то и бояться нечего. Верно? А значит, точка. Кончено. Никого не буду любить и ничем не буду владеть. Пока человек шел, Страх извернулся и украл последнее, что было – Душу.

Человек прижал руку к груди и упал. Когда очнулся, то увидел трех юношей, склонившихся над ним, и услышал обрывок беседы.

– Но ведь можно ее отыскать, я знаю каждый уголок на много дней назад и вперед – воскликнул Ветер.

– А я могу укрыть ее своим плащом – добавил Мрак.

– Но мы никогда не сталкивались со Страхом – засомневался Снег. Человек, ты знаешь, как победить Страх? Научи нас.

* * *

Профессор Гесин очнулся будто от наркотической дремы. Слова словно звенели в голове… – Ты знаешь, как победить страх? Разбивались о висок. – Знаешь, как победить страх? Падали, куда-то вниз, задевая грудную клетку, – знаешь?

– Он гений! Герман достал замасленный блокнот и начал записывать: результат литературного эксперимента превосходит мыслимое. Данко, я полагаю, овладел какой-то уникальной психо-лингивистической техникой. Объект, то есть, я, чувствует изменения в собственной личности. Мы подходим все ближе к первопричине моего страха. После того, как я рассказал ему историю моего глупого, до сего дня я так не считал, отказа от Анны, от нормальной жизни, воздействие «сказки» на меня усилилось. Самочувствие довольно странное. Эмоции пробуждаются, появляются и некоторые вовсе несвойственные мне… Будь то, ранимость, повышенная чувствительность к изменениям погоды… Ах, так и тянет снова взяться за перо, и эти ночные рефлексии. Видимо, побочный эффект. Считаю, эксперимент необходимо продолжать и, разумеется, держать все в тайне.

* * *

– Алекс, расскажи о своем прошлом. Я ведь о тебе почти ничего не знаю. Таинственность, конечно, притягательна, но рано или поздно скелеты начинают вываливаться из шкафов, я просто хочу быть готова. – Лола изучающе глядела на Алекса, пытаясь не подавать виду, насколько для нее это важно.

– Да что тут скажешь, я почти ничего не помню. Смутно очень, но, как я понял по твоему лицу, отмолчаться мне на этот раз не удастся. – Алекс ухмыльнулся.

– Все-то вы замечаете, господин писатель. – Лола ткнула Алекса в бок. Вам бы детективы печатать, но сей жанр Вы наверняка презираете.

– И это я-то все замечаю… Вы, дорогая моя, вполне могли бы сделать карьеру головоправа, но копаться в чужих мозгах Вам быстро наскучит.

– В твоих я с удовольствием покопаюсь, так что, не уходи от ответа.

– Хорошо, моя настойчивая леди. Итак, последние несколько лет я жил в Трансильвании. Думал, начну все с нуля, буду сидеть по вечерам в пивной, писать страшные сказки, бродить в горах. Так и было, пока однажды я не сотворил ужасную глупость, обидел одного… человека, но об этом позже. Родился я здесь, в Городе. Знаю, что зовут меня не Алексом, а как понятия не имею. Это имя придумал старина Макс для удобства, когда узнал, что ко мне никак нельзя обратиться. Мне, наверное, за тридцать. Судя по всему, я когда-то прочел много книг, я помню многое из того, о чем слышал недавно на закрытом заседании неформального кружка писателей. Они сплошь седовласые зануды, но там я впервые почувствовал прошлое. Будто шевельнулось что-то. Лизнуло по ребрам изнутри. Так бывает, когда самые приятные далекие воспоминания настигают тебя совершенно в неподходящем месте. Извини, я ухожу от темы. Возвращение в Город было довольно странным. Вот уже во второй раз реальность меня будто выплюнула. Отвергла. Во многом наверняка моими стараниями. Была одна причина.

– Женщина?

– До чего ж ты проницательна. И беспощадна. Вот вечно так, будто нельзя просто напиться до беспамятства и купить билет куда угодно. Вечно эти женщины. Вышвырнут, но обязательно позаботятся, чтобы мы бедные не сгинули на холоде и обязательно достигли пункта назначения.

– У тебя был роман с трансильванкой?

– Как тебе сказать… А впрочем, может и роман, хотя по жанру больше напоминало мелодраму. Я был благодарен, что она ни о чем не спрашивала. – Плечи Лолы разом опустились. Алекс тут же схватил их.

– Нет, нет, сейчас другое. Тогда я совсем не понимал, что из моего прошлого настоящее, а что – чья-то злая шутка. До сих пор одни обрывки, но чем больше я терзаю свою память, тем лучше понимаю себя. – Он несмело улыбнулся.

– Извини, если хочешь, расскажешь потом. – Лола сжала руку Алекса. Тот перехватил ее, чтобы поцеловать.

– Доктор, вы само терпение. Я с гораздо большим удовольствием послушал бы твою историю, ведь ты единственная, кого я ни за что бы не захотел…

– Лола подняла на Алекса притворно возмущенный взгляд.

– Ты не так поняла. Речь об одном необычном литературном методе, который я откуда-то хорошо знаю.