Арлекин. Скиталец. Еретик (сборник)

– А где вино? – спросил он отца Ральфа.

Тот покачал головой.

– Чаша моя преисполнена, – проговорил священник на латыни, но Арлекин только рассмеялся.

Отец Ральф закрыл глаза от боли и простонал:

– О боже!

Арлекин опустился на корточки рядом с дядей:

– Что, жжет?

– Как огнем, – ответил отец Ральф.

– Вы будете гореть в аду, милорд, – сказал ему Арлекин.

Он увидел, как отец Ральф зажал руками рану, чтобы остановить поток крови. Племянник отвел руки священника, а потом встал и со всей силы пнул его ногой в живот.

Задохнувшись от боли, отец Ральф скорчился на полу.

– Подарок от семьи, – сказал Арлекин и отвернулся – в церковь принесли лестницу.

Деревню наполняли крики женщин и детей. Их беды еще только начинались. Все женщины помоложе были изнасилованы, а самых хорошеньких, включая Джейн из пивной, погрузили на корабли, чтобы отвезти в Нормандию и там сделать шлюхами или женами солдат мессира Гийома. Одна женщина кричала, что ее ребенок остался в горящем доме. Но солдаты ударом заставили ее замолчать, а потом передали в руки моряков, которые уложили ее на гальку и задрали юбку. Она безутешно рыдала, пока горел ее дом. Гусей, свиней, коз, шесть коров и лошадь священника под крики чаек загнали на корабли.

Когда над холмами на востоке показалось солнце, деревня уже принесла больше, чем мессир Гийом смел надеяться.

– Можно углубиться на побережье, – предложил командир генуэзских арбалетчиков.

– Мы выполнили то, зачем пришли, – вмешался одетый в черное Арлекин.

Он положил огромное копье святого Георгия на траву кладбища, что у церкви, и теперь смотрел на древнее оружие, словно пытаясь постичь его могущество.

– Что это? – спросил генуэзский арбалетчик.

– Ничего полезного для тебя.

Мессир Гийом осклабился:

– Ударь им, и оно разлетится на куски, как слоновая кость.

Арлекин пожал плечами. Он нашел, что хотел, и мнение мессира Гийома его не интересовало.

– Пойдем вглубь побережья, – снова предложил капитан генуэзцев.

– Ну разве что на несколько миль, – согласился мессир Гийом.

Он знал, что в конце концов в Хуктон явятся наводящие ужас английские лучники, но вряд ли они доберутся сюда раньше полудня. А поблизости могла найтись другая деревня, которую стоило ограбить. Рыцарь посмотрел на перепуганную девочку лет одиннадцати, которую солдат тащил к берегу, и спросил:

– Сколько убито?

– Наших? – Генуэзского капитана удивил этот вопрос. – Ни одного.

– Не наших. Их.

– Человек тридцать. Или сорок. Несколько женщин.

– А у нас ни царапины! – с восторгом воскликнул мессир Гийом. – Жаль останавливаться!

Он взглянул на своего нанимателя, но человека в черном как будто не беспокоило, чем они займутся. Генуэзский капитан только хмыкнул. Это удивило мессира Гийома, ведь он полагал, что генуэзцу не терпится продолжить разбой. Но вдруг он увидел, что сдавленное хмыканье капитана вызвано не недостатком энтузиазма, а вонзившейся ему в грудь стрелой с белым оперением. Стрела прошла сквозь кольчугу и стеганый кожаный панцирь, как шило сквозь холст, и убила арбалетчика почти мгновенно.

Мессир Гийом плашмя упал на землю, и через миг еще одна стрела пропела над его головой и воткнулась в дерн. Арлекин схватил копье и побежал к берегу, а мессир Гийом ползком укрылся за церковной дверью.

– Арбалеты! – крикнул он. – Арбалеты!

Кто-то решил дать отпор грабителям.

