Я родом из страны Советов

Мы побежали все вместе, и все время натыкались на немецкие заставы – то пушки стоят, то минометы, то еще что-нибудь. Но офицеры-то знали, что и как… И все равно долго-долго мы бегали там, наконец нашли реку Волгу, а рядом большой железнодорожный мост был взорван. Офицеры говорили, мол, на той стороне должны быть наши, а здесь – немцы. А немцев почему-то не оказалось. И офицеры все думали – как же так?.. а может немцы уже и на другую сторону перебрались?.. Кое-как мы перебежали на ту сторону, а я самый первый прибежал, потому что был, как это по-военному говорится, в маскхалате.

По сторонам посмотрел – никого нет, и деревня еще далеко, ну мы к ней и пошли. А нужно было еще узнать, есть ли немцы в деревне. Кстати, среди нас уже появился старший из офицеров – его мы все уважали и признавали как командира. И вот он одного послал на разведку в деревню. Тот ушел. Мы сидим, ждем-ждем, а никого нет. Что делать? Второго послали, да и его тоже потом не дождались. С третьим то же самое. Так мы и остались вдвоем. Тогда мне старший офицер и говорит, мол, давай, ты беги. Я побежал. Прибежал в избу, открывают мне дверь – а там тепло, крестьянки в платках… Я им первый вопрос: «Немцы где? В деревне немцы есть?». Мне отвечают: «Нет их здесь. Ты давай проходи…». Я зашел, и едва дошел до стола – тут же свалился как мертвый. В сон меня бросило. Ну, видимо, то же самое и с другими офицерами случилось.

Утром нас разбудили уже русские военные – всех собрали, допрос устроили… Тут пришел какой-то важный начальник – меня как гражданского в милицию отправили, а остальных – в какие-то следственные отделения, наверно. Ну я думал, из милиции-то тоже бежать надо – туда, где мои родные, потому что здесь я везде чужой. Ну а как убежать?.. Хотел из уборной убежать – доски уже там все оторвал, но так мне это и не удалось. Потом таких же как я в милиции набралось человек 10-15 – целая компания – и нас повели в тюрьму. За что? Ну надо же было разобраться, кто мы такие. Может быть, мы шпионы?.. Ну а тогда я даже не знал, куда нас ведут, а нас под конвоем трех милиционеров везли в город Кашин – в тюрьму. Впрочем, по дороге нас начали кормить – зайдем в какую-нибудь избу, конвоиры наши платят там деньги, а нам картошки дают и плошку расплавленного горячего сала. Хлеба не давали, так что мы картошку макали в сало – так и ели. Однажды все сели, а мне места нет… Я стоял-стоял, а на меня никто внимания не обращает, и тут опять же наши русские женщины! Подошла, дала мне хлеб, картошку и маленький кусочек сала… Вот ведь как бывает!

А о том, что на самом деле в тюрьму пришли, мы только там и догадались.

В конце ноября 1941 года нас под конвоем привезли в тюрьму. Называлась она Тюрьма №5 г. Кашина Тверской область (раньше – Калининской области).

В тюрьму нас привели после обеда и сразу по одному начали вызывать в канцелярию; там записывали все как полагается, там же врач смотрел, потом проводили краткий допрос. Там же сразу отнимали паспорт, все документы, деньги… Но потом все возвращали – когда выпускали из тюрьмы. Недалеко там была каптерка (это продуктовый или вещевой склад) – я туда сдал шапку, пальто… Обычно заключенным там выдавали балахон, но мы так и остались в чем были, только без верхней одежды. Т.к. мы пришли после обеда, в каптерке нам дали по куску хлеба и меня одного повели в камеру. Куда остальных направили – я уже не знаю.

