Белый князь

Ласота пожал плечами.

– У меня уже не это в голове! – отпарировал он.

– А куда пошло? – спросил старик, и, не дожидаясь ответа, вытер губы, поерекрестился и начал звать слугу.

– Взять саквы! В дорогу! Слышишь, бездельник. Через час мы должны быть на тракте!

Он обратился к Ласоте, затягивая ослабленный пояс.

– И тебя через час я жду, – сказал он, взяв шапку, – а теперь нужно за своими пойти и дать кличь: Великополяне, в дорогу!

В этот же день, в заморозки, которые начались к полудню, при ясном небе, все, сколько было великополян, которые сбились в группу, начали выходить из Кракова.

Воевода Калишский опередил их и короля. Шли телеги архиепископа и ксендза Сухвилка; ехали также и Наленчи в большом числе.

Дерслав спешил, и очень, но не всегда человеку удаётся так, как задумал, так и у него в этот раз. Он немало намучился в Кракове, а может, что-то нездоровое съел в дороге на постоялом дворе, достаточно, что на другой день из-за сильной боли он дальше ехать не мог и слёг в жалкой корчме. Ласота остался с ним, потому что другие стремились в Гнезно и Познань.

И так случилось, что Дерслав, стремящийся опередить короля, теперь едва надеялся его нагнать. Он не так обращал внимание на болезнь и страдание, потому что, хоть скулил от боли, презирал их, не новость это была для него, но он сетовал на то, что свидетелем всего не будет и с другими в кругу не встанет.

Через силу же двинуться было невозможно, потому что на коне усидеть не мог.

Так получилось, что в этом отдалённом от деревень, одиноком постоялом дворе назначен был отдых для королевского кортежа, о чём ни Дерслав, ни Ласота не знали. Они разместились в нём, как у себя, когда подъехали королевские венгры, которые предшествовали государю.

У одного из них конь в дороге подвернул ногу. Увидев в конюшне скакуна, который ходил под Дерславом, даже не спрашивая, чей он был, венгр схватил его.

Люди Ласоты и Дерслава бросились его отбирать. Венгры, а они превосходили числом, схватились за мечи, так что несколько человек челяли порубили, и прежде чем прибежал Ласота, те ускакали на тракт, похитив не только коня с седлом, но и попону, бочку с вином и серебряный кубок.

Не было возможности ни договориться с ними, ни остаться победителями, потому что имели вдвое больше рук, чем Наленчи.

Решительный поляк, хмельной и хладнокровный, хоть Ласота его уговаривал, ничем не мог помочь, только ругался.

– Как же думаешь прицепиться к этим мадьярам? – крикнул он Ласоте. – Слава Богу, если голову с плеч не снимут. О лошадях будешь увещевать? Смотри, как бы ты ещё кровью не заплатил.

Венгры со смехом и издевательствами уехали, и на этом закончилось. Только тогда нужно было видеть больного Дерслава, когда ему дали знать, что его любимый скакун, у которого были особенные ноги, а, несмотря на это, он нёс, как в колыбели, пропал. Он сжал оба кулака, стиснул зубы, ругался и, затем смирившись, сказал перекрестившись:

– Что значит забрать у землевладельца коня? Это только тот знает, у кого была лошадь и которую любил, как… своего ребёнка.

От потери он имел только ту выгоду, что от гнева и волнения, вместо того чтобы сильней разболеться, сразу выздоровел. Взяв у слуги коня, он тут же отправился дальше.

Тогда уже следовали за королём, который поспешно направлялся в Гнезно, а по дороге могли насмотреться и наслушаться, что венгры вытворяли в походе. Когда они прошли, не осталось после них ни целого стога сена, ни хаты, ни дома, в котором бы на их насилие и грабёж не жаловались.

Отсюда росла сильная неприязнь к королю, уже и так нелюбимого, а оттого, что при нём квартирмейстеры и урядники были малополянами, которые смотрели на шалости, ничем не помогая, не предотвращая, люди и на них возмущались.

И вместо того, чтобы это путешествие Людвика завоевало их сердца, еще больше рассердило.

Если бы так притесняли только кметов, которые в прежние времена на праве польском помнили подводы, сопровождение и преследование, не столько бы это поразило, – но доставалось и поместьям землевладельцев, и рыцарству, и духовным лицам, потому что мадьяры никого не уважали.