Томас услышал крики и вместе с остальными бросился к двери посмотреть, что случилось. Но не успели все пятеро выскочить на паперть, как на церковном кладбище появилась группа вооруженных солдат. Их кольчуги и шлемы в утреннем свете отливали темно-серым. Эдвард захлопнул дверь в церковь, положил на скобы брус, чтобы запереть ее, и перекрестился.

– Благой Иисус! – удивленно пробормотал он и вздрогнул, услышав удар топора в дверь. – Дай мне это!

Он выхватил у Томаса меч.

Томас позволил ему взять оружие. Церковная дверь сотрясалась от ударов, два или три топора рубили старое дерево. Деревенские жители всегда считали, что Хуктон слишком мал для разбойных нападений, но на глазах у Томаса дверь разлеталась в щепки, и он понял, что это не иначе как французы. По побережью ходили рассказы о таких налетах, и на богослужениях произносились молитвы, чтобы уберечь народ от них. И вот враг был здесь. В церкви эхом отдавались удары его топоров.

Томаса охватила паника, однако сам он не замечал этого. Он лишь знал, что нужно вырваться из церкви, и потому бросился к алтарю и вскочил на него, наступив правой ногой на серебряный кубок и сбросив его с алтаря. Потом взобрался на подоконник огромного восточного окна, разбил желтые роговые пластины и сбросил их в церковный двор. Мимо пивной бежали люди в красно-зеленых камзолах, но никто не смотрел в его сторону. Томас спрыгнул во двор и бросился к канаве. Раздирая одежду, он прополз через колючую изгородь, затем пересек дорогу, перескочил через забор в отцовский сад и стал колотить в дверь кухни. Никто не ответил. В нескольких дюймах от его лица в притолоку вонзилась арбалетная стрела. Он пригнулся и побежал по бобовым грядкам к коровнику, где, кроме коров, отец держал лошадь. Спасать скотину не было времени, и вместо этого Томас забрался на сеновал, где прятал свой лук и стрелы. Рядом закричала женщина. Выли собаки. Французы с криками вышибали двери. Схватив лук и мешок со стрелами, Томас разворошил солому на стропилах, протиснулся в образовавшуюся дыру и соскочил в соседский сад.

Он бежал, как будто черти наступали ему на пятки. Когда он достиг Липпского холма, в землю рядом воткнулась стрела из арбалета, и за ним погнались два генуэзских стрелка. Но Томас был молодым, рослым, сильным и проворным. Он побежал вверх по склону через расцвеченное первоцветом и ромашками пастбище, перемахнул через жердь, перегораживающую проход в изгороди, и метнулся вправо, к гребню холма. Добежав до рощи на дальнем склоне холма, он упал на густо заросшую колокольчиками землю, чтобы перевести дыхание. Он так и затаился в ожидании, прислушиваясь, но, кроме блеяния ягнят на соседнем поле, не услышал ничего необычного. Арбалетчики прекратили преследование.

Томас долго лежал среди колокольчиков. Потом осторожно пробрался назад, на вершину, откуда увидел на склоне дальнего холма разрозненную группу старух и детей. Им каким-то образом удалось улизнуть от арбалетчиков, и они явно собирались бежать на север, чтобы предупредить сэра Джайлза Марриотта, но Томас к ним не присоединился. Вместо этого он направился к зарослям орешника, где цвела пролеска и откуда было видно, как гибнет его родная деревня.

Грабители таскали добычу на четыре необычных корабля, стоявшие у Хука. Загорелась первая соломенная крыша. На улице валялись две мертвые собаки рядом с совершенно голой женщиной, которую одни солдаты удерживали на земле, пока другие снимали кольчуги, дожидаясь своей очереди. Томас вспомнил, что недавно она вышла замуж за рыбака, чья первая жена умерла при родах. На свадьбе женщина была так застенчива и счастлива, а теперь, когда она попыталась уползти с дороги, француз ударил ее ногой по голове и скорчился от смеха. Томас увидел, как волокут к кораблям Джейн – девушку, которая забеременела от него, – и со стыдом почувствовал облегчение, что не придется ссориться из-за нее с отцом. Французы бросали горящую солому на крыши других домов, и те тоже занимались пламенем. Томас посмотрел, как клубится и сгущается дым, а потом через заросли направился туда, где можно было укрыться в белой пене боярышника. Там он снарядил свой лук.