Тюрьма была старая, в коридорах я замечал работающих заключенных – тех, у которых уже срок кончался. Но их там не очень много было. Камера, в которую меня повели, была на втором этаже, размер ее – примерно 4 на 5 метров, нар не было, т.е. спали там все на полу. Мне дали потрепанный матрац, такое же одеяло и подушку – такую тонкую, что даже на подушку не была похожа. Первым, что я заметил из обстановки в камере, было окно – небольшое, высоко под потолком; неба не видно – специально козырек был сделан, чтобы заключенные свободы не видали. Дверь в камеру – массивная, тяжело открывается, а сверху над дверью тоже маленькое окно, в котором находится керосиновая лампа – она ночью освещает сразу и коридор, и камеру. Караульные зажигали там свет, не заходя в камеру. От двери налево стояла параша – неотъемлемая часть тюремной обстановки – естественно, никаких загородок около нее не было. Самое лучшее место было под окошком, потому что в камере стояла ужасная духота, а там был хоть сколько-то свежий воздух, хотя иногда и прохладно. Ну а самое плохое – у параши, вонь там стояла несусветная. По негласным правилам все новенькие ложились у параши, а потом, когда кто-то уходил, очередь передвигалась в сторону окна.

Люди там сидели в возрасте от 30-40 лет, хотя были и молодые. За это время в тюрьме образовывалась своеобразная элита. Лидером считался самый отъявленный жулик, который уже не первый раз в тюрьме сидит, знает все правила, все может. И еще обычно он очень сильный и диктует свою волю. Часто у него находятся друзья – такие же, как он. Значит, где-то они уже раньше познакомились или сидели вместе. Ворье такое…

И они диктуют условия всем остальным. Например, если кому-то приходит передача – они забирают себе половину. Жаловаться на них нельзя – тогда они драться будут и, говорят, даже могут убить кого-нибудь.

Когда я зашел в камеру, все сидели по своим местам и смотрели на меня, изучали, мол, кто это такой. И они ждали, чего же я скажу – я-то только-только с воли, а они там и не знают никаких новостей, и я по идее должен был это все им рассказать. В тюрьме о своих делах никто не говорит – за что сидит, какая статья известна. Не принято это. Когда я чуть-чуть осмотрелся там, меня начали спрашивать – сначала те, кто поближе сидел, потом другие…

Наступил вечер, и все легли спать. Я тоже лег, одеялом укрылся, как полагается. Утром меня разбудили – в туалет. Все собираются и выходят в туалет. Бывает, когда много народу, половина камеры сразу идет, вторая – остается, ждет. Туалет – это большая комната, там очень грязно, вонь, хотя там и убирают… А еще, что примечательно, вся стена там исписана – это заключенные передают новости друг другу: какой приговор дали, расстрел, заключение или штрафной батальон. В штрафной батальон собирали заключенных, давали им оружие – испорченное или вообще незаряженное – и отправляли их в атаку. Естественно, по ним начинают немцы стрелять, а наши офицеры определяют огневые точки противника, чтобы подавить их. В итоге эти заключенные практически всегда погибали, ну а тех, кто выжил, освобождали и с них снимали судимость. Существовала даже определенная азбука – «по фени». Так и говорили: «Ты ботаешь по фени?..». Например, документы называли «ксивой», часы – «бочата», а убить кого-то – «на гоп-стоп» и т.д. Я все эти обозначения выучил тогда. И на стенах в туалете была своя система обозначений: например, луна – расстрел… По правилам, заключенным, конечно, не полагалось иметь при себе металлических предметов, но все равно люди, которые уже давно там сидят, такие закаленные волки, где-то это доставали – сломанную ложку, например, найдут, или сломают ложку, а потом ее заточат, или какую-нибудь проволочку подберут… Некоторые просили у других (в тюрьме же все друг друга знали, хоть и не виделись), и передавали потом через туалет. Вот и я попросил у одного соседа… Этим на стене и нацарапывали. А стена уже была вся исписана, поэтому люди заранее договаривались, где что будут писать. Мы тоже с моим товарищем так договорились. На стене уже была чья-то луна нарисована, и если бы меня приговорили к расстрелу – я там точку должен был поставить, а если моего товарища – он там крестик поставит. Но в итоге никто из нас так ничего и не нарисовал там.

