Белый князь

Пжедислав огляделся вокруг.

– Ты от себя это говоришь? – спросил он.

– От себя, но многие то же самое говорят, что и я. О Пястах всюду слышно… к ним нас старый долг тянет.

– Молчи же до поры до времени, – кладя пальцы на губы, отозвался воевода. – Когда кто-нибудь хочет что-нибудь эффективно сделать, не должен заранее разбалтывать, сегодня более срочная вещь так принять в Познани Оттона из Пилцы, чтобы у него желание пропало нам навязываться. Пусть возвращается на двор старой бабы, вместе с Завишей, Добеславом и другими.

Прежде чем воевода выехал из Большой Деревни, Ласота уже её покинул, снабжённый поучением Дерслава, в какие усадьбы нужно заехать и кому шепнуть, чтобы собирались в Гнезне на Громничной улице.

VI

Хотя трудней всего, по-видимому, у нас всегда было землевладельцам держать язык за зубами, особенно, когда сердце в груди нагревалось, хотя великополяне и малополяне всегда одинаково грешили тем, что тайны, если бы дело шло о жизни, не умели сохранить, этот съезд на Громничной в Гнезне разошёлся, как-то не выдав того, что на нём приняли.

Также может быть, что где было столько голов и столько разных мнений, ни на что не могли согласиться, и поэтому молчали.

Достаточно, что землевладельцы, продвигаясь каждый своим путём, не хвалились тем, что решили.

Хотя и не вместе, большая часть тех, которые заседали в Гнезне, потянулась в Познань.

Здесь с минуты на минуту ожидали объявленного уже Оттона из Пилцы.

Город заранее был заполнен, как бы готовился к его приёму.

Дитя великого дома Топорчиков, получивший образование на чужеземных дворах и в путешествиях по загранице, с рыцарской фигурой и духом, любезный, желающий завоевать себе народную любовь, был этот Оттон из Пилцы на первый взгляд очень хорошо подобран для примирения ссорящихся друг с другом великополян и малополян. Только вот, стоя уже тут на своём праве, как краковянина, навязанного королевой, знать его даже не хотели.

Правда, с ним было духовенство, принявшее его сторону, которое уговаривало помириться, но никто его слушать не думал.

Задумал Оттон из Пилцы панской свитой показать жителям Познани, кто он такой. Поэтому он пытался набрать многочисленный и красиво одетый отряд, чудесных лошадей, кареты и нарядных возниц, прекрасное окружение, и, как это уже в те времена начинало входить в обычай, свой въезд на должность губернатора устроил с большим великолепием.

Перед ним в замок для приёма землевладельцев уже прибыли кухни, бочки и многочисленные слуги. Ожидали, что из одного только любопытства собрание будет большим.

Сев перед городом на одетого в пурпур коня, с панской свитой, Оттон из Пилцы очень торжественно заехал в Пжемыславовскую крепость.

По дороге стояло много молчаливой черни, из домов вышли кучки мещан, евреев и окрестных кметов, только землевладельцы не показывались вовсе. В замке было пусто.

Никто не приветствовал, никто не прибыл. Только епископ, и то не скоро, показался у нового губернатора.

Этот молчаливый, странный приём больше, может, тронул Топорчика, чем сопротивление и открытая неприязнь, если бы ему их показывали. Было что-то презрительное в этом забвении, которое говорило:

– Не наш ты, мы не знаем тебя.

Епископ пытался его утешить, обещая, что, если вести себя тихо и мягко, это может измениться.

В пустой крепости губернатор вызвал к себе тех, кто по должности должны были ему представиться, и от тех он не добился ни слова. Приходили молча, слушали мрачные, уходили, ничего не обещая.

С воюющими дело явно лучше, с таким пассивным сопротивлением нужно много терпения, а именно его Топорчику, у которого была живая кровь и панский ум, не хватало.

Из людей поменьше не один, может, обратился бы к нему, и в надежде на некоторый заработок был бы ему послушен, но всякий боялся пойти против своих, зная, что губернаторы легко сменяются, а со своими из века в век нужно жить.

Не знали и знать не хотели Оттона из Пилцы. По дороге сюда он не имел надежды, что его очень хорошо примут, но он верил в себя, верил, что вежливостью и гостеприимством он постепенно приобретёт сердца. Встретив это чуть ли не презрительное сопротивление, он совсем не знал, что делать.

