Лжедмитрий Второй, настоящий

Не медля ни получаса, комиссия приступила к допросам. Начали с Михайлы Нагого. Михайло Нагой заявил, что царевича Дмитрия зарезали Осип Волохов, Никита Качалов и Данила Битяговский.

Михайлу увели в подвал. Передали людям Вылузгина. Применили раскаленное железо. Он твердо стоял на своем.

Стали допрашивать Григория. Григорий сообщил, что царевич накололся ножом сам, в припадке падучей, которая с ним и раньше бывала.

– А почему убили Битяговского? И кто?

Нагой показал, что, когда явился старый Битяговский (42 года!), набежало много народа. Начал кричать неведомо кто, будто царевича зарезал Данила Битяговский со товарищи. И что Битяговского убил черный люд.

Третий Нагой – Андрей показал, что царевич ходил на заднем дворе, играл через черту сваей. И вдруг на дворе закричали, что царевича не стало. Царица сбежала сверху. А он, Андрей, в то время сидел за столом. Услыхав крик, он прибежал к царице и видит, что царевич лежит на руках у кормилицы мертв, а сказывают, что его зарезали.

– Кто зарезал?

– Осип Волохов и Никита Качалов с Данилой Битяговским.

Показания путались и множились.

Стали допрашивать кормилицу, мамку стряпчих.

Никто не признавал, что дал наказ убивать Битяговских. Как-то это само собой произошло. Кто-то из черного люда закричал, кто-то схватился за оглоблю, кто-то вытащил нож.

Стали допрашивать детей: Колобова Петрушку – сына постельницы царевича, сына кормилицы Тучковой и двух детей жильцов Красенского и Козловского.

Испуганные дети тоже показали на убийство царевичем самого себя. Играл он ножом в землерезы. Начался у него припадок. Стал он биться в судорогах, и пошла кровь.

Мамка Волохова рассказала о ранешних приступах царевича. Что он грыз руки и кормилице, и мамке, и даже от черной болезни поранил сваей царицу мать. В один приступ обгрыз руки дочери Андрея Нагого. Еле ее от него отобрали.

Эти приступы царевича очень заинтересовали Василия Ивановича Шуйского. Прекрасно помнил он приступы бешенства и садизма папочки царевича – Ивана Грозного. Он все спрашивал о них и спрашивал. И думал: «А каков был бы царевич на престоле? Может, правильно, что Господь Бог прибрал его. Прости меня, Господи!»

Подошли с другого конца. Кто первый ударил в колокол?

Ничего не прояснилось. Получалось так, что все слышали колокол, но никто не приказывал звонить.

Вдовый поп Федот Офонасьев, по кличке Огурец, говорил, что услышал звон у себя дома, что звонил сторож Кузнецов. А он, Федот, зазвонил уже потом, когда царевича убили.

И приказал ему звонить Михайло Нагой.

Сторож Кузнецов утверждал, что звонил он как всегда, а не из-за царевича. А большой звон был уже после.

Спросили Нагого, зачем давал приказ звонить? Нагой ответил, что сам услышал звон, чтобы мир сходился, у себя дома и только после этого прискакал во дворец.

Применили пытки. Благо в комиссии был специалист. Никаких сенсационных открытий не сделали.

И все это время люди стрелецкого стольника Засецкого держали город под жестким контролем. Ни один человек, даже посланный самим коварно умным Шуйским, не покинул город, не будучи обысканным с ног до головы до последней одежной застежки.

И никто почему-то не заметил отсутствия врача-наставника влаха Симеона. Как будто его никогда и не было при дворце.

И никто не обратил внимания на несуетливое присутствие доверенного лица Афанасия Нагого, его слуги и вечного спутника, крепостного Юрия Копнина. Он незаметно и тихо, но очень навязчиво проводил какую-то свою политику среди обслуги.

Этот человек, полутоварищ-полуслуга Афанасия Нагого, сочетал в себе психологию и все качества феодала и крепостного раба одновременно. Он не делал ошибок и своими советами спокойно направлял следствие по нужному Афанасию Нагому руслу.

Старший из Нагих, Афанасий Федорович Нагой, был видным, устоявшимся государевым человеком. Служил в посольском приказе еще у Ивана Грозного. Долгое время был послом русского царя при крымском хане. Дважды опасным считалось это место. Многие на нем теряли голову. А он уцелел, и с прибылью.