Когда утром приходили из туалета, начинался завтрак – выдавали пайку. Что такое пайка? Кусок хлеба 350 гр. Это нам выдавали на день, и это было единственное питание, остальное – уже чепуха. В двери камеры было окошко, которое открывалось как стол, и оттуда в чашки нам наливали суп или чайник ставили, чтобы каждый отдельно себе наливал, и все туда подходили за этим пайком. Т.е. на завтрак был паек и чай, но вместо чая, естественно, простой кипяток был. Первый раз мне хлеба не досталось – все как кинулись туда (а они-то все знакомые), и кто-то мою пайку утащил и съел. Полагается так: очередь стоит по двое человек, они берут хлеб (т.е. надсмотрщик видит две руки) и уходят в сторону, подходят другие двое. Так должно быть. Но многие все равно обманывали, и тогда я целый день ходил без хлеба. Хотел жаловаться, а мне говорят, мол, нельзя – во-первых, ты в плохие люди попадешь, во-вторых, тебя могут здесь невзлюбить, и тогда, считай, пропал.

На обед приносят баланду, в которой плавает какая-нибудь маленькая долька рыбы. Это очень невкусный суп – жидкий и соленый. Это примерно пол-литра воды, ложка или две крупы самой дешевой и брюшина или кишки.

А до обеда идет напряженная работа администрации – кого-то вызывают к следователю, к кому-то приходит врач, спрашивает, есть ли какие-то жалобы, иной раз приходит прокурор и помощник прокурора… На самом деле прокурор никогда не приходил, а раз в месяц приходил только его помощник. В это же время принимают передачи. В тюрьме-то много местных сидят, и им что-то приносят. Это очень забавная штука: все ждут, что кому-то принесут передачу, и тот поделится с другими, потому что потом и другие поделиться могут. Но это всегда кончается одинаково: приходит эта «элита» и отнимает все самое вкусное. В тюрьме у людей часто случается заворот кишок – все голодный, голодный, а потом много съедает. Ему говорят, мол, не ешь, не ешь – все знают, что нельзя сразу много есть, да он и сам это знает, а остановиться не может. Вообще кормили очень плохо, и у многих в тюрьме ноги опухали от голода.

Эта камера – явление временное. Здесь сидят люди, которые ждут, пока им какую-нибудь статью пришьют. Это выражение «пришьют статью» для меня первый раз очень странно звучало. Что это значит? Значит посмотрят там твои документы, с которыми ты пришел, на скорую руку решат, что ты наделал и скажут: «Тебе присваивается такая-то статья…» И когда тебе присвоят статью, то обычно до суда люди в этой камере и сидят, а особых преступников в другие камеры переводят. А суда порой месяц-другой ждать приходится.

Ну а после обеда некоторые сидят, некоторые спят, некоторые ходят, жалуются друг другу, ищут веселья. По возможности играли во что-нибудь, но осторожно: если надзиратели заметят, организаторов игр могут посадить в карцер.

На следующее утро все опять кинулись на паек, а я опять остался. И что делать? Тут я как прыгну другим на голову! Ну потом меня саданули, конечно, сильно, сказали, мол, так не полагается. Но зато я паек получил.

На третий день, под утро, я смотрю: кто-то подошел и мимо параши начинает фундюрить… Или со сна, или случайно… И прямо мне на лицо. Я закричал: «Ты что же это делаешь?», а он взял да и нарочно начал. Я соскочил, начал ругаться и со злости по ноге его стукнул. А оказалось, что это самый главный бандит был. Он меня саданул, и на этом вроде все и кончилось. Дальше, смотрю, уже второй из них идет, и опять на меня. Невзлюбили меня они.