Поскольку он был в хороших отношениях с епископом, он спрашивал его совета. Тот, вздохнув к Богу, сложив руки, не сказал больше, чем то, что надо было ждать и не показывать гнева.

Тем временем в замке по-прежнему было пусто. Помимо нескольких своих краковян, у него не было никого, а те, попробовав сблизиться с великополянами, грубо выпровоженные, остались одни, как и он.

На постоялых дворах они напрасно искали знакомств; где влезали более смелые, там доходило до ссоры, нескольких порубили, остальные должны были сидеть в замке. Даже те, что имели в Великопольше родственников, не нашли лучшего приёма, чем другие.

Между тем, как перед прибытием Оттона из Пилцы, так и после его приезда то и дело продолжались разбои и нападения, насилие и наезды. Мало было землевладельцев, которые держались с двором, их можно было пересчитать по пальцам, те же особенно не подвергались насилию. Оттон из Пилцы хотел показать свою силу и величие, устроил погони, отправил отряды; ему совсем не везло. Его люди ни достать информации, ни помощи допроситься не могли, отправляли их как неприятелей, не желая знать. Даже те, которым приходили на помощь, были рады от них отделаться.

Какое-то время терпел так Оттон из Пилцы, а до доходили до него всё более тревожные новости.

Духовенство, на которое он рассчитывал, было бессильно, в конце концов и оно портить отношения со своими и разрывать с ними из-за губернатора не хотело.

Епископ советовал поговорить с Пжедиславом из Голухова и через него привлечь землевладельцев на свою сторону. Оттон из Пилцы, зная, что звать его к себе было бы напрасно, потому что воевода точно не появился бы, узнав, когда найдёт его в Голухове, сам с маленьким отрядом поехал к нему.

Они не были чужими друг другу, потому что уже не раз в жизни встречались; но теперь сложились новые отношения и предшественник на губернаторском месте уже в Познани не появился.

Одним весенним днём, неожиданно рано, с градом, ливнем и ветром в злую годину прибыл Оттон из Пилцы в Голуховский замок.

Когда он заезжал, не знали, кто это был, а так как гостеприимство у нас всегда была наипервейшей добродетелью, даже не спрашивая, поднимали решётку.

Пан Пжедислав вышел, наверное, думая, что это кто-то другой, и очень удивился, когда увидел Оттона. Не очень довольный, он должен был впустить его в дом и поздороваться.

Топорчик уже так был раздражён тем, что с ним там и даже по дороге случилось, что не сел, не принял гостеприимства, пока не выбросил всё, что имел на сердце.

– Пане воевода, – воскликнул он, стоя в предсенях, – я знаю, что вы мне не рады, что я для вас гость неприятный, но – вы ко мне не захотели бы ехать, поэтому пришёл я к вам.

Пжедислав поклонился. Они вошли в большую нижнюю сводчатую комнату. Хозяин первый указал на стул. Оттон не сел.

– Я прибыл к вам за советом, – сказал он. – Королева Елизавета, на которую король сдал правление этим королевством, по совету своих панов комесов и баронов послала меня сюда вместо вас. Верьте, что я об этом не старался, не добивался… Я знал, что вы примите меня с неблагодарным лицом.

Я должен быть послушным королеве, рад бы делать только то, что вам может быть добрым и милым. Почему вы все, будто дали друг другу слово, отстраняетесь от меня?

Пжедислав помолчал немного.

– Во-первых, я должен сказать вам то, что у меня больше всего на сердце лежит, – сказал он, – то, что я тоже санимал должность губернатора, как обязанность, но не то, что бы на этом настаивал и об этом старался. Сегодня я не взялся бы за неё.

Может ли это быть, чтобы вы сами не знали, почему вас так принимают великополяне? Эта земля, Пястовское гнездо, от которой всё это государство получило имя и королей, лишённое всего, даже того привилея, что стерегло в Гнезне короны… было при том одном, что его всегда великополянин занимал.

Не имея удельных князей, хотели над собой такого, что тут бы родился и воспитывался.

– Разве во всей этой Короне не все братья? – спросил Оттон. – Ведь наших Топоров много в Силезии и тут у нас. Я тут чужой?