Это был лучший лук из всех, какие он сделал за свою жизнь. Его цевье было вырезано из длинной жерди с затонувшего в проливе корабля. Дюжину таких жердей прибило южным ветром к хуктонской гальке. Егерь сэра Джайлза Марриотта заключил, что они, должно быть, из итальянского тиса, поскольку это была самая лучшая древесина, какую он когда-либо видел. Одиннадцать жердей Томас продал в Дорчестере, но лучшую оставил себе. Он остругал ее, распарил концы, чтобы слегка изогнуть против волокна, а потом покрасил лук смесью сажи и льняного масла. Эту смесь он варил у матери на кухне, когда отца не было дома, поэтому тот не знал, что делает сын, хотя иногда жаловался на вонь, и тогда мать Томаса говорила, что готовит яд травить крыс. Покрасить лук было нужно, чтобы предотвратить его от высыхания, иначе дерево стало бы хрупким и сломалось от туго натянутой тетивы. Краска, высохнув, приобрела темно-золотистый цвет, как у тех луков, что обычно делал дед Томаса в Уилде. Но Томас хотел сделать лук темнее и потому втер в дерево немного сажи и намазал его воском. Он продолжал натирать его еще две недели, пока лук не стал черным, как древко копья святого Георгия. На концы лука Томас надел два куска зазубренного рога, чтобы укрепить на них тетиву из витых пеньковых волокон, вымоченных в костном клее, а потом в том месте, куда будет ложиться стрела, дополнительно обвил тетиву пенькой. Он стащил у отца несколько монет, чтобы купить в Дорчестере наконечники для стрел, сделал из ясеня древки и оперил их гусиными перьями. В это пасхальное утро в мешке у него было двадцать три таких стрелы.

Томас натянул на лук тетиву, достал из мешка стрелу с белым оперением и взглянул на троих мужчин у церкви. Они были далеко, но черный лук представлял собой грозное оружие, мощь его тисовой дуги была страшной. Один из врагов был в простой кольчуге, другой в черном плаще без всякой вышивки, а на третьем поверх кольчуги был красно-зеленый камзол. Томас решил, что это, должно быть, главарь и он должен умереть.

Когда Томас наложил стрелу на тетиву, левая рука его дрожала, во рту пересохло от страха. Он понял, что промахнется, поэтому опустил руку и ослабил натяжение тетивы. Вспомни, сказал он себе, вспомни все, чему тебя учили. Лучник не целится, он убивает. Только это наполняет голову, руки и глаза. Убийство человека ничем не отличается от стрельбы в оленя. Натянуть и отпустить – и все. Для этого он и упражнялся более десяти лет – чтобы натягивание и отпускание стало естественным, как дыхание, и плавным, как текущая из источника вода. Взгляни и выстрели. Не думай. Натяни тетиву, и пусть Бог направит стрелу.

Дым над Хуктоном сгущался, и Томас ощутил прилив необычайной злобы. Он выставил левую руку вперед, а правой оттянул тетиву назад. Не отрывая глаз от красно-зеленого камзола, он оттянул тетиву до правого уха и только тогда отпустил.

Впервые Томас из Хуктона стрелял в человека. Он понял, что выстрел хорош, как только стрела оторвалась от тетивы, поскольку лук не дрогнул. Стрела полетела верно, и он следил за ее дугой, как она опускается с холма, чтобы со всей силы поразить красно-зеленый камзол. Он пустил вторую стрелу, но человек в кольчуге упал и поспешно пополз по паперти, а третий схватил копье, бросился к берегу и скрылся в дыму.