На следующее утро то же самое повторилось. Я тогда встал и начал драться, а тот подмогу подозвал – они все вместе и стали меня бить. Сильно они меня отлупили. Я хотел пойти жаловаться, а мне сказали, мол, не надо жаловаться, иначе они вообще потом покоя не дадут.

А потом моему соседу принесли передачу. Он сразу понял, что бандиты те опять у него все отберут, но я сказал, что буду его защищать. А передача-то в основном в чем заключалась? Картошка вареная, огурцы соленые, лук репчатый, сухари и хлеб. Самым ценным из этого был, конечно, хлеб. Сосед мой не давал тем бандитам еду, и тогда двое, которые спали рядом с главным, подошли к нам и говорят, мол, хватит тебе уже, отдавай теперь нам. В итоге они все вместе подошли и стали еду отбирать. Я заступился за соседа, и они начали меня лупить. Сначала я сопротивлялся, хотел на помощь позвать, подбежал к двери, ногой стукнул, а никто не идет. Меня тогда так избили, что я весь день проплакал. А ночью, когда все уже спали, я тихонько подлез к главному бандиту (он так вольготно спал) и двумя пальцами как стукнул ему прямо в глаза… Он как заорет! А я прыг сразу на свое место и лежу как ни в чем не бывало. А он орет, бегает, охрана уже открывает дверь, надсмотрщики посмотрели, что там у него, и куда-то его забрали.

На следующее утро всех вызывают, мол, кто такое вчера совершил? А никто не видел. Что удивительно, все знали, что это я сделал, но никто ничего не сказал. Мне так это понравилось. Некоторые сочувствовали мне, а другие уже боялись, потому что тот главарь ушел. И все начали меня уважать и освободили мне место под окном. А мой сосед, за которого я заступился, начал меня подкармливать. Спасибо ему.

На 8-9-ый день меня вызвали к следователю. А к этому моменту в нашей камере уже столько заключенных было, что ночью мы спали только на боку – иначе не уместиться было. Поэтому ночью все ложились на бок, а когда кто-то уставал на боку лежать, то он кричал: «Переворачиваемся на правый бок!», и все как по команде переворачиваются на правый бок и продолжают спать. Бывало, что и по два раза переворачивались. Но мне такое напоследок только удалось застать.

Когда меня вызвали к следователю, он долго-долго допрашивал меня, а в конце и говорит: «Тебе присваивается статья №58, п. 6». 58-ая статья была самой страшной – за неуважение советской власти, за критику советской власти, за контрабанду и прочее. А п. 6 этой статьи – за шпионаж в пользу иностранного государства.

Уже после обеда меня привели обратно в камеру, мы получили пайку, поели, и тут я слышу: «Кулаков, с вещами на выход». И меня повели в другую камеру.

Тюрьма представляла собой здание буквой «П» – с очень короткими ножками и длинной верхней планкой. Впоследствии я узнал, что одна из «ножек» называлась «коридором смертников», и стены там очень толстые были. Там содержали заключенных, приговоренных к «вышке», т.е. высшей мере наказания – расстрелу.

В двери нашей камеры был глазок – «волчок» – он сломался и не закрывался, так что иной раз мы туда смотрели. Потом, правда, его починили. Сидели мы долго, так что начинали различать каждый шорох – какую камеру открывают, сколько идут человек… Сама камера была маленькая – метра 3 на 2,5, и когда мы спали, ноги касались других.

В камере нас всего было пятеро… Два мужика лет по 35 – с виду они деревенские были, здоровые-здоровые; что они сделали – никогда никому не говорили. Иногда им приносили передачи, а значит мужики эти были местные. Ну они могли и у других передачи отобрать.

