bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
4 из 7

– Все ясно, – заявил Трубецкой. – Братья все сделали в лучшем виде. Книгу спрятали, а список подправили.

– Как мы могли подправить, когда список писали не мы. Писал подьячий Яковлев. А все подьячие и все разрядные нам враги.

Дело не на шутку разрасталось. Кто-то будет сильно виноват: или Трубецкой, обвинивший дьяков в подделке документов, или Щелкаловы, переделывающие царские бумаги по своему усмотрению.

Перенесли суд на другой день.

На другой день сам, незваный, пришел второй начальник Разрядного приказа – Сапун Абрамов, заступник за подьячих и враг Василия Щелкалова.

Он принес черновик списка королевской свадьбы, он отыскал его в ящике для черновых бумаг Василия Щелкалова.

Список всех удивил. Все в черновике было, как говорил Тимофей Романович Трубецкой. Только рукой кого-то из братьев Щелкаловых Трубецкой был зачеркнут, а вместо него был вписан самолично Василий Щелкалов. Будто это он сидел на свадьбе рядом с наиважнейшими боярами как свой.

Дело постепенно стало решаться в пользу Трубецкого, а над братьями Щелкаловыми нависла тяжелейшая опала за воровство.

Очень хорошо в сию минуту такое дело не поднимать, людей не наказывать, а попридержать этот материал на нужное время. Глядишь, или эти люди тебе еще понадобятся, или этот материал.

Так Федор Иванович Мстиславский (по научению Василия Ивановича Шуйского) и решил поступить.

* * *

Борис Федорович работал в своих палатах в Кремле. Дворецкий Григорий Васильевич Годунов принес ему ящичек с вновь поступившими бумагами.

– Как там война закончилась между Трубецкими и Голицыными? – спросил Годунов.

– Порешили в пользу Тимофея Романовича. Трубецкие по старым книгам попервее будут.

– Бог ему в помощь. Хоть глуп, но не зол.

Годунов посмотрел на письма в ящичке:

– Что здесь в первую очередь читать?

– Есть одно письмо очень серьезное.

– Это? – спросил Годунов, глядя на запечатанное в кожаный чехол, все залитое печатями послание английской королевы Елизаветы Гастингс.

Годунов, даже минуя Федора, поддерживал сношения с королевой, как и «английский царь» Грозный. Но не на тот предмет, чтобы смыться в Англию, как собирался это сделать Иоанн Васильевич, а на предмет получения льгот для купцов российских и личного врача для самого себя.

– Нет, не это, – ответил Григорий Годунов. – Есть более серьезное послание. Очень серьезное, если это не ловушка. Впрочем, прислал человек надежный – Лука Паули.

– Который при Варко́че?

– Он самый.

– Читай.

У Годунова была странная привычка: он любил воспринимать бумаги на слух. Только самые опасные бумаги, бумаги первейшей важности, он читал сам. Поэтому и ползла о нем молва в народе, что правитель-де неграмотный, не книгочей.

Дворецкий начал читать письмо:

– «11-е декабря 1593 г.

Борису Федоровичу Годунову лично в руки.

По прочтению, в ноги кланяюсь, сжечь.

А был у нас два дня назад человек важный, посещал цесарского посла. Передавал подарки государевы для кесаря. Все письма передал, все поручения. Потом завел разговор секретный. Что царь Федор здоровья хлипкого. Дочка его Феодосия тоже еле жива.

И что надо думать о наследнике московского престола. Хорошо бы прислать сюда мальчика лет четырнадцати царской крови, чтобы его усыновить семьей государевой. И что по смерти царя Федора есть возможность возвести его на престол московский. Посол этим делом очень заинтересовался и обещал все в точности передать кесарю Рудольфу».


– Все? – спросил Годунов.

– Все, Борис. Письмо сжигать?

– Ни в коем случае. Этим письмом мы не одного Щелкалова-старшего накроем. Еще кое-кто посыпется поинтереснее. Вот уж измена так измена! При живом государе на его престол наследника подбирают!

– Значит, Андрея Щелкалова будем брать.

– Подождем. Нельзя доносителя выдавать. Он нам еще ох как нужен будет. Пусть Варкоч уберется сначала. И потом, этого доноса маловато, еще сведения нужны.

Годунов помолчал.

– И передай ему награду, да посерьезнее. Так, чтоб никто не ведал. Он нам еще из Праги, от кесаря, нужные вести передаст.