Таким образом, разлетались серьёзные сетования, а Дерслав, слушая их, то гневался, то радовался, потому что думал, что сторону короля мало кто тут примет.

Не следуя за Людвиком в Гнезно, Наленчи остановились в Познани, где одни делали приготовления для приёма короля, а другие из них собирались на эту мнимую коронацию в Гнезно, потому что были и такие, кто в неё верил.

Знали, что по приказу архиепископа в златоглавом гнезненском соборе был приготовлен покрытый пурпуром трон. Ходил слух, что Людвик привезёт с собой из Кракова корону Храброго.

Между тем надежды разочаровали. Несмотря на настояния архиепископа, который требовал, чтобы король в торжественной коронационной мантии воссел на трон, Людвик с улыбкой ему отвечал, что этого не сделает, дабы не ставить под сомнение свою первую коронацию.

В обычной одежде находился Людвик на богослужении в кафедральном соборе у могилы св. Войцеха, сложил при алтаре скромный подарок и, недолго побыв у Богории, немедля двинулся в Познань.

Великопольские землевладельцы, обиженные тем, что их желаниями пренебрегали в столице земли своей, не так многочисленно, не так охотно приняли короля, как он надеялся.

В других местах он также гостил как можно короче, мало кому показывая более любезное лицо, отделываясь от людей с неприязнью и равнодушием.

Таким образом, королевский визит оставил после себя зародыш взаимной обиды и можно было предвидеть, что между монархом и Великопольшей последует ещё больший раскол.

Пжедислав из Голухова, который надеялся на лучшее, осмелился сказать королю то, что все думали, и хотел его склонить, чтобы показал себя более милостивым к Великопольше, – но Людвик пожал плечами и почти его не слушал.

Окружение из венгров, которым всего всегда было слишком мало, ещё кричали на Пжедислава и великополян и насмехались над государством.

Дерслав, наслушавшись и насмотревшись всего этого, через несколько дней забрал с собой Ласоту и направился домой в Большую Деревню.

V

В Большой Деревне Дерслава, окружённой вокруг лесами и расположенной у рыбного озера, царил счастливый покой, которым она обязана была тому, что само положение её защищало. Зачастившие сюда издалека силезцы уходили от неё; и даже во время конфликтов и наездов, которые участились в Великопольше, Большая Деревня была в безопасности. Не лишь бы с какой кучкой захватчики отважились бы напасть на неё. Потому что село было людное, население храброе и такого духа, что на оборону его звать было не нужно. Два или три присёлка, Волька Золотая, Волька Набрежная и Колесницы так были по кругу рассеяны, что упаси Боже нападения, стояли на страже, объехать их никто не мог, а люди знакомыми тропинками сразу могли дать знать и ударить в набат.

В крайнем случае старая обширная крепость, обнесённая валом, могла защититься и содержать в себе немало человек.

В крепости стоял и костёльчик под её защитой, и сараев было много, в которых могли спрятаться крестьяне с имуществом.

Дерслав жил в старом доме, исправленном и перестроенном, который выглядел очень странно, как иногда грибы на дереве, когда растут стиснутые в кучку. Крыш, чердаков, сеней, разных прихожих, башенок, неровных стен пониже и повыше, маленьких и больших окон, торчащих труб было там не счесть. В некоторые комнаты люди попадали по приставной лестнице, как влезали в другие, трудно было угадать. С одной стороны примыкала старая, уже рассохшаяся и сверкающая щелями деревянная башня, которая, по-видимому, была воздвигнута для какой-то войны и опасности, а теперь бабы в ней вешали мокрые тряпки, когда на дворе была слякоть.

Таких удобств, каких требовали те времена, там было достаточно. Был и порядок в доме, но для глаз никто старой комнаты украшать не думал.

Почерневший от дождей, прокопченный от дыма, кое-где погрузившийся в землю, с покосившимися и подпёртыми стенами, он, может, уже должен был уступить новому более презентабельному дому, если бы Дерслав, который взял его таким после отца, и очень был к нему привязан, не защищал и не сохранял. Сын его, Веруш, силой хотел ставить новую усадьбу, Дерслав упёрся и стоял на том, что, пока он жив, и дом будет стоять, не даст прикоснуться к нему пальцем. Веруш, который хозяйничал для отца и заменял его, должен был примириться со своей долей.