– Если мы и братья, то двоюродные, – рассмеялся Пжедислав, – напрасная это вещь – доказывать иначе, когда по речи и привычкам любой поймёт, что нас не одна наседка выседела. Впрочем, тут о законе идёт речь, а не о любви. Если бы вам в Краков послали великополянина, вы также бы на него негодовали. Ни королева, ни король не понимают этого, вы, милостивый мой, должны были заранее знать, что вас ждёт.

Оттон из Пилцы гордо покачал головой.

– Я провинился в том, что этого не предвидел, – сказал он. – Свершилось. Позволить вам сегодня себя выгнать, себя, посланному с руки короля, было бы позорно… Поверьте мне, что я желаю добра и…

Сделав ему знак рукой, Пжедислав не дал ему говорить.

– Это ничуть не поможет, – прервал он. – Вы выбрали плохое место. Жаль мне вас, но тут нечем помочь.

– Моя честь не позволяет мне его оставить.

– А наша честь не допускает, чтобы мы иначе вас приняли, только так, как видите.

– Значит, знать меня не хотите?

– Оттона из Пилцы уважаю, – сказал Пжедислав, – но губернатора в Познани краковянина – не знаю.

– Где же то право, которого вы придерживаетесь?

– Его записали века… стоит ли где на бумаге или нет, мы его у себя отобрать не дадим.

А спустя минуту воевода добавил:

– Дойдёт до того, что, когда сегодня всё нужно писать и запечатывать, потому что слово ничего не стоит, мы постараемся на каком-нибудь будущем съезде, даст Бог, о том, чтобы обычай превратился в письменный закон.

Они стояли так напротив друг друга, а воевода постоянно указывал гостю на стул, когда тот глядел уже в открытое окно, не пройдёт ли град и слякоть, чтобы, не мешкая, удалиться.

Подали заздравные кубки, Оттон своего не коснулся.

– Пане воевода, – сказал он, – мне кажется, что королевская воля выше права. Постарайтесь её изменить, но слушать её нужно.

– А я полагаю, что рыцари тех земель имели свои законы и даже у своих собственных панов упомяналось о них; что говорить о чужаке?

– Но он наш король, – ответил Оттон.

– Ещё больше венгерский и долмацкий… – шепнул воевода.

Задумчивый Оттон медленно прошёлся по комнате.

– Вы должны помнить о том, – сказал он, – что пока жил король Казимир, он лучше всех старался о том, чтобы из разорванного государства создать целое, потому что это даёт ему силы. Значит, вы хотите разорвать то, что он соединил, соглашаетесь на безопасность и силу этой короны?

– Всё-таки мы не отделяемся и королю в послушании не отказываем, – ответил Пжедислав, – но мы хотим, чтобы он одинаково был великопольским, как краковским.

Оттон передёрнул плечами.

На дворе ещё свирепствовал ветер и град с дождём бил о стены; но, не обращая на это внимания, дольше уже разговаривать не желая, Оттон взял в руку свой колпак, который он положил на стол, поклонился и направился к выходу.

– Без гнева, – сказал Пжедислав. – Вы хотели от меня совета, я дал вам его. Делайте, что считаете правильным.

– Я должен удержаться в должности, – гордо ответил Топорчик. – Вы также должны подумать, годится ли вам начинать войну с королём и королевой.

– Нас вызвали, – коротко сказал Пжедислав.

По обоим было видно, что они не чувствовали себя врагами, и что скорее имели расположение друг к другу, чем антипатию, но ни один из них уступить не мог.

Град беспрерывно стучал по крышам и стенам.

– Не обижайте меня тем, чтобы покинете мой дом в такую пору, – сказал воевода. – С губернатором разговор окончен, а Оттон Топорчик приятный для меня гость.

Прибывший дал склонить себя и, бросив шапку, сел.

Поглядели друг на друга.

– Стало быть, – сказал он, – Великопольша на короля и королеву разгневана?

– Иначе не могло быть, – начал хозяин, – король Людвик, действительно, нанёс к нам визит, так же, как в Ленчицу и Серадзь, но в Гнезне даже на приготовленный для него трон сесть не захотел.

Оттон промолчал.

– Ваши предубеждения несправедливы, – отозвался он через мгновение, – король Людвик – пан мудрый и добрый, в нём течёт капля крови Пястов, старая королева – Казимирова сестра, дочка Локетка, пани очень милостивая.