Сам Афанасий, может быть, вел бы дело лучше и тоньше, чем его наперсник. Копнин работал грубее, но все равно он абсолютно не делал ошибок.

В результате долгой и обстоятельной работы московская комиссия пришла к выводу, что царевич сам обрушился на нож из-за недогляда царицы и всей женской обслуги.

Что все угличские Нагие – Михайло, Андрей и Григорий – виноваты в побитье государевых людей: Михайлы Битяговского с сыном, дьяков и многих служилых и жильцов.

Виноватой сильно нашли царицу Марию в подстрекательстве к убийствам и в недогляде. Виновата была и вся царская обслуга.

Царицу пока оставили в покое. Всех Нагих в цепях увезли в Москву.

Теперь город с ужасом ждал государевой расправы.

Прошла молва, что татары выходят из Крыма. А в такое время любая попытка смуты жесточайшим образом подавляется.

Кажется, монета правителя Годунова упала орлом вверх.

* * *

Девятнадцатого мая в глубокую ночь, в дождь, в ворота английского подворья в Ярославле раздался дикий стук. Видно было, что пришедшие – не самые застенчивые гости и пришли не зря. И что они достучатся до своего.

Английский посол Горсей, располагавшийся там в эту пору, поднял на ноги вооруженную охрану, и его люди с зажженными факелами подошли к воротам. За воротами находился всадник, его впустили.

Это был старый знакомый Горсея по английским сношениям еще при Иване Грозном – Афанасий Нагой. Он спрыгнул с коня, отдал поводья охране и просил Горсея провести его в свободную комнату для разговора.

Афанасий рассказал, что в Угличе беда: люди Годунова убили царевича. В городе бунт. Царица при смерти. У нее припадок, судороги, выпадают волосы, и срочно нужны лекарства.

– Почему люди Годунова? – спросил Горсей.

– А чьи? – в ответ спросил Афанасий.

Горсей растерялся. Поддерживать такой разговор в стране, где всем ведал хитрейший правитель Борис Федорович, было опасно.

И если царице плохо, то почему за лекарствами прискакал дипломат самого высокого ранга, а не слуга? Причем он ехал за лекарством верхами более ста километров – из Углича в Ярославль?

Горсей не рискнул вдаваться в подробности. Его многолетнее знакомство с этой более чем странной страной научило его как можно больше думать и по возможности вообще не говорить. Особенно с государевыми людьми. Лучше лишний раз сочувственно по-азиатски поцокать языком.

Здесь каждый умный и образованный человек чувствовал себя иностранцем, а каждый иностранец чувствовал себя образованным и умным человеком.

Он дал Афанасию Нагому все лекарства, какие подходили к случаю (в основном успокаивающие), проводил его до ворот, обнял и пожелал быть живым и здоровым.

После этого он зажег свечу в своей комнате, присел к столу и дописал несколько осторожных, описательных (без оценок) страниц к уже готовому дипломатическому отчету.

Отчет составлялся для пославшей его английской королевы Елизаветы. Назавтра этот отчет уехал в Англию с купцами из этого же ярославского английского подворья.

* * *

Влах Симеон серьезно готовился к уходу в неизвестность. Собирался, как на зимовку. Закупал книги, приборы, карты, одежду, ткани, оружие. Брал все лучшее из гостиных дворов у иностранцев. Слава Богу, денег у него было много. Афанасий Нагой выдал ему половину дохода со всех имений, производств и жалований.

Целыми днями он с парой слуг ездил по городу и покупал, покупал, покупал. И в лавках, и в больших магазинах. И свозил все товары к знакомым латинянам в немецкую слободу. Там стояла его большая, хорошо отлаженная походная карета на случай неожиданного разгрома Нагих в Москве.

Он рассчитал точно.

И когда через несколько дней к подворью Нагих в Москве подъехал десяток стрельцов, латинянина в городе уже не было. Вместе с веселым кучером Иаковом он уже проехал третью заставу.

* * *

Первым отчет комиссии просмотрел Годунов. Он пролистал его, сидя за своим столом на Красном крыльце.

Отчет его устраивал полностью. Читал он быстро, потому что накануне человек Андрея Петровича Клешнина все пересказал ему довольно дробно.

Годунов читал больше для порядка, чтобы все видели, что он первочей при государе Федоре. И для того, чтобы все знали, что он чист и совсем не в курсе дела.

