Арлекин. Скиталец. Еретик (сборник)

– Как называется это чертово место? – спросил Скит.

– Ла-Рош-Дерьен, – ответил высокий лучник.

– Все-то ты знаешь, Том, – сказал Скит.

– Верно, Уилл, – мрачно проговорил тот, – совершенно верно.

Остальные стрелки рассмеялись.

– Если ты так чертовски много знаешь, скажи мне еще раз, как называется этот проклятый городишко.

– Ла-Рош-Дерьен.

– Дурацкое название, – проговорил Скит.

Это был седой узколицый мужчина. Он сражался уже тридцать лет. Скит пришел из Йоркшира и начал свою карьеру стрелком, сражаясь против шотландцев. Ему везло, он был ловок и потому захватил много добычи, пережил много битв и поднимался по службе, пока не разбогател настолько, чтобы набрать собственный отряд. Теперь он возглавлял семьдесят латников и столько же стрелков, которых предоставил графу Нортгемптонскому. Поэтому сейчас он и скрючился за сырым забором в ста пятидесяти шагах от стены города, название которого не мог запомнить. Его латники остались в лагере, получив день отдыха после предыдущего неудачного штурма. Уилл Скит терпеть не мог неудач.

– Ла-Рош что? – спросил он Томаса.

– Дерьен.

– И что это может значить?

– Честно говоря, не знаю.

– Всеблагой Христос, – с насмешливым удивлением проговорил Скит, – оказывается, он не все знает.

– По звучанию похоже на derrière, что означает «задница», – добавил Томас. – Можно перевести как «скала-задница».

Скит открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут первый церковный колокол в городе забил набат. Колокол был разбит и звучал глухо. Но через несколько секунд добавили звона другие церкви, и сырой ветер наполнился металлическим гулом. Этот шум был встречен приглушенным ревом английских штурмовых частей, которые вышли из лагеря и топали по дороге к южным городским воротам. Передние тащили лестницы, остальные шли с мечами и топорами. Штурм, как и прежние, возглавлял граф Нортгемптонский, выделяющийся среди остальных своими пластинчатыми доспехами, которые наполовину прикрывал плащ, украшенный графским гербом со львами и звездами.

– Вы знаете, что делать! – проревел Скит.

Стрелки встали, подняли луки и стали стрелять. На стене целей для них не было, поскольку защитники укрылись за парапетом. Стук стальных наконечников по камню не давал им высовываться. Стрелы с белым оперением свистели на лету. Два других отряда стрелков добавляли своих стрел, многие пускали их высоко в воздух, чтобы они падали вертикально на стену. Скиту казалось невозможным, что под этим градом оперенной стали сможет уцелеть хоть кто-то. Но как только штурмовые колонны графа оказались в ста шагах от укрепления, со стены полетели стрелы из арбалетов.

Рядом с воротами была брешь, проделанная катапультой – единственной осадной машиной, оставшейся в приличном состоянии. Брешь была убогая, поскольку огромные камни снесли только верхнюю треть стены, и горожане заполнили пробоину бревнами и тряпьем. Но все же это было слабое место, и люди с лестницами с криками устремились туда под градом стрел. Они спотыкались, падали, ползли и умирали, но достаточное число добралось до цели, и по приставленным к полуразрушенной стене лестницам первые латники полезли наверх. Лучники стреляли изо всех сил, засыпая верх стены стрелами, но там появился щит, который тут же подперли двумя десятками жердей, и из-за него арбалетчик открыл стрельбу по лестницам, убив того, кто карабкался первым. Появился еще один щит, и еще один арбалетчик открыл стрельбу. На стену притащили огромный горшок и опрокинули его. Вниз хлынула дымящаяся жидкость, и атакующие закричали от боли. Защитники скатывали со стены валуны, а их арбалеты непрестанно щелкали.

– Ближе! – закричал Скит.

Его стрелки продрались через кусты и побежали ко рву, до которого теперь оставалось меньше ста шагов. Там они снова натянули свои длинные луки и стали посылать стрелы в бойницы. Нескольких защитников удалось убить, поскольку им пришлось высунуться, чтобы стрелять вниз, в солдат, столпившихся с лестницами у стены с брешью.

Томас вздернул левую руку, меняя цель, и, разогнув пальцы правой, послал стрелу в грудь высунувшемуся из бойницы человеку. Того прикрывал щитом товарищ, но щит на мгновение сместился, и стрела Томаса попала в узкий промежуток. За ней мгновенно последовали еще две, и сердце защитника перестало биться. Однако другим удалось опрокинуть лестницу.