– Милый мой, – рассмеялся Пжедислав, – сосчитайте её годы; разве в её возрасте ей подобает править таким королевством, как наше? Она добрая… но сама доброта её для нас в злобу обратиться, потому что злые люди будут ей пользоваться и уже пользуются. Правды к ней не подпускают, родина поднимет бунт…

Он не докончил. Оттон из Пилцы печально смотрел на стол.

– Вы говорите горькие вещи, – шепнул он.

– Потому что наше сердце заплывает горечью, – ответил Пжедислав.

Между тем немного прояснилось. Туча, уносимая быстрым ветром, ушла в сторону.

Оттон из Пилцы встал, подавая руку хозяину.

– В самом деле, не знаю, что предпиму, – сказал он, – но расстаться с вами как чужой не хочу. Правду услышать всегда хорошо.

Пошли тогда вместе к сеням, где ждала воеводинская служба, и Оттон из Пилцы, не задерживаясь больше, велел подать коня.

О том, что он нанёс ему визит, воевода не рассказал. Жаль ему было человека, который провинился тем, что легко взялся за дело, которого не рассчитал.

Ещё несколько месяцев оставался Оттон из Пилцы губернатором, но напрасно пытался приманить к себе людей. Кроме епископа и нескольких духовных лиц, никто к нему не заглянул.

Тем временем в стране увеличивался беспорядок, о котором он всегда слишком поздно узнавал и предотвратить не мог. Каждый сам себе совершал правосудие, не прибегая к нему.

Силой он не мог победить людей, потому что не имел иной, чем та, какую ему давало великопольское рыцарство, а то шло неохотно или вовсе не пребывало, и приказы его исполняли так, чтобы результата не имели.

В конце концов Оттон из Пилцы выехал в Краков, к королеве, очень недовольный.

Когда это случилось, Наленчи, а с ними значительнейшая часть местных отцов уже срочно совещались по поводу того, чтобы выбрать себе Пяста и поставить его против Людвика.

Дерслав, который имел в Мазурии родственников и много знакомых, прежде чем с другими голосовал за Белого князя, задумал, когда наступила весна, поехать в Плоцк, где у него был приятель Николай из Миланова, казначей при старшем князе Зеймовите.

По своей привычке, он не хотел открывать то, с чем ехал. Хорошим предлогом должно было служить то, что хотел поместить при мазовецких князьях родственника, Ласоту, который со смерти Казимира остался без службы; Ласоте он ничего другого не доверил, только подал ему эту мысль.

– Прежде чем найдётся что-нибудь другое, – сказал он ему, – чтобы ты не тосковал в этой дыре у меня без дела, почему бы в Мазурии не попробовать? Там наши князья, а они выросли теперь в большую силу… Служат у них люди и хорошо им.

– Да, – с маленькой усмешкой добавил Ласота, – мы слышали о том, как там под властью князя Зеймовита здорово и безопасно… кого лошадьми не разорвут и не повесят, тому здорово…

– Князь Зеймовит, – живо прервал Дерслав, – не тот уже, что был, много смягчился… Старый князь сидит в занятом после смерти короля Плоцке и укрепляет его, молодые – в Черске и Варшаве. При старом мой Николай из Миланова на должности казначея, мы поедем его проведать. Если нам не понравится, силой нас не задержат.

Ласота отгадал, может, что ни ради одного себя ехал родственник, но не показал этого.

Мазовия в то время только что, можно было сказать, начала заселяться, выкорчёвываться, так же как и другие земли. Незадолго до этого, когда с Литвой не было согласия и определённой границы, особенно с краю пески и леса стояли пустыми.

Люди не хотели там селиться, не чувствуя себя в безопасности. Многих Литва оттуда наловила и увела в неволю, так что редкое население было вынуждено прятаться в глубине пущ. Только теперь деревенек становилось больше и понемногу поля выдерали, хотя с них большой пользы не было, и через несколько лет запускали землю, освобождая из-под леса более плодородные поля. Местечки также, вначале убогие, понемногу застраивались, да и замки из камня и кирпича по примеру Казимировского начали строить.