Борис Федорович обычно говорил не торопясь, обдумывая каждое слово, хотя сам был достаточно нервен и беспокоен. И эта спокойная речь абсолютно не вязалась с его чрезвычайно нервным обликом, это часто отмечали иностранцы.

– Не понимаю, – продолжил он, – у человека есть все. Сто рублей в году ему платят. Он – главный в Посольском приказе. Царь и бог в заграничных делах. Без его слова никто за рубеж шагнуть не смеет. Княжеские судьбы решает, хоть сам рода захудалого. Царь Иван порой говаривал: «Да у меня таких родов, как его, не одно сто». Даже сана боярского не имеет. Ему без княжеских корней держаться бы за меня против князей и держаться. Так нет, в правители лезет. А то и в цари.

– Как в цари?

– А так. Удастся принца Максимилиана на престол ввести, кто будет первый человек в государстве? Максимилиан? Черта с два!

Оба Годунова перекрестились.

– Он будет, он – Андрей Яковлевич Щелкалов. А там и до царского престола недалеко. Али ты не помнишь, как в восемьдесят четвертом по смерти Ивана Васильича они с братом себя царями величали?

Годунов подумал, прошелся по комнате и добавил с сожалением:

– И на чем горят! Спесь сжирает! А жаль, больно умен, собака!

* * *

Андрея Щелкалова взяли в мае девяносто четвертого.

Взяли демонстративно – прямо из Посольского приказа.

И что было удивительно, дьяка взяли одного, хотя изменские дела в одиночку никогда не делались.

Вслед за ним никто не посыпался. Даже брата его, Василия Яковлевича, не взяли. Очевидно, Годунову остальных пока брать было неинтересно. И их попридержали.

Так закончилась дружба правителя с братьями Щелкаловыми, которых в опасном восемьдесят четвертом году Борис Федорович назвал родными отцами.

* * *

В доме князя Федора Ивановича Мстиславского – первого российского воеводы – был жуткий переполох: правитель Годунов дал знать, что хочет его навестить.

Готовили грандиозный обед. Доставались вина рейнские, мускатные, белые французские, аликанте. Приносилась мальвазия, настойки, чаши с медом высшего качества.

Жарились лебеди, журавли со специями, петухи. Пеклись куры без костей, глухари с шафраном. Готовились рябчики в сметане, утки с огурцами, гуси с рисом, зайцы с лапшой. Приготовлялись лосиные мозги, пироги с мясом. Выставлялись сладкие желе, кремы, засахаренные орехи.

Накрывались столы в большом сводчатом зале. Были даже приглашены музыканты.

К двенадцати часам все было готово.

Вот прискакал десяток вооруженных стрельцов, и выставилась охрана. Вслед за стрельцами подъехала легкая нарядная карета, окруженная конной стражей. Она въехала в широкий боярский двор.

Из кареты легко выбрался Годунов и, слегка прихрамывая, направился к парадным, расписанным золотом резным дверям.

Первый стратиг государства важно вышел навстречу и поклонился Годунову.

– Здравствуй, Борис Федорович. Спасибо, что решил меня навестить.

Годунов вошел в дом, в главный зал с почти накрытыми столами и огляделся.

– Хорошо у тебя, Федор Иванович, красиво, лепо. – Он выдержал паузу. – Так, значит, это здесь меня хотели отравить после смерти государя нашего!

– Что ты, Борис Федорович! Свят, свят! Окстись, батюшка.

– Да ты можешь этого не знать, Федор Иванович! Это братья Шуйские подбили твоего отца Ивана Федоровича. А он человек был покладистый, куда поведут, туда и шел. Только они открутились, а он так и ушел навсегда.

– Не будем об этом, Борис Федорович, – попросил хозяин. – Дело давно забытое. Что, нам и поговорить не об чем?

– Хорошо, не будем. И верно, есть нам об чем поговорить. Ты знаешь, что Щелкалова Андрея взяли?

– Знаю, Борис.

– А за что взяли, знаешь?

– И духом не ведаю.

– При живом царе наследника на трон искал. С кесарем Рудольфом переговоры затеял. Сейчас он в пыточной комиссии.

Мстиславский в ужасе качал головой:

– И что, вина его доказана, Борис Федорович?

– Разумеется, доказана, – ответил Годунов. – Иначе бы не взяли. Да и сам он во всем Семену Никитичу признался.

Семен Никитич Годунов в то время командовал Пыточным приказом. Редко кто в чем не признавался ему.