У Томаса осталась двадцать одна стрела. По одной за Отца, за Сына и за Святого Духа, и по одной на каждый год его жизни, которая оказалась под угрозой, так как к холму спешила дюжина арбалетчиков. Он пустил третью стрелу и метнулся в заросли. Им вдруг овладела радость, его переполняло чувство силы и удовлетворения. В то мгновение, когда первая стрела взмыла в воздух, он понял, что ничего так не хотел за всю свою жизнь. Он – лучник. Оксфорд может катиться ко всем чертям, поскольку Томас нашел свое счастье. Взбегая на холм, он кричал от восторга. Стрелы из арбалета рвали листья орешника рядом, и юноша заметил, что на лету они издают низкий жужжащий звук. Но он был уже на гребне, откуда пробежал несколько ярдов на запад, прежде чем вернуться наверх. Томас задержался там, чтобы выпустить еще одну стрелу, а потом развернулся и опять побежал вниз.

Он устроил генуэзским арбалетчикам пляску смерти – от холма до живой изгороди, по тропинкам, известным ему с детства, – а они, как болваны, гонялись за ним, поскольку гордость не позволяла им признать свое поражение. Но они проиграли. Двое успели погибнуть, прежде чем с берега донесся звук трубы, призывавший грабителей на корабли. Тогда генуэзцы развернулись. Они задержались, чтобы забрать оружие, мешки, кольчугу и плащ одного из убитых товарищей. Но едва они склонились над телом, Томас убил еще одного, и на этот раз оставшиеся в живых просто дали деру.

Томас преследовал их до окутанной дымом деревни. Он пробежал мимо превратившейся в ад пивной до самого берега, где люди сталкивали корабли в море. Моряки оттолкнулись длинными веслами, а потом стали грести от берега. За собой они буксировали три лучшие хуктонские лодки, а остальные оставили гореть. Сама деревня тоже пылала, к небу вместе с искрами и дымом огненными клоками летела солома. Томас пустил с берега бесполезную стрелу и смотрел, как она нырнула в воду невдалеке от убегающих грабителей. Потом повернулся и пошел сквозь горящую, смердящую, окровавленную деревню к церкви – единственному не подожженному налетчиками зданию. Четверо его товарищей по ночному бдению погибли, но отец Ральф был еще жив. Он сидел прислонившись спиной к алтарю, его ряса потемнела от свежей крови, а лицо было неестественно белым.

Томас опустился на колени рядом со священником:

– Отец?

Отец Ральф открыл глаза и, увидев лук, скривился то ли от боли, то ли от досады – Томас не понял.

– Ты убил кого-нибудь из них, Томас? – спросил священник.

– Да, – ответил юноша. – Четверых.

Отец Ральф поморщился и передернулся. Томас подумал, что священник – один из самых сильных людей, каких он только знал, возможно, с недостатками и все же крепкий, как тисовая жердь. Но теперь он умирал, и в его голосе слышались всхлипы.

– Ты ведь не хочешь быть священником, верно, Томас?

Отец Ральф задал вопрос по-французски, на языке своей матери.

– Нет, – ответил Томас на том же языке.

– Ты собираешься стать солдатом, – проговорил священник, – как твой дед.

Он помолчал и вновь застонал, ощутив новый приступ боли.

Томас хотел помочь ему, но уже ничего нельзя было сделать. Отец Ральф был ранен в живот, и его мог спасти только Бог.

– Я поссорился со своим отцом, – проговорил умирающий, – и он отрекся от меня. Он лишил меня наследства, и с того дня я отказался признавать его. Но ты, Томас, похож на него. Очень похож. И ты всегда спорил со мной.

– Да, отец.

Он взял отца за руку, и священник не сопротивлялся.