– Святой Георгий! – закричали англичане.

Но святой, должно быть, спал, поскольку не оказал нападающим никакой помощи.

Со стены покатились новые валуны, потом на англичан обрушилась черная лава горящей соломы. Кто-то сумел забраться на стену, но тут же получил удар топором, который пробил его шлем и расколол череп надвое. Солдат упал на перекладины, загородив путь поднимавшимся сзади, и граф попытался оттащить его, но сам получил удар камнем по голове и рухнул к подножию лестницы. Два графских латника отнесли оглушенного графа в лагерь, и с его отбытием нападающие совсем упали духом. Они больше не кричали. Стрелы все еще летели, и люди еще пытались взобраться на стену, но защитники почувствовали, что уже отбили этот шестой штурм. Их арбалеты разили безжалостно. И тогда на башне над воротами Томас увидел Черную Пташку. Он нацелил стальной наконечник стрелы ей в грудь, чуть приподнял лук и изо всей силы пустил стрелу. Слишком хороша, чтобы убивать, сказал он себе и понял, что это глупо. Женщина выстрелила и скрылась. Полдюжины стрел застучали по башне, где она только что стояла, но Томас заметил, что все шесть стрелков дали ей выстрелить, прежде чем выпустили стрелы.

– Черт побери! – воскликнул Скит.

Штурм не удался, и латники отступали под градом арбалетных стрел. У бреши оставалась лишь одна лестница с застрявшим в верхних ступенях солдатом.

– Назад! – закричал Скит. – Назад!

Стрелки побежали, и, пока они не пробрались сквозь кусты и не укрылись в канаве, вслед им неслись стрелы из арбалетов. Защитники ликовали, а двое с башни над воротами показывали побитым англичанам голую задницу.

– Ублюдки, – прорычал Скит. – Ублюдки! – Он не привык к неудачам. – Ведь где-то, черт возьми, должен быть путь внутрь!

Томас снял с лука тетиву и спрятал под шлем.

– Я же говорил тебе, как попасть внутрь, – сказал он Скиту.

Тот долго не отрывал глаз от юноши.

– Мы уже пытались, парень.

– Я добрался до частокола, Уилл. Говорю тебе, я сделал это. Я пробрался внутрь.

– Тогда расскажи снова, – потребовал Скит, и Томас повторил.

Скорчившись в канаве под насмешки защитников Ла-Рош-Дерьена, он рассказал Скиту, как прорваться в город, и Скит слушал, потому что йоркширец научился доверять Томасу из Хуктона.

Томас пробыл в Бретани уже три года. Хотя это была и не Франция, но захвативший ее герцог постоянно приводил на смерть все новых французов, и Томас обнаружил в себе призвание к убийству. И дело тут было не в его искусстве стрелка – в войске было полно таких и горстка получше, – но он обнаружил, что способен предугадывать действия противника. Он умел наблюдать за врагами, следить за ними, замечать, куда они смотрят, и довольно часто предчувствовал их движение и был готов встретить его стрелой. Это напоминало игру, но такую, где он знал правила, а враг – нет.

И это помогло завоевать доверие Уильяма Скита. Когда они впервые встретились у тюрьмы в Дорчестере, где йоркширец испытывал пару десятков воров и убийц в мастерстве стрельбы из лука, у Скита не возникло желания взять Томаса. Ему требовались новобранцы, а король нуждался в лучниках, и люди, которым светила виселица, получали прощение, если соглашались пойти на войну. Так что добрая половина отряда Скита состояла из таких каналий. А Томас, по заключению старого солдата, никогда бы не вписался в такую компанию. Взяв правую руку юноши, он увидел мозоли на указательном и среднем пальцах, что выдавало лучника, но потом похлопал его по мягкой ладони.

– Чем занимаешься? – спросил он тогда.

– Мой отец хотел, чтобы я стал священником.

– Священником, да? – презрительно переспросил Скит. – Что ж, я думаю, ты мог бы помолиться за нас.

– Я могу убивать за вас.