– Значит, плохи его дела, – сказал хозяин.

– Плохи, – согласился гость. – Очень плохи. – Годунов опять помолчал. – Да и твои не лучше. На тебя показывает.

– Не может быть, Борис. Я чист! – возразил полководец.

– Чист-то чист, да не совсем, – не согласился правитель. – Кое-какие книги разрядные он для тебя переправлял. И для твоих братьев. Первенство ваше перед другими боярами выпячивал. А это зачем, для чего? Какая такая необходимость возникла?

Мстиславский испугался:

– Какая такая необходимость! Так, тщеславие детское, честолюбие взыграло!

– Честолюбие – это хорошо, – сказал Борис. – И тщеславие – это неплохо. А если это не честолюбие, не тщеславие, а расчет какой дальний?

– Помилуй, Борис Федорович, какой расчет?

– А такой. Царь болен. Случись что, по этим бумагам царицу с престола очень даже нетрудно спихнуть.

Мстиславский взмолился:

– Не губи, Борис Федорович! Не клади опалу на семью! Вот тебе крест, никогда не буду против тебя выступать!!!

Годунов задумался.

Он вспомнил, как о том же просил Афанасий Нагой.

Нагой при Иване Грозном был послом в Орде. Оттуда он писал царю, кто из бояр имел запрещенные сношения с ханом. По этим письмам Грозный посылал бояр на пытку или на плаху.

Порой сам Грозный просил Нагого показать на кого-то из зарвавшихся бояр. А потом казнил неудобного боярина «за измену».

Словам Нагого верить было нельзя – чистая Азия. А Мстиславский – европейский человек. Может слово и сдержать. И Годунов после долгого молчания сказал:

– Хорошо, Федор Иванович. Договорились.

Повернулся и пошел к карете.

– Стой, Борис Федорович! – закричал Мстиславский. – А обед? Садись, пировать будем! Все же ждут!

– Спасибо, – ответил Годунов. – Я уже обедал. Да и живот чего-то болит второй день.

* * *

Нагой и Щелкалов встретились по дороге на Белоозеро. Их экипажи столкнулись у недорогого дорожного трактира.

Может быть, Нагой и не узнал бы, кого везут и куда в потертой дальнедорожной карете, но его слуга Копнин каким-то чудом знал все.

– Смотри, Афанасий Федорович, Щелкалова везут.

Действительно, везли Щелкалова под небольшой, в три верховых стрельца, охраной.

Нагой подошел к щелкаловскому приставу, чтобы получить разрешение на разговор со старым знакомым, своим бывшим начальником.

– Не велено! – хмуро отвечал пристав.

– Я заплачу, – предложил Нагой.

– Не велено!

И опять же расторопный Юрий Копнин все устроил.

– Не можешь ты с ними говорить, Афанасий Федорович. Ты все по-начальнически хочешь. А тут по-человечески надо. Иди в карету. Тебя ждут.

Думный дьяк Андрей Щелкалов и дьяк Афанасий Нагой были дипломатами приблизительно одного ранга. Щелкалов был главный дьяк Посольского приказа (Министерства иностранных дел), Нагой – посол высшего разряда в самой опасной для Моск-вы стране – Крымской орде.

И вот оба они в опале: один уже рухнул в пропасть, другой еще идет по самому краю.

Они сидели в обшарпанной служебной карете под надзором пристава и троих служилых людей и тихо беседовали.

– Что с тобой? Куда? – спрашивал Нагой.

– Донос на меня пришел. Лука Паули – переводчик варкочевский – донес, что я с Рудольфом вел переговоры.

– Понятно, – сразу проник в суть вопроса Афанасий. Он с лету понял, что речь в данном случае могла идти только о принце Максимилиане и московском престоле. – куда теперь?

– За Белоозеро, в монастырь. – Щелкалов помолчал и мрачно добавил: – Право, тут и не знаешь – доедешь ли. А то и удавят по дороге, как Ивана Петровича Шуйского удавили.

В карете так и висело ощущение беды и тревоги. Постаревшего Щелкалова просто трудно было узнать.

– Я могу чем-нибудь помочь? – спросил Нагой.

– Нет, – ответил Щелкалов. – Ничем ты мне не поможешь. Скажи только брату моему Василию, пусть все делает, как мы с ним договорились. Пусть ни от чего из порешенного не отказывается и Романовых держится.