Как этот дом, так и имущество Дерслава не бросалось в глаза. Везде был достаток, который никого завистливым не мог делать. В комнатах и каморках полно было всего, но об этом мало кто знал.

Дерславова жена, Ягна, которая тоже была из рода Наленчей, женщина спокойная, как тень ходила за мужем, который был к ней привязан, был ей послушен, но свой авторитет порой давал почувствовать, утверждая, что женщинам не следовало давать распоряжаться в доме.

Кроме сына Веруша, у Дерслава была дочка, которую звали Петрушей; девушка была похожа на мать, была тихая, мягкая и скромная. Может, оттого, что ни она своей красотой не могла похвалиться, ни отец – достатком, руки двадцатилетней Петруши никто не просил, и она сидела дома.

Знала о ней молодёжь, но молодым блеск и огласка милее всего; а Петруша не славилась ничем, только тем, что была правой рукой матери, а отцу самым милым ребёнком.

Дерслав и Ягна совсем не теропились выпровадить дочку из дома. Веруш, оттого, что не был женат, сестру дома с радостью видел.

Когда старый Наленч забирал с собой Ласоту в Большую Деревню, быть может, ему на ум пришло то, что приведёт дочке мужа; может, не очень хотел выдать её небогатому и привыкшему к лучшей жизни при дворе родственнику, – но нуждался в нём, не знал, где поселить, и, несмотря на страх, вёз с собой.

Только по дороге в разговоре старик сказал, что присмотрел уже для дочки человека, чтобы Ласота особенно к ней не приближался.

И хотя этого не было, отец ложью отпускал себе грехи ради безопасности своего ребёнка. Потому что двор Казимира, как и пан его, славился своевольными привычками. Но Ласота юношеские шалости оставил уже позади и о женщинах думал мало, а теперь должен был думать о себе, потому что не знал ещё, что предпримет.

Прибыв в Большую Деревню, старик сразу занялся размещением Ласоты. Дали ему отдельную комнату, которая имела вход с тыла, собственные сени и каморку, конюшни для лошадей, помещение для слуг, – и Веруш, который похож был на отца, принял его как брата.

Он рад был этому товарищу, который мог ему рассказать о дворе и о странах, какие посетил с Казимиром, или в которые он его посылал с другими.

Привыкшему к жизни в Вавеле, где всегда бывало шумно и кучно, откуда только три шага было до оживлённого города, Ласота Большую Деревню находил пустой и глухой, но приятно ему было отдохнуть и вспомнить молодые годы, проведённые в деревне.

Дерслав же то и дело ему повторял, что его не будет там век держать в заключении, и что будут дела.

Кроме старого хозяина, его сына, жены, дочки и пробоща, который жил в городишке и был постоянным гостем, мало кого там видели. Всё-таки прилетали разные новости из света, с Познани и Гнезна. В Большую Деревню наведывались землевладельцы, бывали ксендзы у пробоща, кметы из деревни и соседних лесов также иногда приносили слухи.

Вскоре Ласота заметил, какое расположение было в стране, потому что всё, что сюда приходило, что повторяли, свидетельствовало о враждебности к малополянам и королю. Только такие вести повторяли охотно, которые им угождали.

Здесь вскоре узнали, что Пжедислав из Голухова, который был губернатором, уже терял авторитет и на его место обещали посадить краковянина, что сильно возбудило умы.

– Пусть попробуют нам сюда прислать иноземца, – говорил Дерслав, – и увидят, долго ли он у нас продержится! Мы выкурим его… хоть бы был самым лучшим, потому что в своей земле чужим людям править не дадим. Великополян достаточно, и из них мы должны выбрать человека.

На другой день пришла новость, что король Людвик, забрав с собой корону, уехал в Буду, а свою старую мать оставил в Кракове. Как та правила, не говорили. Смеялись и пожимали плечами…

Каждый легко догадывался, что должно было наступить не её правление, а её милых любимцев.

Несколько раз старик выезжал за информацией то в Познань, то в Гнезно, то к соседям, которые жили у трактов. Одного вечера появился гость.

Был это клирик, мужчина средних лет, в котором с первого взгляда был виден потомок рыцарского рода, потому что плечи и грудь были скорее созданы для доспехов, чем для сутаны.

