Арлекин. Скиталец. Еретик (сборник)

Бернард Корнуэлл

Арлекин

Скиталец

Еретик

Bernard Cornwell

HARLEQUIN

Copyright © 2001 by Bernard Cornwell

VAGABOND

Copyright © 2002 by Bernard Cornwell

HERETIC

Copyright © 2003 by Bernard Cornwell

All rights reserved

Серия «The Big Book. Исторический роман»

Карта выполнена Юлией Анатольевной Каташинской

© М. В. Кононов, перевод, 2016

© В. Э. Волковский (наследник), перевод, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016

Издательство АЗБУКА®

* * *

Арлекин

Посвящается Ричарду и Джулии Рутерфорд-Мур

…Много смертельных сражений было сыграно, много людей погибло, много церквей было разграблено, а душ – загублено, многие девушки были лишены девственности, достойные жены и вдовы – обесчещены; много городов, поместий и домов было сожжено, а на дорогах совершались грабежи и зверства и устраивались засады. И из-за всего этого правосудие не действовало. Христианская вера увяла, торговля сошла на нет, а за войнами последовало много прочего зла и ужаса, которые не описать и не перечислить.

Иоанн II, король Франции, 1360 г.

Слово «арлекин», вероятно, происходит от старофранцузского hellequin – «отряд всадников дьявола».

Пролог

Хуктонское сокровище похитили в пасхальное утро 1342 года.

Эта святая реликвия висела на стропилах церкви, и было удивительно, что такая драгоценность хранится в столь глухой деревне. Некоторые поговаривали, что не дело это – держать ее там, что следовало бы поместить ее в раку в каком-нибудь соборе или большом монастыре. Другие, и таких было немало, утверждали, что она не настоящая. Только полные олухи отказывались верить, что многие святые реликвии – подделки. По проселкам Англии шлялись шарлатаны, торговавшие пожелтевшими костями и ребрами – якобы мощами блаженных святых. Иногда кости действительно были человеческие, хотя чаще – свиные или даже оленьи, но глупцы все равно покупали их и молились им. «Человек может молиться хоть святому Гинфорту, – говорил отец Ральф, насмешливо фыркая. – А они молятся свиным костям, свиным костям! Блаженной свинье!»

Это отец Ральф доставил сокровище в Хуктон; он и слышать не хотел о перенесении его в другой собор или монастырь. И так оно восемь лет провисело в маленькой церквушке, покрываясь пылью и зарастая паутиной, которая отливала серебром, когда через высокое окно западной башни на нее падали косые лучи солнца. На святыню усаживались воробьи, и иногда по утрам на ней висели летучие мыши. Ее редко чистили и вряд ли когда-либо спускали вниз, хотя время от времени отец Ральф требовал принести лестницу, и когда сокровище снимали с цепей, он молился над ним и гладил его рукой. Священник никогда не хвалился им. Другие церкви и монастыри, владей они подобной драгоценностью, воспользовались бы ею для привлечения паломников. Но отец Ральф поворачивал гостей обратно. «Да так, ничего особенного, – говорил он, если пришелец спрашивал о реликвии, – безделушка, пустяк». А если гость настаивал, священник начинал сердиться: «Это ничто, пустяк. Сказано вам: ничто!» Отец Ральф был грозным человеком, даже когда не сердился. А в гневе он походил на косматого демона. Его пылающая ярость оберегала святыню, хотя сам он считал, что лучшей защитой является неведение – ведь если люди не узнают о сокровище, то Бог его сохранит. И Он его действительно хранил. Какое-то время.

Заброшенный Хуктон был для сокровища лучшим укрытием. Крохотная деревушка лежала на южном побережье Англии, где по каменистому пологому берегу спешил в море ручей Липп – почти что река. Из деревни в море выходили полдюжины рыбачьих лодок, которые ночью укрывались за Хуком – галечной косой, огибавшей устье Липпа. Во время знаменитого шторма 1322 года море, хлынув через Хук, выбросило лодки на берег и разбило их в щепки. Деревня так по-настоящему и не оправилась от той беды. До шторма от Хука отплывали девятнадцать лодок, а через двадцать лет на волнах за ненадежным барьером у Липпа качалось лишь шесть утлых суденышек. Прочие селяне работали в солеварнях или пасли овец и коров на холмах позади горстки крытых соломой хижин. Ветхие жилища сбились вокруг маленькой каменной церкви, в которой на почерневших балках висела святыня. Таков был Хуктон – селение, полное лодок, рыбы, соли и скотины, с зелеными холмами позади, широким морем впереди и невежеством посредине.