Афанасий Нагой дорого отдал бы, чтобы узнать задуманное братьями. Но он прекрасно понимал, что через это узнание можно запросто и головы лишиться.

Они обнялись и стали прощаться. Вдруг Щелкалов спросил:

– Слушай, Афанасий, а ты сам был в Угличе, когда младенца Дмитрия убили?

– Прости Господи, не был, – перекрестился Афанасий. – А что?

– Да говорил мне Андрей Клешнин, что там было что-то не так. И младенец не совсем тот, и похороны не вовсе те… И Вылузгин чего-то чуял, и Шуйский носом крутил. Ничего не ведаешь?

– Нет, брат, не ведаю…

– Жаль, хорошая могла бы быть комбинация! – закончил беседу Щелкалов. – Ну ладно, бывай! Вон пристав волком глядит.

Они еще раз обнялись, и каждый дальше поехал по своей жизненной линии. Странная эта езда в Русии.

Очень долго не мог прийти в себя Афанасий Нагой после «хорошей комбинации» Щелкалова. Ничего толком не ясно, но очень тревожно.

* * *

В конце девяносто четвертого года в Москву в третий раз приехал цесарский посол Варкоч напомнить царю его обещание помочь австрийскому цесарю казною.

– Если хотите помогать, то помогите теперь, потому что турский султан пошел на нас со всею силою.

В частной беседе с казначеем Степаном Васильичем Годуновым он толковал:

– Цесарь наш прислал Борису Федоровичу свои подарки, какие только к братьям своим посылает, другим великим курфюрстам. Да ты только взгляни. Две цепи золотые, одна с портретом цесаря. Часы золоченые с планетами. Кубок серебряный, позолоченный, с жемчугом. Два попугая.

Он расхваливал все это, как купец в крымском жидовском городе Кыркоре, где располагался русский посол Бибиков. Судя по шикарным подаркам, дела австрийского цесаря действительно были очень плохи.

При первой личной встрече с Годуновым Варкоч буквально умолял его:

– Их царское величество просит, чтоб вы умилосердились о кровопролитии христианском. Помогите, чтоб государь ваш казны своей послал, которой имеет от Господа Бога очень много, потому что теперь пора. Господь Бог на этом свете всякой радостью вас наградит и детей ваших. И на том свете вам вечный платеж будет. И у всех государей и людей христианских великую славу иметь будете.

Годунов слушал и в процессе слушания размышлял. Что-то подсказывало ему, что в этот раз кесарю следовало бы помочь. А почему следовало, он еще не понял.

Подарки, переданные государю Федору Ивановичу, были еще роскошнее. Драгоценности были присланы и жене его – царице Ирине Федоровне.


По случаю приезда посла царем был устроен роскошный прием на сто человек сидящих и двести человек стоящих бояр.

Когда после пышных приемов и долгих бесед Борис Федорович и Степан Годунов остались одни в рабочей комнате правителя, казначей спросил:

– Что, не будем посылать казны?

– Как не будем, будем, – ответил Годунов.

– Мы ж никому не посылали, да и нам никто не посылал. Все больше обещаниями ограничиваются.

– В этот раз пошлем казну, и большую, – сказал Годунов. – И вот почему. Нас сейчас литовцы не пугают. После смерти Батория они не страшны. И шведы, слава Богу, замолкли. А вот турский султан самый наш первый враг. И надо бы кесарю деньги послать. Проку особого, я думаю, не будет. Но и казне без дела лежать незачем. Пусть работает. Хоть раз покажем немцам, что при случае мы можем их рать содержать. Другие сразу заискивать перед нами начнут, забегать вперед и в глаза заглядывать.

– Почему это? Отчего вдруг?

– А оттого! Узнают, что австрийскому кесарю денег дали, будут думать, что и им дадим. Много больше на стороне выиграем. И послать надо не деньгами, а так, чтобы как можно больше слухов по Европе расползлось: дорогими товарами, мехами!

Годунов встал из-за стола и, слегка прихрамывая, обошел комнату.

– Вот что, Степан Васильевич, готовь бумагу о посылке большой меховой казны в Австрию, – приказал он. – И пусть повезут ее Власьев дьяк и дворянин Вельяминов Петр.

– Этот-то зачем? – спросил казначей про Вельяминова.

– Пусть. Для солидности: глуп, но зело дороден зато!

* * *

Весной, в апреле девяносто пятого, посланы были к кесарю думный дворянин Вельяминов и дьяк Власьев. Они повезли соболей, куниц, лисиц, много белки, бобров, волков и лосиных кож на десяти возах.