Родственник пана Дерслава, потому что принадлежал к роду Наленчей, Ян из Чарнкова, занимал уже достаточно высокую должность, потому что был подканцлером. Он известен был также учёностью, правотой и безукоризненной жизнью, но горячей крови, порывистый, невоздержанного языка, он больше имел неприятелей, чем друзей.

Когда Дерслав увидел, что он выходит из саней, очень удивился, потому что знал, что на пустые путешествия у него не было времени, не любил отдаляться от Кракова, а из-за должности также не мог.

– Отец мой! А вас что сюда к нам привело? – наклоняясь к его руке, спросил Дерслав. – Вы для меня самый милый гость, но, Бог свидетель, неожиданный.

Грубым голосом и резкой речью Янек из Чарнкова ответил:

– Я сам, брат мой, тоже не надеялся вас навестить. Что же хочешь? Такие времена настали, что те, от которых некогда убегали, сейчас сами должны убегать. Прошу дать мне на время приют, потому что меня, по-видимому, хотят посадить в темницу… Но…

Дерслав потерял дар речи.

– Шутите!

Они вошли в дом.

– Это не шутки, – воскликнул подканцлер, – так умели обхаживать старую королеву, обкладывая её такой клеветой, что если бы меня духовное облачение не защищало…

Тем временем пришли все: Веруш, Ласота, пришла поклониться клирику Ягна; сосредоточились около гостя, которого сердечно принимали.

Тот, раздражённый и взволнованный, с трудом мог удержать в себе гнев.

Тогда начались повествования, вопросы и возгласы удивления.

Янко из Чарнкова попеременно вопил и угрожал Божьей местью.

– Ведут королевство к погибели, к упадку, и его разорвут… Дал король править непутёвой бабе, её обступили льстецы, захватили злые люди, поэтому для нас, старых слуг, места нет, и не только нужно идти прочь, но жизнь защищать…

– Ну что же они могли к вам иметь? В чём упрекали? – подхватил Дерслав.

– Придумали, что хотели, чтобы избавиться, – воскликнул прибывший. – Не обо мне речь, но о подканцлерстве, чтобы у меня его вырвать и отдать Завише. Что же им стоит солгать и бросить клевету?

Меня обвинили, что после смерти короля я какие-то гривны себе присвоил, обвиняют, что мне прислуживают ведьмы, что ношу волшебный перстень, подаренный евреем Левком. Впрочем, разве я знаю, в чём меня упрекают? – рассмеялся горько подканцлер. – Я должен был исчезнуть с их глаз, поэтому, пока отдохну немного, у вас побуду, а потом двинусь к архиепископу.

Дерслав с трудом верил ушам.

– То, что случилось со мной, – прибавил подканцлер, – происходит и с другими. Пжедислав должен был уступить.

– Кому? – подхватил Дерслав.

– Одному из тех, лицо которых и привычки понравились королеве, – смеясь, говорил Янко. – Ну, нечего удивляться. Оттон с Пилцы, человек рыцарский, ни в чём его упрекнуть нельзя, кроме того, что находится там, где не должен.

– Оттон с Пилцы! Малополян! – воскликнул Дерслав. – Он губернатор в Познани. Я знаю его, всюду был хорош, но у нас не усидит… не дадим…

Гость, раз начав, высыпал несметное множество новостей, одни особеннее других, об изменениях, которые предпринимала старая королева. Бывших урядников увольняли, ставили новых, Рожици, отец и сын, с ними ксендз Николай из Корника и много других, никому не давая доступа к королеве, везде поставили своих приятелей.

Янко из Чарнкова изображал старую, выжившую из ума королеву больше с состраданием, чем неприязнью, сваливая вину на тех, кто её обманывал.

– Напала Литва, – говорил он, – вы это знаете; думаете, что войско против неё послали? Дали опустошать вплоть до Лысой Горы, а советники старой пани научили её, чтобы отправила послов к литовским кунигасам и пригрозила им авторитетом своего сына!

Литвины над ними посмеялись, пошли тысячи людей в неволю, тысячи домов в пепелище, а королева слушает цитры, наслаждается песней, разглядывает танцы и слушает сладкие слова. Не такого нам короля было нужно! – вздохнул Ян из Чарнкова. – Господь Бог дал нам в наказание эту красивую куклу, а сердце сжимается оттого, что для нас он есть куклой, для нас он ничем быть не хочет, когда у себя в Венгрии славится как пан мудрый, добрый и сильный, поэтому даже нашей жалобе и нашей боли никто поверить не захочет.