После короля Плоцк и весь этот участок, хорошо обжитый, взял князь Зеймовит, таким образом и свою Мазовию по его примеру поднимал. Из тогдашних Пястов эта отломанная ветвь развивалась пышней и сильней. Поэтому на неё поглядывали не без мысли, чтобы доверить ей будущие судьбы всей короны. Это ещё не раскрывали. Дерслав и присмотреться хотел ко двору, и прислушаться, что там стучало, и подумать, может ли Великопольша рассчитывать на Мазовецких.

Там бывали люди из Великой Польши, землевладельцы вступали в близкие отношения и женились, всё-таки мазуры держались как-то особняком и полного сближения не было. Великополян от мазуров легко было отличить.

В эти пущи, на эти песчаные дюна, к этим деревням, редко разбросанным, медленней доходил европейский обычай, которого краковяне уже много подхватили, а Великопольша немного. Землевладельцы в Мазурии жили просто, старый обычай, одежда, язык, разные извечные обряды, особенно у более бедных, сохранялись. Связи с Литвой у границ приносили даже много языческого и отзывались старые идолопоклоннические традиции. В некоторых деревнях, хоть был ксендз, хоть люди крестились, хоть заглядывали в костёл, настоящий Господь Бог стоял вместе с давно изгнанными.

На свадьбах, крещениях, похоронах пробощи на многие обычаи и песни должны были затыкать уши.

У более или менее больших трактов, где проезжало купечество, на берегах рек, которые также представляли дороги, народ уже был немного образованный; в пущах ещё, увидев чужого, а особенно вооружённого, он скрывался и убегал. Из хат целыми семьями сбегали крестьяне при виде путников.

Эти деревни, в которые редко заглядывал чужой, остались там ещё такими, какими были много веков назад, халупы в них ставили дымные, а в доме люди, скот и овцы жили вместе в кучке.

И полей было видно ещё немного, потому что работа на них редко оплачивалась. Крестьянин жил стадами, лесами, реками и почвой, которую, едва копнув на пепелище ралом и любой веткой взборновав, был рад, когда ему хоть редкий колос выдала.

Живя среди такого народа, и землевладелец, и ксендз становились понемногу подобными ему. Поэтому и здесь, кроме княжеского двора, нелегко было увидеть дорогое платье, блестящие доспехи и изящный костюм. Царили простое грубое сукно, серое полотно и кожух. Также старомодное оружие, деревянное копьё, заострённое куском железа, были наиболее распространены.

Во многих деревнях железо считалось ценным металлом, до которого были жадны, как на серебро и золото. Не каждый мог иметь нож, но умели обходиться без него. На возах потом ещё долго никаких оков не знали, а секира в доме была великим сокровищем. Эта видимая бедность всё-таки не делала мазуров беднее других людей.

Лес был великой сокровищницей, он обеспечивал всем: едой, топливом, строительным материалом, обувью и витками. Он был словно домом, был твердыней. На голых взгорьях и незаросших местностях мало кто осмеливался строить, потому что только тот чувствовал себя в безопасности, которого разглядеть и найти было трудно.

Старый Дерслав обычно выбирался в дорогу, не собирая много людей, потому что знал, что большой и прекрасный отряд, передвигающийся по лесу, привлёк бы разбойников. Он, Ласота, около десятка челяди, одетых невзрачно, выехали из Большой Деревни в Плоцк.

Более или менее проведённая по-старинке дорога у них была: прямо к какому-то броду, от него над ручьём влево до песчаных холмов, потом прямиком долиной, возле луга и тому подобное. Больше вёл инстинкт, чем эти неопределённые данные. На полях кое-где встречали пастуха, батрака с ралом или странствующего деда, которые показывали дорогу до ближайшего города.

Положились на это.

И в этот раз Дерслав и другие, немного рассчитывая на Божье Провидение, выехали из дома, и хотя придерживались указаний вправо и влево, вечером, забравшись в дикую пущу, так хорошо заблудились, что, когда начала опускаться ночь, уже думали заночевать под открытым небом на поляне.

В это время года ночлег в большом лесу не был несчастьем, потому что кони могли пастить на траве, сами в саквах хлеб и кое-какие запасы имели, а аромат распускающейся сирени и расцветающей черёмухи не был неприятным.

Место, в котором они оказались, непрерывно кружа, не показывало ни следа ближайшей стёжки и человеческой ноги. Лес, растущий веками, возвышался до небес, местами укрытый дебрями и заваленный буреломом, который пройти было трудно. Трущобы, давно не хоженные, если бы не вечер, вынудили бы их заняться охотой, потому что зверь там, будучи в безопасности, лежал спокойно в берлогах, и едва на бросок копья бросался в бега.