В Хуктоне, как и повсюду в христианском мире, в канун Пасхи устраивали всенощное бдение. В 1342 году эту торжественную обязанность исполняли пять человек. Они смотрели, как отец Ральф освятил пасхальные Святые Дары, а потом возложил хлеб и вино на покрытый белым полотном алтарь. Облатки лежали в простой глиняной чаше, покрытой беленым холщовым лоскутом, а вино было налито в собственный серебряный кубок отца Ральфа. Этот серебряный кубок добавлял ему загадочности. Местный пастырь был очень высок, благочестив и слишком образован для сельского священника. Ходили слухи, что он мог бы стать епископом, но дьявол искушал его дурными желаниями. Доподлинно было известно, что за несколько лет до прихода в Хуктон он был заточен в монастырской келье за одержимость дьяволом. Потом, в 1334 году, бесы покинули его, и священника послали в Хуктон. Здесь он пугал местных жителей, молясь чайкам, либо расхаживал по берегу, проливая слезы о своих грехах или колотя себя в грудь острыми каменьями. Когда грехи слишком давили на совесть, он выл по-собачьи. Впрочем, в заброшенной деревушке он нашел некоторое утешение. Отец Ральф построил себе большой бревенчатый дом, который разделил с домохозяйкой, и подружился с владельцем Хуктона сэром Джайлзом Марриоттом, жившим в каменном замке в трех милях к северу от деревни.

Сэр Джайлз был, несомненно, благородный человек. Таким же казался и отец Ральф, несмотря на свою косматую шевелюру и сердитый голос. Священник держал книги, которые почитались в Хуктоне за величайшее чудо после святой реликвии. Иногда, когда его дверь оставалась незапертой, люди разевали рот, увидев на столе башню из семнадцати томов в кожаных переплетах. Большинство книг было написано на латыни, но небольшая часть – на французском, родном языке отца Ральфа. Не на том французском, на котором говорят во Франции, а на нормандском наречии, языке английских правителей. Деревенские жители решили, что их священник не иначе как благородного происхождения, правда спросить его самого об этом никто не осмеливался. Его слишком боялись, и хотя он выполнял свой долг – крестил, совершал богослужения, заключал браки, исповедовал, отпускал грехи, отчитывал и хоронил, – но свободное время с селянами не проводил. Отец Ральф бродил в одиночестве, мрачный, лохматый, с пылающим взглядом, и тем не менее прихожане гордились им. Большинство деревенских церквей страдало от невежественных мордатых «жрецов», едва ли более образованных, чем их паства. А Хуктон в лице отца Ральфа обрел настоящего ученого, слишком умного для панибратских отношений, возможно, святого, может быть, человека благородной крови, может, раскаявшегося грешника, возможно, сумасшедшего, но, несомненно, настоящего священнослужителя.

Отец Ральф благословил Святые Дары, потом напомнил пятерым мужчинам, что в ночь перед Пасхой Люцифер выходит на промысел, мечтая утащить с алтаря Святые Дары, и потому все пятеро должны бдительно оберегать хлеб и вино. Какое-то время после ухода священника они послушно стояли на коленях, глядя на кубок с выгравированным на боку геральдическим гербом. Герб изображал таинственного зверя с рогами и клыками, который держал чашу Грааля. Этот благородный предмет внушал мысль, что отец Ральф действительно человек благородной крови, павший столь низко из-за козней дьявола. Серебряный кубок мерцал в свете двух неимоверно высоких свечей, которым предстояло гореть всю долгую ночь. Большинство деревенских жителей не могли позволить себе настоящих пасхальных свечей, но отец Ральф каждый год покупал две штуки у монахов в Шафтсбери, и прихожане робко пробирались в церковь, чтобы взглянуть на них. Но в эту ночь после наступления темноты только пятеро селян смотрели на высокое ровное пламя.

Потом Джон, рыбак, громко пустил ветры.

– Пожалуй, это подойдет, чтобы не подпустить старого черта, – сказал он, и все расхохотались.

Они сошли со ступеней алтаря и уселись, прислонившись спиной к нефу. Жена Джона снабдила мужа корзинкой с хлебом, сыром и копченой рыбой, а Эдвард, владелец солеварен на берегу, принес эля.