Не сделав никаких замечаний, он пригласил комиссию в полном составе из Красного крыльца в Среднюю палату.

Годунов и царь Федор слушали отчет комиссии. Рассказывал митрополит Геласий.

– Нами установлено, государь, что младенец Дмитрий убился сам. Обрушился на нож во время припадка падучей. Значит, на то была воля Божья.

Все перекрестились.

– Его отпели и похоронили как положено по уставу. В Москву решили младенца не перевозить.

– Я уже знаю, – сказал царь Федор. – А почему?

Вмешался Шуйский:

– По многим причинам, государь. Особенно из-за слухов. Много ходит наветов на государевых людей. А прибудь младенец в Москву, к нему будут толпы недовольных собираться. Неизвестно еще, что выкинет чернь.

– И духовенство против, – решил сказать смелое думный Андрей Клешнин. – Угличский младенец убился сам. Это против Бога.

Присутствующие опять перекрестились. На глазах у Федора снова выступили слезы и побежали по щекам.

– А кто убил дьяков и Битяговского? – спросил Годунов.

– Черный люд, – сказал Вылузгин. – Казаки с пристани, жильцы, люди с базара. По наказу Нагих.

– И много народу безвинно побито? – спросил царь.

– Много, государь, – ответил Геласий. – Очень много. Потому что люди городские и дворцовые начали многие счеты сводить.

Члены комиссии и царские ближние люди долго совещались.

Решение было принято такое: Годунов подготовит грамоту для духовного собора, Геласий или патриарх Иов ее на соборе огласят.

Чтобы успокоить народ в Москве и по городам, список с грамоты разослать по городам с гонцами.

Черновик грамоты утвержден был такой:

«Царевичу Дмитрию смерть учинилась Божьим судом. Играл он через черту ножичком, напала на него черная болезнь, стало бить его и крутить зело сильно. В то время обрушился он на нож, и скорая смерть его случилася. Обо всем ведает Бог, все в его Божьей руке.

Перед государем Михайлы и Григория Нагих измена есть явная. Как смерть царевичу учинилась, велели они приказных людей государевых дьяка Михайлу Битяговского с сыном, Никиту Качалова и других дворян, жильцов и посадских людей, которые за правду стояли, побить напрасно.

За такое великое изменное дело Михайло Нагой с братьями и мужики угличане, по своим винам, дошли до всякого наказанья.

А казнь от царя будет такая, какой его Бог известит.

Казнь и опала в руке царской, как его Бог надоумит.

А наша должность молить Бога о государе, государыне, о их многолетнем здравии и о затишье междоусобной брани».

Еще митрополит Геласий подал царю повинную царицы Марфы, написанную им с ее слов лично государю:

«Царица Марфа, призвав меня к себе, говорила, что убийство Михайлы Битяговского с сыном и жильцов дело грешное, виноватое, и просила меня донести ее челобитье до государя, чтоб государь тем бедным червям Михайлу Нагому с братьями в вине их милость показал».

Неожиданно за Нагих заступился и Василий Иванович Шуйский:

– Глупы, но мало виноваты!

Борис Федорович очень долго гадал и думал: «К чему бы это?»

Но объяснения не нашел.

На этом первая часть совета с царем была кончена. И хоть день был вторник – не Посольского приказа и не Казанского дворца, – решил Годунов доложить о делах Орды.

Он отозвал Клешнина:

– Ты, Андрей Петрович, уходи. Оставаться тебе сейчас не по чину. Но и далеко не будь, ты мне сильно надобен.

Когда Клешнин и многие служилые дьяки вышли, когда остались только ближайшие царевы советники, Годунов сказал:

– Что я сейчас скажу, дело очень тайное. Никто по Москве о нем знать не должен.

А из Москвы и вообще ни звука не должно уйти.

Он помолчал и со значением сообщил:

– Орда из Крыма выходит.

– А в чем тайна-то? – спросил боярин Борис Иванович Черкасский – не самый светлый разум в этой родовитой фамилии. – Сколько раз Орда выходила!

– Много раз выходила, – согласился Годунов. – Но никогда так ее выхода не ждали наши соседи шведские, уважаемый Борис Иванович. Или запамятовал, что у нас на севере сейчас?

У Черкасского прояснилось.