Дерслав сказал, что такого дикого леса он давно не видел, и что, пожалуй, они очень сбились с пути, раз попали в такую западню.

Они искали только возможного места для ночлега, когда между деревьями, показалась речушка среди болот, а за ней на песчаном холме как бы серое заброшенное городище.

Уже в то время по стране можно было встретить много подобных, что когда-то в языческие времена служили прибежищем и для собраний вечей, а теперь заросших травой.

Болота и речушка отделяли путников от взгорья, Ласота двинулся первым, ища брод, и вскоре начал звать к себе Дерслава, потому что на болотах нашёл гать и подобие дорожки.

Это уже был след того, что тут поблизости должны жить люди. Итак, путники двинулись, в надежде, что найдут какой-нибудь дом, или хотя бы сухое лежбище на пригорке.

VII

Солнце уже заходило ярко и золотисто, но на дворе было ещё светло, как днём, и околицы хорошо просматривались. Не подлежало сомнению, что они приближались к какому-то поселению. Гать, закиданная свежими ветками, была этому доказательством. Речка в этом месте едва достигала коням по брюхо, хоть вода была весенняя.

На противоположном берегу в песке были заметны следы и конских копыт, и человеческих ног. Вели они к пригорку, на котором до сих пор никаких построек, ни крепости, ни валов видно не было.

Но когда, громко разговаривая, они начали взбираться на этот песчаный курган, в то время, когда меньше всего этого ожидали, перед ними появился странно одетый и вооружённый муж, который встал у них на дороге, как будто хотел задержать дальнейший подъём.

Мужчина был пожилой, с длинными седыми волосами, ниспадающими ему на плечи, сильный и плечистый, в колпаке на голове, похожем на литовские, в коротком одеянии из бежевого грубого сукна, затянутый кожаным поясом, его ноги были зашнурованы, как у крестьян, а на них были надеты ходаки. С боку у него висел широкий меч в тёмных ножнах, а в одной руке у него была толстая палка, наполненная кремнием.

Хотя его одежда делала его почти диким, лицо вовсе не было ординарным, черты имел благородные и некогда красивые, и сейчас ещё отмеченные печальной гордостью. Бородка и усы более тёмные, чем волосы, подстриженные, не заслоняли губ, выражение которых, равно как нахмуренного лба, выдавало чуть ли не гнев.

– Гм! – воскликнул он. – Куда? Кто? Стой! Что вас сюда загнало?

Дерслав, который выступил вперёд, по выговору понял, что имел дело не с мазуром.

– Ради Бога! – ответил он. – Что у вас тут, дороги не свободны для путников? Куда же мы попали?

Через минуту сдерживающий их воскликнул:

– Вы попали туда, где в вас не нуждались, и куда вам было не нужно.

– Значит, заблудившимся уже и дороги не покажете?

– Я готов даже проводить, – прикрикнул он, – но сюда вам нечего потом ехать. Тут нет ни тракта, ни постоялого двора. Откуда вы? – добавил он гневно.

– Из Познани в Плоцк, – сказал Дерслав.

– Лихо вас сюда занесло?! Вступил в ад, по дороге ему было! – крикнул тот, загораживая тропинку.

– Ну, а где мы, и кто вы? Можно это узнать? – сказал мягко Дерслав. – Какого чёрта, мы не разбойники.

– Кто я, это вам ни к чему не нужно, – воскликнул незнакомец. – Вы не разбойники, но на разбойников можете попасть.

Сказав это, он внимательно пригляделся к Дерславу и его людям.

– Поворачивайте отсюда, – начал он снова, – туда вам нет дороги… а хотите ночевать, то на другой стороне реки выпас для коней найдётся.

– На пригорке нам бы лучше было, – вставил Дерслав.

Злой человек весь затрясся.

– Я вам говорю, на пригорке нет для вас ничего. С Богом, с Богом ступайте туда, откуда пришли, – и пальцем он указал им в противоположную сторону.

В спокойном Дерславе начинала играть кровь.

– Из вашей речи видно, – сказал он, – что вы не простой бытрак, а обходитесь с нами хуже холопа. Чего нас отсюда гоните?