– Я любил твою мать, – сказал отец Ральф, – и в этом мой грех, а ты – плод этого греха. Я думал, если ты станешь священником, то сможешь подняться над грехом. Он затопляет нас, Томас, он затопляет нас. Он повсюду. Я видел дьявола, Томас, видел собственными глазами. Мы должны бороться с ним. Только Церковь способна на это. Только Церковь.

По его впалым небритым щекам потекли слезы, и он посмотрел мимо Томаса под крышу нефа.

– Они украли копье, – грустно проговорил священник.

– Я знаю.

– Мой прадед привез его из Святой земли, – сказал отец Ральф, – а я украл его у моего отца, а сын моего брата сегодня похитил его у нас. – Он говорил еле слышно. – И будет творить им зло. Верни это копье, Томас. Верни его на место.

– Верну, – пообещал Томас.

В церкви начал сгущаться дым. Грабители не подожгли ее, но крыша загорелась от летающей вокруг горящей соломы.

– Ты говоришь, его похитил сын твоего брата? – спросил Томас.

– Твой двоюродный брат, – прошептал отец Ральф и закрыл глаза. – Тот, в черном. Он пришел и украл его.

– Кто он такой?

– Зло, – ответил отец Ральф, – зло.

Он застонал и покачал головой.

– Кто он такой? – настаивал Томас.

– Чаша моя преисполнена, – проговорил отец Ральф на латыни еле слышным шепотом.

Томас знал, что это строка из псалма, но счел, что ум отца помутился и душа уже воспарила над близким к агонии телом.

– Скажи, кто был твой отец! – взмолился Томас.

Он хотел спросить: «Скажи мне, кто я такой. Скажи мне, кто ты такой», но глаза отца Ральфа были закрыты, хотя он по-прежнему крепко сжимал руку Томаса.

– Отец! – позвал юноша.

В церковь проникал дым и рассеивался через окно, которое во время бегства разбил Томас.

– Отец!

Но отец так и не заговорил. Он умер, и Томас, боровшийся с ним всю свою жизнь, заплакал, как ребенок. Временами он стыдился отца, но в это дымное пасхальное утро понял, что любил его. Большинство священников отрекались от своих детей, однако отец Ральф никогда не скрывал сына. Он позволял миру думать что угодно и свободно признавал, что является не только священником, но и мужчиной. А если он и грешил, любя свою домохозяйку, то это был сладкий грех, которого он никогда не отрицал, хотя и выражал искреннее раскаяние и боялся, что в последующей жизни понесет за него наказание.

Томас оттащил тело отца от алтаря. Он не хотел, чтобы оно сгорело, когда рухнет крыша. Под окровавленным телом умершего оказался серебряный кубок, который Томас случайно раздавил. Прежде чем вытащить тело на церковное кладбище, он засунул кубок за ремень. Положив отца рядом с человеком в красно-зеленом камзоле, Томас опустился на корточки и заплакал. Он не справился со своим первым пасхальным бдением. Дьявол похитил Святые Дары, копье святого Георгия пропало, а Хуктон погиб.

В полдень в деревню прибыл сэр Джайлз Марриотт с двумя десятками людей, вооруженных луками и кривыми садовыми ножами. На сэре Джайлзе была кольчуга, он был опоясан мечом, но сражаться было не с кем: в деревне остался один Томас.

– Три желтых ястреба на синем поле, – сказал Томас сэру Джайлзу.

– Что? – в замешательстве спросил тот.

Сэр Джайлз был владельцем поместья, человеком уже в возрасте. В свое время он поднимал копье как против шотландцев, так и против французов. Он дружил с отцом Томаса, но самого юношу не принимал, считая его диким и невоспитанным волчонком.

– Три желтых ястреба на синем поле, – с гневом повторил Томас, – на гербе человека, совершившего все это!

Был ли это герб его двоюродного брата? Томас не знал. Отец оставил столько вопросов!