– А мы не верим, – вставил Дерслав, – чтобы он где бы то ни было мог быть добрым и мудрым… Впрочем, пусть этот француз счастливо правит венграми, далматами и итальянцами, а Пястовскую землю отдаст Пястам.

Слушая это, ксендз Ян, подканцлер, вздохнул своей широкой грудью и начал качать головой.

– Куда же подевались Пясты! – сказал он как бы сам себе. – Если бы даже была возможность выбирать нового пана и искать, где мы его найдём? Расплескалась эта кровь на мелкие капельки, на слабые ручейки, а сегодня после великого пана, что столько лет счастливо нами правил, обойтись первым попавшимся карликом, любому слабаку отдать в руки власть нельзя. Людвик плохой, потому что презирает нас, Елизавета плохая, потому что у старой бабы развлечения в голове и рука слишком слабая, чтобы в ней бразды удержать, но это наихудшее правление тем хорошо, что не даёт Польше разлететься на кусочки.

Дерслав аж шипел, такую боль ему доставляла эта защита Людвика.

– Отец мой! – воскликнул он. – Вы можете защищать его, испытав на себе его несправедливость?

– Защищаю не их, но целостность нашей короны, – сказал Янко из Чарнкова. – Дайте мне сильного Пяста… но такого у вас нет… на свете его нет.

Дерслав, хоть не хотел выдавать то, что думал он сам и его приятели, от серьёзного клирика, ум которого ценил, скрывать не хотел.

– Мы думаем иначе, – сказал он, – простите, отец мой, малополяне нас презирают, хотят нам законы навязать. Это началось при Казимире, этого мы не стерпим.

Это может случиться само по себе через Мазовию, почему бы нам так же себе пана не поискать? Мы найдём Пяста.

– Покажите мне его, – отвечал, усмехаясь, подканцлер. – Мне кажется, что всё время пребывая при дворе, где при покойном крутились и сидели все Пястовичи… я знаю их лучше всех… Они выросли на маленьких уделах и с большим делом не справятся.

Дерслав был сильно тронут.

– Милостивый отец, – воскликнул он, – вы ведь читали историю благословенного Кадлубка, потому что мы все учили её в школе. Всё-таки когда люди взяли для короны первого Пяста, он был маленьким и занимался только землёй и пасекой. Однако с Божьей помощью благодаря ему выросло великое государство.

Янко из Чарнкова усмехнулся.

– Старик мой, – сказал он, – вижу, что из вас диалектик так себе, послушайте меня. Времена были иные, простой мир таких же людей требовал, сегодня не то, что после Попелов взять наследство.

Неубеждённый Дерслав что-то пробормотал.

– Что вы имели бы против мазовецкого Зеймовита?

– Только то, – сказал Янко, – что если бы вы его хотели, он вас не захочет. Он недавно вернул Плоцк, оставили его в покое, на Людвика не пойдёт, достаточно у него дома работы.

Хозяин не настаивал.

– Казка Шчецинского сам покойный король воспитывал, – сказал он, – пан могущественный и с большим сердцем…

– Этот тоже не пойдёт против Людвика, – ответил Янко, – из родившихся в Силезии ни одного; Владислав Опольский, как и другие, тем более, что ему или Русь, или другая земля достанется без труда.

Дерслав хотел уже выдать то, о ком думали за неимением других и назвать Владислава Белого, но сдержался, опустил голову и замолчал.

Янко из Чарнкова сидел грустный. Так целый вечер они говорили о разных делах и людях, а из слов только грусть сочилась; надежд на скорое улучшение ни один из них не имел.

Все вокруг знали, что Дерслав, не желая ни в чём быть первым, не признавая себя предводителем, большей частью тайно крутился вокруг великопольских дел. Поэтому не было ничего удивительного, когда через два дня после подканцлера около полудня, в компании нескольких всадников, появился воевода Калишский, Пжедислав из Голухова, которого хотели выбросить с должности губернатора ради Оттона из Пилцы.

Могущественный пан, муж в самом расцвете сил, среди своих немалого значения, воевода Калишский, хоть не хотел потерять милости двора, всё-таки предпочитал держаться со своими и в общих делах от них не отбивался.