Годунов рассказал подробности. Пятого мая нашему послу в Крыму боярину Бибикову Казым-хан по дружбе сообщил, что Орда выходит из Крыма. Что она пойдет воевать Литву. Именно Литву, а не государевы Украйны.

Но то, что сказал хан, ничего не значит.

В письме Бибикова написано:

«А слово хана твердое.

И никогда не меняется. Сказал, что пойдет на Литву, значит, пойдет на Литву. О государевой Украйне, стало быть, можно не беспокоиться. А уж о Москве и вовсе не следует.

Ахмет-ага с приставами, какие взяли у меня и у моих толмачей все шубы, шапки, платье, деньги и запасы и вино по ханову слову, теперь наказан. И многое нам вернуто было. Так что о Москве беспокоиться не стоит и вовсе».

– Чего он так витиевато пишет? – спросил Федор Иоаннович.

– Понятно чего, – ответил Шуйский. – Бибиков хочет сказать, что хан готовит набег на Москву. Прямым текстом писать нельзя. Как бибиковского гонца хан перехватит, увидит, что написано, поймет, что о его походе предупреждают. В сей же день казнит посла, потому как заявит: «Я хотел набегом на Литву идти, а ты меня с царем московским поссорить хочешь».

– Надо поднимать Москву, бояре, – твердо сказал Годунов.

– Странно как-то получается, – удивился Борис Иванович Черкасский. – Посол пишет, что на Москву хан не пойдет. А мы будем войска выставлять.

Царь Федор отозвал Годунова в соседнюю комнату.

– Борис Федорович, ты-то как думаешь: стоит против татар готовиться? Ведь это какая работа. Опять большая война, опять разорение.

– Бо́льшее разорение будет, если татар прозеваем. Вот ты, государь, говоришь: «Почему он так витиевато пишет?» Ты просто не знаешь. Сейчас я тебе объясню.

Он вошел в Среднюю палату, взял послание Бибикова и вернулся. Все бояре вопросительно подняли вслед ему головы.

– Смотри, государь. Видишь: все строчки целыми словами написаны, а в некоторых есть слова с переносом?

– Вижу.

– Так вот, те строчки, в каких перенос имеется, следует понимать наоборот. Так у нас договорено было с Петром Михайловичем. Прочти, государь.

Царь прочитал.

– Выходит: жди татар?

– Выходит, государь. А ведь хитрая лиса Шуйский все сам вычислил. Понял, что надо ждать татар. Умен, бестия.

При слове «бестия» царь перекрестился.

– И ведь того не знает, что у Бибикова – посла при дворе – глаза и уши ханские есть. И хан знает, какое успокаивающее письмо на Русь уехало. Так что вдвойне жди татар, раз мы их ждать не должны.

Стали решать, какое войско готовить навстречу Орде. Кто будет командовать передним полком, кто большим и кто полками правой и левой руки.

В большом полку решено было назначить главным Федора Ивановича Мстиславского. Все понимали: старый (45 лет), безусловно, не самый умный, но осторожный, ошибок не сделает.

В правой руке – князя Никиту Романовича Трубецкого.

В передовом полку – Тимофея Романовича Трубецкого.

В левой руке – князя Василия Черкасского. И к каждому из трех первых воевод решено было приставить по Годунову. К Мстиславскому – самого Бориса. К Трубецким Степана и Ивана Васильевичей Годуновых.

Решено было стягивать полки из ближних городов и людей ратных со всех крайних городов к Серпухову. Черная туча большой беды, стрел, огня и полона нависла над Московией, и было уже не до убиенного царевича.

Когда царев совет закончился, окольничий Андрей Клешнин явился к правителю Годунову в его рабочую комнату.

Годунов стоял у поставца и готовил царские грамоты в города о присылке полков и о воеводах, которые должны эти полки привести.

Как только Клешнин вошел, Борис Федорович немедля приступил к вопросам:

– Ну что, Андрей Петрович, как там держался Шуйский? Что, копал или не копал?

– А кто его поймет, Борис Федорович. Он хитрая лиса. Может копать так, что и не заметишь, а яму выкопает – хуже не бывает!

– Но и ты у нас не промах, Андрей Петрович. Может, чего учуял? Может быть, что не так?

– То-то и оно, что вроде бы все так.

– Почему вроде бы?