* * *

«Месяц май, года 95-го.


Государеву конюшему и ближнему великому боярину, наместнику царств Казанского и Астраханского Борису Федоровичу Годунову от рабов Божиих послов государевых дьяка Афанасия Власьева и дворянина Петра Вельяминова


ДОНОШЕНИЕ


Сказываем, что, приехавши в Прагу, где живет цесарь австрийский Рудольф, мы потребовали, чтобы нам указали место, где разложить меха.

Нам дали на дворе у цесаря двадцать палат, где мы смогли разложить куниц, лисиц, волчьи шкуры и лосиные кожи с соболями.

Белку мы клали коробами плетеными берестяными.

Когда все было изготовлено, император с ближними людьми сам пришел смотреть государеву посылку.

Цесарь государеву вспоможению вельми обрадовался и удивлялся, как такая великая казна собрана. Говорил, что прежние цесари и советники их никогда такой большой казны, таких дорогих соболей и лисиц не видывали.

Нас расспрашивали, где такие звери водятся, в каком государстве.

Мы им отвечали, что и в государевом царя Федора государстве в Конде и Печоре, в Угре и в Сибирском царстве близ Оби великой от Москвы больше 5000 верст.

На другой день цесаревы советники присылали к нам людей с просьбой, чтоб мы положили цену нашего государя подаркам: как их продать?

Мы, рабы Божии, отказали со словами: «Мы присланы к цесарскому величеству с дружелюбным делом, с государевой помощью, а не для того, чтобы оценивать государеву казну. Оценивать мы не привыкли, этого дела не знаем».

После цесаревы люди нам сказывали, что цесарь велел оценить присылку пражским купцам, и те оценили ее в 400 000 рублей.

А трем сортам лучших соболей цены не положили, не умели по их дороговизне.

На этом писание заканчиваем, потому как уходит оказия. Большое и подробное письмо с докладом государю вышлем с нашим государевым человеком в ближайшее время».

* * *

Долгое время хозяина в Пишали́не на Никольском не было. Занятия у Симеона и Дмитрия шли полным ходом. Мальчик был благодатным материалом. Все его интересовало, все он хотел делать сам. Он быстро постигал фехтование, верховую езду, языки, географию, историю Рима и Греции.

По Библии с ним занимался сельский священник. В одном только у них с учителем были разногласия: мальчик рвался к ровесникам, деревенским ребятам, а Симеон его ото всех отгораживал.

Любой друг, любой будущий наперсник – это опасность расколоться, предать. «Царевич» Димитрий был заранее обречен на бездружество, на одиночество.

Осенью приехал Нагой. Привез царский крест. Крест был невиданной тончайшей работы. С первого взгляда было видно, что крест этот, безусловно, царский.

«Царевичу» его, конечно, не показали.

– Ну, как там мальчик? – спросил Симеон о настоящем царевиче.

– Жив. Злой растет, замкнулся, – ответил Нагой. Потом добавил: – Не прав я, зря я тебе это говорю. А правильно то, что он в дороге умер.

– Зачем, Афанасий Федорович, ты меня за дурака держишь? – рассердился доктор. – Давай на равных разговаривать!

– Не за дурака я тебя, доктор, держу, а голову твою хочу сохранить. В Литве он!

Больше на тему настоящего Дмитрия разговора не было. А через день Афанасий Нагой сказал:

– Готовься, доктор, в путешествие. Того гляди, царь Федор помрет, тогда все границы закроют. А наш рыцарь должен быть светским человеком.

Это была приятная новость. Симеон уже стал скучать по дорогим гостиницам, хорошему вину, умным беседам. Он просто забыл, как выглядят хорошенькие женщины.

Во всем мире женщины перетягивают талию так, чтобы утончить ее и подчеркнуть грудь. Русиянки же придумали совсем нелепую одежду. Они перевязывали себя платками над грудью, в результате чего самая хорошенькая сельская красотка выглядела нелепым ходячим перевязанным снопом.


Доктор с Афанасием долго разрабатывали план путешествия.

Сначала решено было двигаться на север на Белое море. Потом кораблем в Литву. Останавливаться предполагалось в монастырях. У Афанасия на этот счет была заготовлена особая государева бумага.

Потом через Польшу в Москву. Но ненадолго, чтобы не светиться, но Москву узнать. Посмотреть на Кремль, на главные монастыри. После этого обратно в Пишали́ну.