В конце концов Скит позволил Томасу вступить в отряд, и не в последнюю очередь потому, что у того был свой конь. Сначала командир принял Томаса из Хуктона всего лишь за еще одного неотесанного олуха, ищущего приключений, – смышленого олуха, конечно, – но в Бретани Томас отдался жизни стрелка со всем рвением. Истинной целью гражданской войны был грабеж, и день за днем люди Скита скакали по дорогам в края, которые выразили верность сторонникам герцога Карла, сжигали крестьянские хозяйства, отбирали урожай и угоняли скот. Господин, чьи крестьяне не платят оброк, не может нанять солдат, и потому латники Скита и его конные стрелки налетали на вражеские земли, как чума. Томасу нравилась такая жизнь. Он был молод, его задачей было не только сражаться с врагами, но и разорять их. Он поджигал фермы, отравлял колодцы, отбирал посевное зерно, ломал плуги, сжигал мельницы, обдирал фруктовые сады и жил на свою добычу. Люди Скита хозяйничали в Бретани, как чертово наказание, и франкоговорящие крестьяне на востоке герцогства прозвали их «эллекин», что означало «всадники дьявола». Иногда вражеские отряды пытались поймать их. Тогда Томас узнал, что английский стрелок с большим боевым луком – король в таких стычках. Противник ненавидел лучников. Если врагу попадался английский лучник, его непременно убивали. Латника могли взять в плен, за командира могли получить выкуп, но лучников всегда убивали. Сначала пытали, а потом убивали.

Томас преуспел в такой жизни, и Скит понял, что парень умен, хотя это не помешало ему уснуть как-то раз ночью, когда он стоял на часах. И при свете дня Скит выбил из него этот грех.

– Ты был в стельку пьян! – обвинил он Томаса и крепко вздул парня, используя свои здоровенные кулаки наподобие кузнечных молотов.

Он перебил Томасу нос, сломал ребро и назвал его куском сатанинского дерьма, но парень продолжал ухмыляться, и через шесть месяцев Уилл Скит сделал Томаса винтенаром – старшим над двадцатью другими лучниками.

Почти все из этих двадцати были старше Томаса, но никто как будто не возражал против его назначения, так как все видели, что он не такой, как они. Большинство стрелков коротко стригли волосы, а Томас отрастил их и перевязывал тетивой, так что они пышной черной гривой ниспадали до пояса. Он чисто брился и одевался только в черное. Такая манерность могла бы вызвать неприязнь в отряде, но Томас был трудолюбив, смышлен и щедр. Впрочем, он оставался странным. Все стрелки носили талисманы – дешевый металлический медальон с изображением какого-нибудь святого или высушенную заячью лапку. Томас повесил на шею высушенную лапу собаки, которую называл рукой святого Гинфорта, и никто не смел спорить с ним, поскольку он был самым образованным в отряде – говорил по-французски, как дворянин, и знал латынь, как священник. Стрелки Скита упорно гордились им как своим лучшим достижением. Через три года после вступления в отряд Томас стал у Скита одним из главных лучников. Скит даже порой советовался с ним, хотя редко следовал его советам; а Томас со своим кривым носом продолжал носить собачью лапу и нагло скалиться.

И вот теперь у него возникла идея, как проникнуть в Ла-Рош-Дерьен.

В тот же день, когда мертвый латник с расколотым черепом все еще продолжал висеть на брошенной лестнице, сэр Саймон Джекилл направил коня к городу. Там он стал разъезжать туда-сюда у торчащей из земли маленькой арбалетной стрелы с черным оперением, обозначавшей самую дальнюю точку поражения оружием защитников. Его оруженосец, тупой парень с разинутым ртом и вылупленными глазами, издали наблюдал за господином. Оруженосец держал копье сэра Саймона. Если кто-нибудь из городских солдат принял бы наглый вызов, каким и являлось издевательское присутствие сэра Саймона под стенами, оруженосец дал бы господину копье. Два всадника устроили бы на лужайке бой, пока кто-то из них не уступит. Но этот кто-то был бы не сэр Саймон, поскольку он был одним из искуснейших рыцарей в войске графа Нортгемптонского.

И самым бедным.

Его боевому коню стукнуло десять лет, он плохо слушался узды и имел прогнутую спину. Седло с высокими луками, крепко державшее всадника, раньше принадлежало его отцу, а кольчуга, стальная рубаха, укрывавшая тело от шеи до колен, досталась от деда. Его тяжелый меч, выкованный больше ста лет назад, зазубрился, копье покривилось от сырой зимней погоды, а висевший на передней луке шлем представлял собой старый стальной котелок с потертой кожаной подкладкой. Щит с гербом в виде кулака в стальной перчатке, сжимающего булаву, был потрепан и потерял цвет. Латные рукавицы сэра Саймона, как и остальные доспехи, заржавели – оттого-то у оруженосца и краснело распухшее ухо, а лицо выражало испуг. Впрочем, оруженосец был не виноват. Сэр Саймон не мог себе позволить купить уксуса и мелкого песка, которыми чистят сталь. Он был беден.