– Я и сам не пойму, – сказал Клешнин. – Сейчас то, что царевич сам убился, устраивает всех. И тебя, и Шуйского, и Мстиславских, и Бельского, и Никитичей Романовых. Может, и государя Федора тоже. По крайней мере, твою Ирину точно устраивает. Но есть у меня подозрение, неспокойствие какое-то, что с этой версией нас провели. Уж больно все гладко для всех сходится. А я не люблю гладкостей.

– Так что же все-таки не так?

– Даже думать боюсь, не то что говорить. Какие-то страдания вокруг младенца ненастоящие, да и сам младенец странноватый.

– Может, подмена? – насторожился Годунов.

– Кажется, нет.

– А что надо сделать, чтобы прояснить твои сомнения?

– Надо вызвать сюда кормилицу Тучкову. Она может сказать больше всех. И мужа ее следует привести. Да чтоб не сбежали. Может, здесь на дыбе что-то и выясним. Хотя я и не уверен, что эти знания пойдут тебе, Борис Федорович, на пользу. Может, сейчас лучше и не узнавать ничего.

– А что делать с Угличем? С Нагими?

– Нагих наказать как следует и разослать по весям.

– Марфу тоже? – спросил Годунов.

– Ее в первую очередь. И весь Углич следует наказать примерно. Чтобы начинали твоей твердой руки бояться. Благо предлог удобнейший.

– Стало быть, действуй! – приказал Годунов.

Разговор был кратчайшим. В беседе с Клешниным никаких лишних слов обычно говорено не было.

* * *

Солнце сверкало в золоте куполов храмов и церквей. Симеон обернулся на Кремль, перекрестился и спросил веселого кучера:

– Как зовут вон ту, самую высокую колокольню?

– Какую?

– Вон ту, в Кремле.

– По-разному, – ответил Иаков. – Как хотят, так и зовут. И Столпом Большим зовут, и Иваном Великим.

– Как Иваном Великим? Грозным, что ли? Или просто Иваном? Мол, пошли к Ване погуляем.

– Башней Ивана Великого зовут. И еще перстом Божьим. Ее ведь достраивать собираются.

– А в честь какого Ивана башню назвали? – настаивал Симеон. – Их было много – Иванов.

– Да всех! – ударил по лошадям слуга. – Кто его знает – какого!

Четыре низкие упрямые русско-татарские лошадки споро тащили карету по малогабаритным булыжникам знаменитой татарской собачьей рысью. Они не глядели по сторонам, не отвечали на ржание лошадей, пасущихся по сторонам, а скучно и равномерно тащили тяжелую карету вперед и вперед.

Ни читать, ни писать при такой езде было невозможно. Никаких иных занятий не намечалось, а путь предстоял долгий.

С трудом устроившись в битком набитой карете, учитель-доктор заставил себя заснуть.

Спал он долго, поверить трудно, почти до Радонежа.

* * *

В Ярославле они быстро отыскали нужный дом. Прочный, огромный, но совершенно бестолковый. В его основу была положена типичная русская изба. Отличался он от избы только величиной и большим количеством разных клетушек, верандочек, светелок и кладовых, пристраиваемых по мере возникшей надобности.

Как всегда в таких домах двери были низкие, окна крохотные и расположенные ближе к полу, чем к потолку. Потолки тоже низкие. Печи с большими лежанками занимали до трети площади в комнатах. На балконах ни лечь, ни сесть. Никакого понятия о настоящих удобствах.

Царевича в этом доме не было.

Их сытно накормили какие-то молчаливые полуслуги-полукрестьяне. Уложили спать.

И сказали, что завтра надо ехать дальше, в город Грязовец за двести верст на север.

Впервые за все время авантюрист влах подумал, а уж так ли ему все это нужно.

Но что-то сильное руководило этим человеком, какая-то важная идея или цель. Или за спиной его стояла большая группа людей с коллективной волей. Никогда и нигде он не проявлял ни малейшей неуверенности.

Его спокойствие, прекрасное знание языка и обычаев страны, в которой он находился, благородство в каждом жесте подчиняли ему людей и вызывали их уважение к нему. Слуги прислуживали ему даже с некоторой гордостью. Никто не признавал в нем иностранца. Свой русский боярин. Из начальствующих, из хороших.

Из Ярославля он выехал уже без его веселого кучера Иакова, а с молчаливым чернобородым полубандитом, которого звали просто Жук.