В крупных христианских церквях такое ежегодное бдение несли рыцари. Они преклоняли колени в полном вооружении, их плащи поверх лат были вышиты поднявшимися на задние лапы львами, падающими вниз ястребами, обоюдоострыми топорами и расправившими крылья орлами, а на шлемах красовались плюмажи. Но в Хуктоне ни одного рыцаря не было. Из пятерых бдящих лишь младший, по имени Томас, сидевший чуть поодаль от остальных, имел при себе оружие – древний меч, тупой и слегка заржавевший.

– Думаешь, этот старый клинок испугает дьявола, Томас? – спросил Джон.

– Отец сказал, что нужно его взять, – ответил тот.

– На кой он сдался твоему отцу?

– Сам знаешь, он никогда ничего не выбрасывает, – сказал Томас, взвешивая оружие на руке.

Меч был тяжелый, но он поднял его легко; для своих восемнадцати лет юноша был высок и необычайно силен. В Хуктоне его любили, поскольку, несмотря на достаток отца – самого богатого человека в деревне, это был работящий парень. Он любил вытягивать из моря просмоленную сеть, сдиравшую с рук кожу и оставлявшую кровоточащие ссадины. Томас умел управлять парусом, а в безветрие ему хватало силы работать веслом; он умел ставить силки, стрелять из лука, копать могилы, холостить телят, крыть соломой крыши или целый день косить траву. Это был рослый, ширококостный деревенский парень, но Бог послал ему отца, который желал, чтобы его Томас поднялся куда выше. Он хотел, чтобы его сын стал священником, вот почему Томас только что закончил свой первый семестр в Оксфорде.

– Чем ты занимаешься в Оксфорде, Томас? – спросил его Эдвард.

– Всем, чем не полагается.

Он откинул черные волосы с лица, такого же скуластого, как у отца. У него были голубые глаза, длинный подбородок и живая улыбка. Деревенские девушки считали его красивым.

– У них есть там девки, в вашем Оксфорде? – лукаво спросил Эдвард.

– Больше, чем нужно.

– Не говори про это отцу, а то он снова тебя выпорет. Он в этом деле мастер.

– Никого нет искусней, – согласился Томас.

– Он хочет тебе добра, – сказал Джон. – Не кляни человека за это.

А Томас клял своего отца. Он всегда клял отца. Он сражался с отцом годами, и ничто не вызывало такой ярости между ними, как пристрастие Томаса к лукам. Его дед по материнской линии изготовлял их в Уилде на продажу, а Томас прожил с дедом почти до десяти лет. Потом отец забрал его в Хуктон, где мальчик познакомился с егерем сэра Джайлза Марриотта – еще одним мастером в этом деле, и егерь стал его новым наставником. В одиннадцать лет Томас сделал свой первый лук, но когда отец нашел это сделанное из вяза оружие, то сломал о колено, а обломки использовал для порки сына. «Ты не какой-нибудь мужлан!» – кричал он, охаживая Томаса сломанной палкой. Но ни слова, ни побои ни к чему не привели. А поскольку отец обычно был занят, Томасу вполне хватало времени на свое пристрастие.

К пятнадцати годам он не уступал в этом искусстве деду, нутром чувствуя, как изогнуть тисовую жердь, чтобы внутренняя часть получилась из твердой сердцевины, а передняя – из более упругой заболони. Когда лук сгибался, сердцевина всегда стремилась распрямиться, а заболонь была мышцей, дающей такую возможность. Живой ум Томаса видел в хорошем луке нечто изящное, простое и прекрасное. Хороший лук, плавно изогнутый и тугой, напоминал плоский живот девушки. В ту ночь, во время пасхального бдения в хуктонской церкви, Томасу вспомнилась Джейн, прислуживавшая в маленькой деревенской пивной.

Джон, Эдвард и двое других говорили о деревенских делах: о ценах на овчину на Дорчестерской ярмарке, о старой лисе на Липпском холме, перетаскавшей за одну ночь целое стадо гусей, и об ангеле, которого видели на крышах в Лайме.

– Думаю, они здорово напились, – сказал Эдвард.

– Я тоже, когда напьюсь, вижу ангелов, – отозвался Джон.

– Это была Джейн, – предположил Эдвард. – Она похожа на ангела, точно.

– Но ведет себя не по-ангельски, – заметил Джон. – Девчонка забеременела.