Беден, озлоблен и честолюбив.

И доблестен.

Никто не отрицал его доблести. Он выиграл турнир в Тьюксбери и получил кошелек с сорока фунтами. В Глостере наградой за победу стали изящные доспехи. В Челмсфорде призом были пятнадцать фунтов и прекрасное седло, а в Кентербери он чуть не зарубил насмерть француза и получил золоченый кубок с монетами. И куда теперь делись все эти трофеи? Попали в руки ростовщиков, законников и торговцев, наложивших арест на имущество сэра Саймона в Беркшире, которое он унаследовал два года назад. Но на самом деле его наследство состояло из одних долгов, и как только сэр Саймон схоронил отца, его тут же окружили ростовщики, как свора гончих – раненого оленя.

«Женись на богатой наследнице», – посоветовала ему мать и вывела, как на параде, дюжину женщин сыну на смотрины. Но сэр Саймон решил, что его жена должна быть красавицей под стать ему самому. А уж он-то был красавцем. И знал это. Он смотрел в зеркало своей матери и любовался отражением. У него были густые белокурые волосы и широкое лицо с короткой бородкой. В Честере, где он за четыре минуты выбил из седла трех рыцарей, люди приняли его за короля, который был известен тем, что анонимно принимал участие в турнирах. Сэр Саймон не собирался дарить свои царственные взгляды какой-нибудь сморщенной карге только потому, что у нее водились деньги. Он женится на женщине, достойной его. Но амбиции не оплатят долгов, и потому сэр Саймон, чтобы защититься от кредиторов, обратился за охранным письмом к королю Эдуарду III. Это письмо ограждало рыцаря от всех юридических процессов, пока он служит королю в заморской войне. И когда сэр Саймон пересек Ла-Манш, взяв с собой из заложенного поместья шестерых латников, дюжину стрелков и разиню-оруженосца, то оставил своих кредиторов в Англии с носом. Он также увез с собой уверенность, что скоро захватит в плен какого-нибудь французского или бретонского вельможу, выкупа за которого хватит, чтобы выплатить все долги. Но пока что зимняя кампания не принесла ни одного более-менее высокопоставленного пленника и дала так мало добычи, что войско сидело на половинном пайке. А скольких благородных пленников можно взять в жалком городишке вроде Ла-Рош-Дерьена? Это была настоящая дыра.

И все же сэр Саймон разъезжал под стенами в надежде, что какой-нибудь рыцарь примет вызов и выедет из южных ворот города, выдержавшего шесть английских штурмов. Но вместо этого защитники насмехались над ним и называли трусом за то, что он оставался вне досягаемости для их арбалетов. Эти оскорбления уязвили гордость сэра Саймона, и он подъехал ближе. Тут же под копытами его коня начали позвякивать упавшие стрелы. Защитники стреляли в него, но стрелы падали рядом. Теперь настал его черед смеяться.

– Да он просто болван, – сказал Джейк, наблюдавший из английского лагеря. Джейк был одним из негодяев Скита, убийцей, которого тот спас от виселицы в Эксетере. Он косил и тем не менее умудрялся стрелять точнее многих. – Ну что он вытворяет?

Сэр Саймон придержал коня и остановился перед воротами, так что наблюдавшие издали солдаты подумали, что, может быть, кто-то из французов собрался ответить на вызов английского рыцаря. Но вместо этого на башенке над воротами показался одинокий арбалетчик, который знаком пригласил сэра Саймона подойти ближе.

Только дурень попался бы на этот вызов, но сэр Саймон послушно двинулся вперед. Ему было двадцать пять лет, он был озлоблен и храбр. Решив, что его высокомерная беспечность поколеблет уверенность осажденного гарнизона и воодушевит упавших духом англичан, он пришпорил коня и погнал его на ту часть поля, где английские атаки захлебывались в крови под градом французских стрел. Никто из арбалетчиков не стрелял. Всего одна фигура стояла на башне над воротами. Сэр Саймон, подъехав на сто ярдов, понял, что это Черная Пташка.