– Не знаю, чья это эмблема, – сказал сэр Джайлз, – но буду взывать к Божьему состраданию, чтобы негодяй корчился в аду за свое злодеяние.

Пока пожары не потухли, не было возможности вытащить тела с пепелища. Обгоревшие трупы почернели и скрючились от жара, так что даже самый крупный мужчина казался ребенком. Мертвых сельчан отнесли на церковное кладбище для погребения. Тела четверых арбалетчиков отволокли на берег и там раздели.

– Это ты сделал? – спросил Томаса сэр Джайлз.

– Да, сэр.

– Тогда благодарю тебя.

– Мой первый мертвый француз, – злобно проговорил Томас.

– Нет, это не французы, – сказал сэр Джайлз и, подняв одежду одного из солдат, показал вышитую на рукаве эмблему в виде зеленой чаши. – Они из Генуи. Французы наняли их как арбалетчиков. Я в свое время убил нескольких, но там, откуда они пришли, осталось еще множество. Ты знаешь, что это за эмблема?

– Чаша?

Сэр Джайлз покачал головой:

– Святой Грааль. Эти люди считают, что он у них в соборе. Мне говорили, что это большая зеленая штуковина, высеченная из изумруда, которую привезли крестоносцы. Надо когда-нибудь ее увидеть.

– Тогда я привезу ее вам, – мрачно проговорил Томас, – так же, как верну наше копье.

Сэр Джайлз посмотрел на море. Корабли налетчиков уплыли далеко. Ничего не было видно, только солнце играло на волнах.

– Зачем они пришли сюда? – спросил он.

– За копьем.

– Сомневаюсь, что оно было настоящим. – В последнее время сэр Джайлз растолстел, лицо его было красным, а волосы поседели. – Ведь это было всего лишь старое копье, и ничего более.

– Оно настоящее, – возразил Томас. – Потому-то они и пришли.

Сэр Джайлз не стал спорить, а сказал:

– Твой отец хотел, чтобы ты закончил обучение.

– Мое обучение завершено, – прямо ответил Томас. – Я отправляюсь во Францию.

Сэр Джайлз кивнул. Он считал, что юноша гораздо больше подходит для ремесла солдата, чем для роли священника.

– Пойдешь в стрелки? – спросил он, глядя на огромный лук за плечом у Томаса. – Или хочешь жить в моем доме и со временем стать рыцарем? – Старик чуть заметно улыбнулся. – Ты ведь благородной крови, знаешь?

– Я незаконнорожденный, – возразил Томас.

– Твой отец был высокого рода.

– Вам известно какого? – спросил юноша.

Сэр Джайлз пожал плечами:

– Он никогда мне не говорил, а если я настаивал, то лишь отвечал, что его отец – Бог, а мать – Церковь.

– А моей матерью была домохозяйка сельского священника, дочь ремесленника, изготовлявшего луки. Я отправлюсь стрелком во Францию.

– Гораздо больше чести быть рыцарем, – заметил сэр Джайлз.

Но Томас не хотел ни чести, ни славы. Он хотел мстить.

Сэр Джайлз дал ему выбрать, что он хочет взять у убитых врагов. Томас взял кольчугу, пару высоких сапог, нож, меч, ремень и шлем. Доспехи были скромными, но годными, только кольчуга требовала починки, поскольку Томас пробил ее стрелой. Сэр Джайлз сказал, что задолжал отцу Томаса деньги, что могло быть правдой, а могло и не быть, но он выплатил их Томасу и подарил четырехгодовалого мерина.

– Тебе нужен конь, – сказал он, – ведь нынче стрелки ездят верхом. И отправляйся в Дорчестер. Может быть, там найдешь кого-нибудь, кто нанимает лучников.

Тела четверых генуэзцев оставили гнить, а головы отрубили и насадили на вбитые вдоль Хука колья. Чайки выклевали мертвые глаза и общипали плоть до самых костей. Теперь черепа врагов бессмысленно таращились на воду.