И все четверо выразительно посмотрели на Томаса, который с невинным видом уставился на висящее на балке сокровище.

На самом деле Томаса пугало, что ребенок действительно может быть от него, и он с ужасом думал, что скажет отец, когда все узнает. Но в эту ночь юноша притворился, что ему ничего не известно о беременности Джейн. Томас с простодушием святого смотрел на сокровище, наполовину затененное вывешенной на просушку рыбацкой сетью. Четверо старших тем временем заснули. Холодный сквозняк колебал пламя двух свечей. Где-то в деревне завыла собака, и, как всегда, Томас услышал ровное сердцебиение моря: волны ударялись о гальку и отползали назад, а потом, выждав, ударяли снова. Он прислушался к храпу четверых мужчин и вознес молитву, чтобы отец никогда не узнал про Джейн, – впрочем, на это не было особой надежды, поскольку она настаивала на женитьбе и Томас не знал, что делать. Возможно, нужно просто бежать. Взять с собой Джейн, лук и бежать. Но он не чувствовал уверенности. Поэтому просто смотрел на реликвию под церковной крышей и молил святого о помощи.

Сокровищем было копье. Огромное, с древком толстым, как предплечье мужчины, и вдвое длиннее человеческого роста, сделанным, вероятно, из ясеня – копье было таким древним, что никто уже не мог сказать точно. Годы искривили почерневшее древко, хотя и не так уж сильно. Копье кончалось не железным или стальным наконечником, а слабо мерцавшим клином из потускневшего серебра. Древко не имело утолщения для защиты руки, а было гладким, как пика. Реликвия и в самом деле напоминала огромную пику погонщика быков, но ни один фермер никогда бы не стал делать наконечник из серебра. Разумеется, копье было самым настоящим оружием.

Не просто каким-то древним копьем, а тем самым оружием, которым святой Георгий поразил змея. И это было английское копье, поскольку святой Георгий был английским святым. Это придавало реликвии величайшую ценность, пусть она и висела под заросшей паутиной церковной крышей в Хуктоне. Многие говорили, что это копье не могло быть копьем святого Георгия, но Томас верил, что это так. Ему нравилось представлять, как поднялась пыль под копытами коня святого Георгия и змей изрыгнул адское пламя, когда конь встал на дыбы и святой замахнулся копьем. Солнечный свет, яркий, как крыло ангела, вспыхнул тогда вокруг шлема святого Георгия. Томас представил рев змея, его колотящий по земле чешуйчатый хвост. Вот конь заржал в страхе, а святой встал на стременах, прежде чем вонзить серебряное острие в покрытую броней шкуру чудовища. Копье вошло прямо в сердце. Вой змея ударился в купол неба, чудище корчилось и истекало кровью, пока не умерло. Потом пыль улеглась, и змеиная кровь запеклась на песке, а святой Георгий, должно быть, вырвал копье. И каким-то образом оно в конце концов попало к отцу Ральфу. Но каким? Священник не скажет. Однако вот оно висит, огромное темное копье, достаточно тяжелое, чтобы пробить чешую змея.

Поэтому в ту ночь Томас молился святому Георгию. Джейн, черноволосая красавица с едва округлившимся животом, спала в пивной. Отец Ральф кричал от страха перед окружившими его в темноте демонами. На холме вопили ведьмы, а бесконечные волны перекатывали и облизывали гальку на Хуке. Это была ночь перед Пасхой.

Проснувшись от крика деревенских петухов, Томас увидел, что дорогие свечи сгорели почти до самых оловянных подсвечников. В окно над белым алтарем смотрелся серый рассвет. Когда-то отец Ральф пообещал деревне, что окно будет украшено витражом с изображением битвы святого Георгия со змеем, но пока каменный проем был закрыт роговыми пластинами, придававшими освещению в церкви желтоватый оттенок.

Томас встал, чтобы пойти помочиться, и тут из деревни донеслись первые жуткие крики.

Наступила Пасха, Христос воскрес, и на берег высадились французы.

Грабители приплыли из Нормандии на четырех кораблях, подгоняемых ночным западным ветром. Их предводитель, мессир Гийом д’Эвек, был бывалым воином, он сражался с англичанами в Гаскони и Фландрии и дважды возглавлял набеги на южное побережье Англии. Оба раза он приводил корабли домой целыми и невредимыми, с грузом шерсти, серебра, скота и женщин. Мессир Гийом жил в прекрасном каменном доме на острове Иль-Сен-Жан в Кане, где был известен как рыцарь моря и суши. Светловолосый тридцатилетний мужчина с широкой грудью и обветренным лицом, веселый и легкомысленный человек, зарабатывавший на жизнь пиратством на море и рыцарской службой на суше, теперь прибыл в Хуктон.