Дорога по мере удаления от Ярославля лучше не становилась. Огромные тяжелые разрезанные бочки с провизией с севера, плетеные возы с дровами и сеном сильно разбивали ее. И если бы не постоянный ремонт мостов и брусчатки на каждом перегоне, ехать было бы вообще невозможно.

Три дня дороги. Жуткие трактиры с клопами и блохами. Если не обработать кровать или лавку кипятком, спать невозможно.

Слава Богу, везде была хорошая и дешевая еда. В любом самом захудалом трактире имелась медвежатина, севрюга, и осетрина, и семга.

Жук во всех трактирах и на постоялых дворах спал, не раздеваясь. Ел в основном руками.

Хорошо еще, что встречались постоялые дворы для иностранных купцов. Там было чисто и практически без клопов.

Несмотря на хорошую, коллекционную солнечную погоду, дорога осточертела влаху хуже горькой редьки. (Тем более что редькой сильно кормили во всех трактирах.)

Симеон все время старался подобрать попутчика-пешехода, чтобы хотя бы поговорить с ним и узнать что-то новое. А Жуку это явно не нравилось. То ли жалел лошадей, то ли получил указание не афишировать латинянина в этих далеких местах. Жук ворчал и делал вид, что уже проехал мимо пешехода.

Прибыли в Грязовец – тот еще город: сотня домов и одна мостовая на берегу реки. Не задерживаясь, чтобы не засвечиваться, проехали его сквозняком, несмотря на позднее время.

Из-за этого пришлось ночевать в лесу при дороге.

Возницу это нисколько не смутило.

Играя топором как легким кинжальчиком, Жук быстро соорудил шалаш, настелил подстилку из лапника и развел костер. Он вскипятил сбитень в каком-то ковше и поджарил на костре пару заранее купленных кур.

Ночевка получилась лучше, чем в трактире.

Спал Жук, положив под голову плоский камень.

Утром тронулись рано на хорошо отдохнувших лошадях.

«Как меня встретит царевич? – думал учитель. – Что-нибудь изменилось в этом звереныше? А ведь мальчик удивительно одаренный! И очень большие шансы на престол у него сохранились».

Симеон через свои источники знал о результатах комиссионной работы. И надеялся, что второй комиссии не будет.

Правда, его несколько тревожил последний приказ Годунова вызвать из Углича в Москву кормилицу царевича Дмитрия – Тучкову «…с мужем; и везти бережно, чтобы с дороги не утекли и дурна над собой никакого не сделали».

Но он надеялся, что этот вызов ничего уже не изменит. Тем более что любые изменения никому и даром не нужны.

И он очень сильно уповал на мощный иезуитско-азиатский ум Афанасия Нагого. Такие люди, как Афанасий, в жизни ошибаются только один раз. И стараются этого раза на всякий случай не допускать.

* * *

Этот мощный ум немедленно себя проявил.

После Грязовца ехали еще километров двадцать в сторону, на запад, пока не доехали до озера Никольского к деревне Пишали́на.

Дорог практически уже не было, были мучения. Земля была глинисто-болотистая, и каждый раз казалось, что карета завязла уже навсегда.

Но великий рукоумелец Жук рубил, толкал, подкладывал, погонял, рычажил, и они с Симеоном и с лошадьми постепенно продвигались все дальше. Стало даже как-то интересно, появился азарт.

– Куды оно денется? Куды? – каждый раз говорил возница.

И «оно» точно «никуды» не девалось. И ехало, и ехало вперед это самое «куды».

Вот небо впереди стало все больше светлеть, среди сосен и берез стали проскакивать горизонты, и наконец засветилась и заиграла серебром беспредельная гладь озера.

– Приехали, барин, – сказал неприветливый Жук.

Хотя барин и сам уже об этом догадался.

Постепенно выплыла деревенька с церковью и, слегка в стороне, большой барский дом. Простой, как северная архангельская изба, но чрезвычайно удобный. С въездом для повозок на второй этаж, с большими окнами со ставнями, с крышей, крытой широкими крепкими досками.

Должно быть, Афанасий Нагой готовил это место для себя, с тем чтобы в любое опасное время можно было надолго скрыться от глаз государевых.

Именно так решил про себя въезжий влах.

Юрий Копнин был уже здесь.

– Здравствуй, барин! – степенно сказал он. – Афанасий Федорович тебя заждался.

Приезжего гостя приняли приветливо. Неспешная, но доброжелательная челядь выгрузила вещи влаха и перетаскала их в дом, в его комнату.