Но Томас этого уже не увидел. Он отправился за море, взяв с собой черный лук. Он пошел воевать.

Часть первая

Бретань

Стояла зима. С моря дул холодный утренний ветер, принося с собой неприятный запах соли и плевки дождя. Если дождь не перестанет, то он неизбежно ослабит силу тетивы.

– Это бессмысленная трата времени, и больше ничего, – сказал Джейк.

Никто не обратил на него внимания.

– Можно было остаться в Бресте, – снова проворчал он. – Сидели бы себе у огня и пили пиво.

И снова ему никто не ответил.

– Забавное название города, – после долгого молчания проговорил Сэм. – Брест[1]. Впрочем, мне нравится. – Он взглянул на стрелков и высказал предположение: – Может быть, снова увидим Черную Пташку?

– Хорошо бы она сделала нам одолжение и пригвоздила тебе язык стрелой, – проворчал Уилл Скит.

Черной Пташкой прозвали женщину, сражавшуюся на стенах города при каждом штурме. Она была молода, темноволоса, носила черный плащ и стреляла из арбалета. Во время первого штурма, когда стрелки Уилла Скита были в авангарде и потеряли четверых, они оказались достаточно близко, чтобы хорошо рассмотреть Черную Пташку, и все их мысли были теперь заняты ее красотой. Впрочем, после неудачной зимней кампании, холода, голода и грязи почти любая женщина казалась красавицей. Но все-таки в Черной Пташке было что-то особенное.

– Она не сама заряжает арбалет, – сказал Сэм, не тронутый суровостью Скита.

– Ну конечно, черт возьми! – отозвался Джейк. – Еще не родилась женщина, которая могла бы взвести арбалет.

– Сонная Мэри могла бы, – возразил кто-то. – У нее мускулы как у быка.

– И она зажмуривается, когда стреляет, – сказал Сэм, по-прежнему говоря о Черной Пташке. – Я заметил.

– А все потому, что не занимаешься своим делом, черт возьми! – прорычал Уилл Скит. – Так что заткни пасть, Сэм.

Сэм был самым молодым в отряде Скита. Он заявил, что ему восемнадцать, хотя не был в этом уверен, так как потерял счет своим годам. Сын торговца мануфактурой, Сэм обладал лицом херувима, русыми кудрями и черным, как смертный грех, сердцем. Впрочем, стрелял он хорошо, иначе бы не служил у Уилла Скита.

– Ладно, ребята, – проговорил командир, – готовьтесь.

Он увидел шевеление в лагере позади. Враг скоро тоже заметит это, церковные колокола забьют набат, и на городские стены высыпят защитники с арбалетами. Арбалеты выпустят стрелы в нападающих, и задача Скита сегодня – попытаться проредить арбалетчиков на стене своими выстрелами. Как же, угрюмо подумал он. Защитники скрючатся за бойницами, не давая его стрелкам прицелиться, и, разумеется, этот штурм кончится неудачей, как и пять предыдущих.

Вообще вся кампания была сплошной неудачей. Уильям Богун, граф Нортгемптонский, возглавлявший это небольшое войско, начал зимнюю экспедицию в надежде захватить крепость в Северной Бретани, но штурм Каре закончился унизительным поражением, защитники Гингама смеялись над англичанами, а стены Ланьона выдерживали все атаки. Удалось захватить Трегье, но, поскольку он не имел стен, его взятие было не таким уж большим достижением и там было не закрепиться. Теперь же, в суровый конец года, войско графа не нашло ничего лучшего, как подойти к этому городишке, представлявшему собой просто деревню со стенами. Но даже это жалкое поселение бросило войску вызов. Граф устраивал штурм за штурмом, и все их отбивали. Англичан встречал шквал арбалетных стрел, штурмовые лестницы отбрасывались от стен, и с каждой неудачей атакующих защитники все больше воодушевлялись.