Это место ничего собой не представляло и вряд ли могло принести большую добычу. Но мессира Гийома наняли для определенной задачи. Даже если в Хуктоне у него ничего не получится, если он не отнимет у деревенщины ни одной жалкой монеты, то все равно не останется внакладе, поскольку ему обещали за эту вылазку тысячу ливров. Договор был подписан и скреплен печатью. Согласно ему вдобавок к любой добыче, какую найдет в Хуктоне, мессир Гийом получит тысячу ливров. Сто ливров уже были выплачены, а остаток хранился у брата Мартена в канском мужском монастыре. Мессиру Гийому, чтобы заслужить эти девятьсот ливров, оставалось всего лишь привести свои корабли в Хуктон, взять там, что приглянется, и лишь церковную реликвию отдать человеку, предложившему столь щедрую сделку.

Этот человек стоял за спиной мессира Гийома на носу главного судна.

Он был молод – ему не исполнилось и тридцати, – высок и черноволос, мало говорил и еще меньше улыбался. На нем была дорогая кольчуга до колен, а поверх – иссиня-черный плащ без всякого герба; впрочем, по высокомерию и уверенности, присущим привилегированному сословию, мессир Гийом догадывался, что это человек высокого рода. Он определенно не принадлежал к нормандской знати, так как мессир Гийом хорошо знал всех ее представителей. Рыцарь также сомневался, что молодой человек прибыл из окрестностей Алансона или Мена, поскольку довольно часто мерился силой с тамошней знатью на турнирах. Оттенок кожи незнакомца указывал, что тот приехал из какой-нибудь средиземноморской провинции, возможно из Лангедока или Дофине, а там все они бешеные. Бешеные, как псы. Мессир Гийом даже не смог выяснить имени этого человека.

– Некоторые зовут меня Арлекином, – ответил тот на вопрос рыцаря.

– Арлекин? – Повторив это слово, мессир Гийом сотворил крестное знамение, поскольку такое имя вряд ли могло быть предметом гордости. – Вы хотите сказать, Эллекин?

– Эллекин – это по-французски, – сказал незнакомец, – а в Италии говорят «арлекин». Это одно и то же.

Он улыбнулся, и что-то в его улыбке привело мессира Гийома к мысли, что лучше умерить свое любопытство, если он хочет получить остальные девятьсот ливров.

Теперь человек, назвавшийся Арлекином, неподвижно смотрел на туманный берег, где только что показалась приземистая церковная колокольня, горстка крытых соломой крыш и грязное пятно коптящих костров солеварен.

– Это и есть Хуктон?

– Он говорит, что так, – ответил мессир Гийом, кивнув в сторону шкипера.

– Тогда да смилуется Бог над этим местом, – сказал Арлекин и обнажил меч, хотя четырем кораблям оставалось до берега еще с полмили.

Генуэзские арбалетчики, нанятые для этого похода, перекрестились и стали натягивать тетивы, а мессир Гийом приказал поднять на мачте свое знамя. Это было синее полотнище с тремя устремившимися вниз желтыми ястребами, которые распростерли крылья и растопырили кривые когти, готовые вцепиться в добычу. Мессир Гийом уже ощущал запах соляных костров и слышал крик петухов на берегу.

Петухи еще кричали, когда носы четырех кораблей ткнулись в гальку.

Мессир Гийом и Арлекин сошли на берег первыми. За ними устремилось два десятка генуэзских арбалетчиков, которые были профессиональными солдатами и знали свое дело. Их предводитель повел отряд вверх по берегу и через деревню, чтобы блокировать долину позади и перехватывать жителей, спасающих свои драгоценности. Оставшимся людям мессира Гийома предстояло грабить дома, а морякам – охранять корабли на берегу.