Он, наверное, был виноват в том, что, посмел отстаивать права Великопольши, чтобы их не уничтожали и землёй этой не пренебрегали, и король со старой королевой стали на него плохо смотреть. А так как всех слуг Казимира подозревали и заменили, ему досталась та же участь, что и другим.

Пан воевода спешился и отряхнулся от снега, собираясь поздороваться с выходящим хозяином, когда за ним приметил Янка из Чарнкова.

Он немного удивился.

– Вы знаете, или нет, – произнёс он, доставая из стремени ногу, – что со мной приключилось?

Дерслав утвердительно покачал головой.

– Значит, вы догадываетесь, зачем я к вам прибыл. Я ищу хорошего совета…

Его торжественно проводили в избу. Дерслав оказывал ему большое уважение, может, даже излишне, но у него была привычка делать себя маленьким, чувствуя, что это не так. Таким образом, лучшее сидение напротив огня дали пану воеводе, который, как бы вовсе не чувствовал того, что его сбросили с должности губернатора и отобрали у него положение и власть, весело улыбался.

– Ну, что вы на это скажете? – сказал он. – Будет у нас в Познани малополянин! Не хватает того, чтобы меня в Краков послали по своей милости, но я бы туда не поехал. Оттон из Пилцы – человек достойный, большой пан, рыцарского духа; его в самом деле жаль, потому что…

– Потому что мы его знать не хотим! – прервал Дерслав. – Ежели есть какой закон, за стороне которого мы должны стоять, то это тот, чтобы к нам чужих людей не посылали. В Великопольше только мы имеем право на власть и должности.

Пжедислав отогревал замёрзшие руки. Подали кубки для приветствия, Дерслав наливал, а, наливая, шепнул:

– Нам нужно не вдвоём, а в группе посовещаться, потому что есть, над чем.

Они поглядели друг другу в глаза, и воевода пришёл к выводу, что Янко из Чарнкова был не совсем одного мнения с хозяином.

Эта молчаливая договорённость не ускользнула от глаз подканцлера, который догадался, что великополяне замышляли что-то такое, во что вмешиваться не хотел. Вскоре под предлогом, что хочет навестить пробоща, он вышел из комнаты.

Воевода и старый Наленч остались наедине.

– Избавиться от Оттона из Пилцы – этого мало, – сказал Дерслав открыто, – мы бы рады избавиться и от власти старой бабы, и того короля, который нас не знает.

Пжедислав не показал по себе, что его слишком удивило то, что услышал; молча ждал объяснения.

– Пане воевода, – отозвался Дерслав, – нам нужно куда-нибудь съехаться и подумать о себе. Большая Деревня неудобна… усадьба у меня щуплая, а если бы люди стали сюда прибывать, это попало бы в глаза. В Познани у старой королевы есть свои, что нас подслушают и донесут.

– Где же вы думаете собраться? – спросил воевода не противореча.

– На богослужение в Гнезно, – сказал Дерслав, – каждому человеку ехать разрешено, это никого не удивит, ког-когда там у старого архиепископа соберётся немного землевладельцев. И вы приедете?

– Где другие, там и я, конечно, – ответил воевода. – Назначьте день, соберите верных людей, приеду и я в Гнезно, так же, как приехал к вам. Или Великопольша потеряет все свои стародавние права, или сегодня должна о них напомнить.

Сказав это, он с грустью немного подумал.

– Но что тут говорить о наших правах, – добавил он, – и как их должен уважать Людвик, когда к детям того короля, которому обязан этим государством, безжалостен и справедливым быть не хочет.

Вы слышали, что у королевы Ядвиги отобрали дочку, что её забирают в Венгрию, так же, как забрали корону… и что открыто разглашают, что король из страха, как бы не вспомнили когда-нибудь о наследстве отца, хочет их объявить рождёнными от незаконного брака и незаконными.

Дерслав вскочил с сидения.

– Нарушили завещание короля! – воскликнул он. – Ничего удивительного, что с детьми обойдутся жестоко. В них нет ничего святого. Но король Людвик тоже должен чувствовать, что на этом троне слабо держится. Сына ему Бог не дал, а на его дочку наследство не переходит. Таким образом, корона снова отойдёт к Пястам… лишь бы мы заранее её наследником обеспечили.