Еще решено было, что с ними поедут Юрий Копнин и Жук.

И очень скоро потрепанная колымага доктора с мальчиком между двумя кучерами наверху и доктором Симеоном внутри под крики дворни, лай собак и вопли деревенских петухов поплыла в свой первый, пока еще не кровавый путь.

* * *

В Москве был разгар лета.

Утки, цапли и лебеди становились на крыло, и над золотыми куполами Кремля то и дело проносились чирки и крупные утки. Приближалось самое время для соколиной охоты.

Правитель Годунов почувствовал необычный прилив сил.

Он знал, что сегодня в заповедных лугах у Озерковской слободы, да и по всей реке, идет отбор ловчих птиц. Соколов, кречетов, ястребов в большом количестве вынесли на реку, к гус-тым камышовым зарослям и водяным кустам.

Место было царское, охота всем другим, даже князьям и боярам, была запрещена. И дичи водилось огромное количество.

Многочисленные слуги ловчих выгоняли птицу на крыло, и ловчие, выбрав удачное время для битья дичи, пускали соколов в полет. Надо было рассчитать так, чтобы цаплю или лебедя сбили над ровной землей и не приходилось вплавь вылавливать ее из воды.

Дичь подавалась к царскому столу.

Борис Федорович с двумя слугами и иностранцем Джильсом Флетчером – английским послом в Русии – вышел из задних ворот Кремля и по берегу пошел в сторону лова.

Они любовались берегами, зеленью, солнцем, азартом ловчих и вели беседу.

То и дело было видно, как взлетает с воды утка, устремляется вдоль реки спасаться, и как сверху камнем на нее падает сокол. На более крупную птицу, на цаплю или журавля, выпускали ястреба.

Азарт охватывал всех.

– Летит! Летит! Летит! – кричали слуги, руками показывая направление полета утки.

– Пошел! Пошел! – кричали они, когда в небо взлетал стремительный сокол.

– Бьет! Бьет! Бьет! – радовались они, когда птица была подбита и обе птицы летели наземь.

Иногда кто-то стрелял в птицу влет из лука. Но это была пустая трата стрел. Их траектории никогда не пересекались.

Флетчер прекрасно говорил по-русски, Годунов помнил немного английских выражений. Слуги Флетчера и Годунова шли в отдалении.

– Царь наш очень болен. Жить ему недолго, – говорил Годунов. – Смерть его будет величайшей бедой для Московии.

– Потому что корень пресекается?

– Не только поэтому. В других странах тоже бывало, чтоб корень пресекался. Но у них есть порядок передачи власти. У нас же вся Русь висит на одном гвозде. Поэтому будет поножовщина, беспощадная борьба за трон.

Флетчер развел руками и вздохнул. Да, он понимал, он и сам догадывался, что так случится.

– Не стану лукавить, – говорил дальше Борис Федорович, – я буду принимать в ней участие. Многое за меня. Да ты сам посуди, Джильс: как я править начал, с одной только Англией торговля в десять раз увеличилась. Грозный все разломал, что мог. Вместо девяноста кораблей в год стало десять из Англии приходить. А сейчас опять девяносто. – Годунов разгорячился: – Он не только торговлю разломал, он людей к подлости приучил. Все мы друг друга убиваем, никак остановиться не можем. Порой даешь приказ опального боярина без худа содержать, так нет, смотришь, удавят. А потом у меня и выхода другого нет. Если я не попаду на трон, я попаду на плаху. Эти выученики Грозного меня в покое не оставят. И меня убьют, и семью погубят.

– Чем я могу быть полезен? – спросил Флетчер.

– Одним. Ну, скажем так, поможешь мне не бежать, а поменять место жительства.

Я имел по этому поводу довольно рискованную переписку с вашей королевой. Она обещала покровительство. Но это было давно.

А сейчас переговоры освежить надобно. При первой же оказии в Англию напомни Елизавете об этом. А я уж изо всех сил позабочусь о твоей московской торговой кампании.

Неожиданно к Годунову подошел нищий монах. Годунов напрягся в ожидании просьбы милостыни. Он не любил никаких незапрограммированных обращений в свой адрес.

Однако монах сказал нечто такое, что сильно встревожило Годунова:

– Государь, здесь не все, пришедшие на охоту, – твои хорошие друзья, лучше тебе укрыться.

– Где? – коротко спросил Годунов.

На страницу:
4 из 7