Ночь на море была долгой, холодной и тревожной, но теперь пришла пора вознаградить себя за все. Сорок солдат хлынули в Хуктон. В плотно пригнанных шлемах и кольчугах поверх кожаных панцирей, они с мечами, топорами и копьями набросились на добычу. Большинство были опытными вояками и хорошо знали, что делать. Вышибить ненадежные двери и убить мужчин. Пусть женщины кричат, но мужчин надо прикончить, потому что самый серьезный отпор окажут мужчины. Некоторые женщины убегут, но их должны схватить генуэзские арбалетчики. Когда мужчины будут перебиты, можно начинать грабеж. На это потребуется время, потому что крестьяне прячут ценное повсюду и тайники еще нужно разыскать. Придется раскидать соломенные крыши, обследовать колодцы, обыскать подвалы. Но многое находится на виду. Есть окорока, ждущие первой трапезы после Великого поста, связки копченой или вяленой рыбы, кипы сетей, добрые кухонные горшки, прялки и веретена, яйца, маслобойки, бочки соли – довольно убогие вещи, но вполне пригодные для отправки в Нормандию. Некоторые хижины принесли небольшие клады монет, а дом священника оказался сокровищницей серебряных тарелок, подсвечников и кувшинов. Там нашлись даже несколько свертков добротной шерстяной ткани и огромная резная кровать, а в конюшне – приличная лошадь. Мессир Гийом взглянул на семнадцать книг, но решил, что они не представляют никакой ценности, и вырвал из кожаных переплетов бронзовые замки, а сами книги оставил гореть вместе с домом.

Ему пришлось убить домохозяйку священника, и он немного сожалел об этом. Мессир Гийом не брезговал убивать женщин, но их смерть не приносила чести. Потому он препятствовал такой резне, если только женщина не причиняла хлопот. Но эта домохозяйка пыталась драться. Она набросилась на солдат мессира Гийома с вертелом, назвала их сыновьями шлюх и червями дьявола, и в конце концов мессир Гийом зарубил ее мечом, так как эта женщина не смирилась бы со своей участью.

– Глупая сука, – сказал он, перешагнув через ее труп, чтобы заглянуть в очаг.

В трубе коптились два добрых окорока.

– Вытащи их, – велел рыцарь одному из своих солдат, после чего оставил людей обыскивать дом, а сам отправился в церковь.

Отец Ральф, разбуженный криками прихожан, натянул сутану и бросился в церковь. Из уважения к сану солдаты не тронули его. Но внутри церквушки священник набросился на грабителей с кулаками, и пришедший Арлекин приказал воинам унять святошу. Они схватили его за руки и поставили на колени перед алтарем, покрытым белым полотном.

Арлекин с мечом в руке наклонился к отцу Ральфу.

– Господин граф, – проговорил он.

Священник закрыл глаза, возможно молясь, хотя это больше было похоже на раздражение. Потом он открыл глаза и посмотрел в красивое лицо Арлекина.

– Ты сын моего брата, – проговорил он.

Голос его прозвучал совсем не свирепо, а с глубокой печалью.

– Верно.

– Как поживает твой отец?

– Он умер, – ответил Арлекин, – как и ваш.

– Господь да упокоит их души, – набожно произнес отец Ральф.

– А когда умрешь ты, старик, я стану графом и наша фамилия снова возвысится.

Отец Ральф чуть заметно улыбнулся, покачал головой и взглянул на копье.

– Оно не принесет тебе добра, – сказал он, – поскольку его могущество предназначено для праведных людей. Оно не будет служить нечестивым мерзавцам вроде тебя.

Тут отец Ральф издал странный мяукающий звук, шумно выдохнул и посмотрел на свой живот, куда вонзился меч его племянника. Священник силился что-то сказать, однако не смог произнести ни слова, а когда солдаты отпустили его, он рухнул у алтаря в растекающейся луже крови.

Арлекин вытер меч о запятнанное вином алтарное покрывало и велел людям мессира Гийома найти лестницу.

– Лестницу? – в замешательстве переспросил один из них.

– Они кроют свои крыши, так ведь? Значит, у них есть лестница. Отыщите ее.

Арлекин вложил меч в ножны и посмотрел на копье святого Георгия.

– Я наложил на него проклятие, – тихо выговорил отец Ральф.

Он был смертельно бледен, но его голос звучал на удивление спокойно.

– Ваше проклятие, милорд, волнует меня не больше, чем пускающая ветры прислужница в таверне.

Арлекин швырнул одному из латников оловянный подсвечник, затем смел облатки из глиняной чаши и запихал их в рот. Он поднял чашу, посмотрел на ее потемневшую поверхность и, не найдя в ней никакой ценности, оставил на алтаре.