Впервые сэр Саймон увидел женщину, которую все стрелки звали Черной Пташкой. Он был достаточно близко, чтобы разглядеть, что она действительно прекрасна. Женщина стояла выпрямившись, высокая и стройная, закутавшись в плащ от зимнего ветра, но ее черные волосы были распущены, как у молодой девушки. Черная Пташка насмешливо поклонилась рыцарю, и сэр Саймон ответил ей, неловко согнувшись в седле. Потом он увидел, как она подняла арбалет и приложила к плечу.

«Когда мы войдем в город, – подумал сэр Саймон, – я заставлю тебя заплатить за это. Ты упадешь на задницу, Черная Пташка, а я буду сверху». Он остановил коня. Одинокий всадник в зоне французской бойни. Он подзадоривал женщину прицелиться получше, зная, что ничего у нее не выйдет. А когда она промахнется, он насмешливо отсалютует, и французы воспримут это как дурное предзнаменование.

А что, если попадет?

Сэра Саймона так и подмывало снять с луки седла неуклюжий шлем, но он не поддался этому искушению. Он сам спровоцировал Черную Пташку на выстрел и не спасует перед женщиной. Поэтому он ждал, пока она прицелится. Защитники города смотрели на нее и, несомненно, молились. А может, делали ставки.

«Давай, сука», – пробормотал про себя сэр Саймон. Было холодно, но на лбу у него выступила испарина.

Женщина помедлила, откинула черные волосы с лица, потом положила арбалет на бойницу и снова прицелилась. Сэр Саймон держал голову высоко и смотрел прямо. «Всего лишь женщина, – говорил он себе. – Наверное, не попадет в повозку с пяти шагов». Его конь задрожал, и сэр Саймон похлопал его по шее.

– Скоро пойдешь, парень, – сказал рыцарь.

Под взглядами двух десятков защитников Черная Пташка зажмурилась и выстрелила.

Сэр Саймон увидел маленькое черное пятнышко летящей стрелы на фоне серого неба и серых каменных колоколен за стенами Ла-Рош-Дерьена.

Он знал, что стрела пройдет мимо. Знал абсолютно точно. Это всего лишь женщина, бога ради! И потому не двинулся, увидев, как пятнышко мчится прямо в него. Он не мог поверить в это. Он ждал, что стрела скользнет влево или вправо или воткнется в замерзшую землю. Но она летела прямо ему в грудь. В самое последнее мгновение сэр Саймон рывком поднял тяжелый щит и пригнулся. Левой рукой он ощутил мощный удар – стрела попала в цель и отбросила его на заднюю луку седла. Она ударила в щит с такой силой, что пробила ивовые доски и ее конец прошел сквозь кольчужный рукав, углубляясь в предплечье. Французы радостно закричали, а сэр Саймон, понимая, что другие арбалетчики захотят закончить начатое Черной Пташкой, прижал колено к боку своего коня. Тот послушно развернулся и повиновался шпорам.

– Я жив, – вслух проговорил рыцарь, словно это могло заставить стихнуть улюлюканье французов.

Чертова сука! Он бы достойно отплатил ей, так отплатил, что она бы завизжала. И сэр Саймон придержал коня, чтобы не возникло впечатления, будто он удирает.

Через час, когда оруженосец перевязал ему руку, доблестный рыцарь убедил себя, что одержал победу. Он бросил вызов и остался жив. Это была демонстрация мужества, и он выжил и потому, шагая к шатру командующего, графа Нортгемптонского, считал себя героем и рассчитывал на соответствующий прием. Шатер был сделан из двух парусов, полотно пожелтело, износилось и было густо покрыто заплатами после многолетней службы на море. Приют был убогим. Уильям Богун, граф Нортгемптонский, презирал всякую помпезность, хотя и приходился двоюродным братом королю и был богат, как никто в Англии.

Граф и сам выглядел таким же заплатанным и поношенным, как его шатер. Это был приземистый коренастый человек с лицом, похожим, как говорили, на бычью задницу. Но лицо это отражало графскую душу – грубую, храбрую и прямую. Солдаты любили Уильяма Богуна, графа Нортгемптонского, потому что он был таким же грубым, как и они сами. Сэр Саймон нырнул в шатер.

Русые волосы графа наполовину скрывала повязка. Сброшенный со стены Ла-Рош-Дерьена камень пробил ему шлем, который острым стальным краем поранил голову. Граф кисло приветствовал сэра Саймона:

– Жизнь надоела?

– Глупая сука зажмуривается, когда спускает крючок! – ответил тот, не обращая внимания на тон графа.

– И все же стреляет метко, – злобно ответил граф, – и этим поднимает боевой дух ублюдков. А их и без того не нужно воодушевлять, видит бог.

– Но я жив, милорд, – весело заметил сэр Саймон. – Она хотела меня убить. И не вышло. Медведь цел, а собаки остались голодными!

Он ожидал поздравлений от окружения графа, но советники отвели глаза. Рыцарь принял их подавленное молчание за зависть.

«Этот сэр Саймон – чертов болван», – подумал граф и поежился.

Он бы не так возражал против холода, если бы войско праздновало победу, но уже два месяца англичане и их бретонские союзники испытывали сплошные неудачи и выставляли себя посмешищем, а шесть штурмов Ла-Рош-Дерьена усугубляли несчастья. И теперь граф созвал военный совет, предлагая решительную атаку в тот же вечер. Все предыдущие штурмы начинались до полудня. Возможно, внезапная атака в меркнущем свете зимнего солнца застанет защитников врасплох. Однако даже такое малое преимущество, как внезапность, было подпорчено, поскольку безрассудная выходка сэра Саймона придала горожанам уверенности, а среди командиров графа, собравшихся под пожелтевшей парусиной, царило уныние.

Четверо из них были рыцари, подобно сэру Саймону приведшие на войну собственных солдат, но остальные – наемники, платившие своим людям за службу графу. Трое бретонцев с белыми горностаевыми гербами герцога Бретонского возглавляли солдат, верных герцогу Монфору, а остальные были английские командиры, все низкого рода, загрубевшие на войне. Здесь был и Уильям Скит, а рядом с ним Тотсгем, начавший свою карьеру как простой солдат, а теперь возглавлявший сто сорок латников и девяносто стрелков на службе у графа. Оба никогда не участвовали в турнирах, да их бы никогда и не пригласили, но оба были богаче сэра Саймона, и это его раздражало. «Мои боевые псы» – так граф Нортгемптонский звал наемных командиров, и он любил их; впрочем, граф имел странное пристрастие к компании черни. Уильям Богун, хотя и приходился двоюродным братом королю, с радостью пил с людьми вроде Скита и Тотсгема, ел с ними, говорил по-английски, охотился с ними и доверял им. Сэр Саймон чувствовал себя исключенным из дружеского круга. Если кто-нибудь в войске должен был быть близок к графу – то только он, сэр Саймон, знаменитый победитель турниров. Но граф Нортгемптонский предпочитал валяться в канаве с чернью вроде Скита.

– Как там дождь? – спросил граф.

– Снова начинается, – ответил сэр Саймон, подняв голову к потолку шатра, по которому барабанили капли.

– Все ясно, – угрюмо проговорил Скит.

Он редко называл графа «милорд» и обращался к нему как к равному, что, к удивлению сэра Саймона, вроде бы нравилось графу.

– И это только цветочки, – сказал граф, выглянув из шатра и впустив облако сырости и холода. – Тетивы луков растянутся от влаги.

– Как и арбалетов, – вмешался Ричард Тотсгем и добавил: – Ублюдки.

Больше всего в английских неудачах раздражало то обстоятельство, что защитники Ла-Рош-Дерьена были не солдаты, а простые горожане – рыбаки и лодочники, плотники и каменщики, и среди них воевала даже женщина – Черная Пташка!

– Дождь может перестать, – продолжил Тотсгем, – но земля останется скользкой. Под стенами будет плохая опора.

– Давайте не пойдем сегодня, – предложил Уилл Скит. – Пусть мои парни завтра утром пройдут по реке.

Граф потрогал рану на голове. Целую неделю он штурмовал южную стену Ла-Рош-Дерьена и по-прежнему верил, что его люди могут взять эту крепость, но все же ощущал среди своих боевых псов уныние. Еще одна неудача, еще два-три десятка убитых, и дух в войске совсем упадет, так что придется тащиться назад в Финистер несолоно хлебавши.

– Повтори-ка снова, что ты сказал, – проговорил он.

Скит кожаным рукавом вытер нос.

– Три дня назад мы уже пытались, – возразил один из рыцарей.

– Вы пробовали пройти вниз по реке, – ответил Скит, – а я хочу пойти вверх по реке.

– Там такие же колья, как и внизу, – сказал граф.