Был там еще один – Сергей Иванович, с которым я подружился. Он к тому моменту в тюрьме сидел уже 10 лет… После октябрьской революции он возглавлял какую-то оппозиционную партию, они какие-то восстания проводили… И его тогда посадили на 10 лет. Он отсидел. А в государстве была такая ситуация – порядок особого режима: предприятия начинают работать вместо 8 часов 12, рабочие уходят в армию, некоторым дают отсрочки, чтобы продолжали работать… Этот период – так называемый расчетный год. Все рассчитывается на время войны: как промышленность должна работать, как обеспечивать людей хлебом, какие карточки выдавать, кого в тюрьму сажать… Вот его в тюрьму и посадили просто так – на всякий случай. Этот Сергей Иванович, когда мы подружились, многому-многому меня научил. Он был очень здоровым, красивым человеком лет сорока или пятидесяти, и несмотря на заключение выглядел он значительно моложе своих лет, был очень грамотным, располагал к себе. Он каждый день зарядкой занимался и мог сам за себя постоять. Еще он был очень дисциплинированный, все делал вовремя – и зарядку делал, и ел, и воду пил. Я рассказал ему, как в общей камере сидел, и он пообещал научить меня защищаться. Я начал заниматься – каждый день рукой бил в стену, правой потом левой… Сначала больно было, конечно, но потихоньку привыкал и стало получаться. Главное было левой рукой научиться бить – потому что этого противник не ожидает.

Первое, чему Сергей Иванович меня научил после защиты, – это как вовремя ложиться спать и просыпаться, как делать физкультуру, когда и сколько пить. И самое главное – как всю пайку не есть сразу. Вся молодежь в тюрьме как хлеб получит, так сразу и съедает весь – не могут терпеть, а меня он научил. Нужно было пайку разделить на три части: 100 гр. – завтрак, 150 гр. – обед, 100 гр. – ужин. В стене камеры выступал маленький кирпич – как полка – я туда эти кусочки и складывал. Есть хотелось ужасно, от голода ноги пухли, но все равно нужно было терпеть и ждать. Так меня Сергей Иванович и научил, и это потом мне еще очень пригодилось в жизни.

А те два мужика передачи часто получали. Бывало, чистят картошку на тряпку… Картошку всю съедят, а шкурки выбрасывают в парашу. И с яйцами то же самое. Мне Сергей Иванович к тому времени уже рассказал, что кальций существует, что он полезен. И вот однажды я был рядом с парашей и есть страшно захотел, а мужики те как раз очистки выбрасывали… Я им и говорю, мол, давайте не выбрасывайте. Они не поняли – почему это не выбрасывать?.. Я тогда взял эти очистки, посолил (соль в тюрьме выдавали), смял их в котлеты да и съел. Наелся. А потом и от яиц скорлупу точно так же… И с тех пор я все время так доедал.

А еще в камере парнишка был примерно моего возраста – спал напротив тех мужиков. И он всегда пайку сразу съедал – никак не мог научиться ее растягивать. И вообще все он делал не так.

Меня часто вызывали к следователю, я там все рассказывал одно и то же. Мне тогда Сергей Иванович советовал, мол, говори всегда то же, что в первый раз сказал – тогда тебя освободят, а если что не так скажешь – к этому сразу прицепятся.

Один раз я пришел от следователя, а от меня пахнет таким табаком душистым. Я уже курил в то время. Причем все курили махорку, а тот следователь – табак. Я тогда сразу рассказал Сергею Ивановичу, как следователь со мной курил, как угощал табаком хорошим. А еще на следующей неделе этот же следователь дал мне с собой табаку. Я похвастался Сергею Ивановичу, но он ничего на это не сказал. А вечером я ему рассказал, что следователь и про него спрашивал: что он делает, что говорит… И велел мне за ним посматривать, чтобы потом следователю все и рассказать. Это доносом называется – когда человек (доносчик) доносит на другого ради хлеба, табака или хорошего к себе отношения. Я все честно Сергею Ивановичу и рассказал. А он мне ответил, мол, я все еще в тот раз понял, когда ты таким ароматным табаком дышал. И с тех пор я начал бороться со следователем: на все вопросы о Сергее Ивановиче давал общие ответы – мол, делает и говорит он все обычное, ничего особенного… Не стал я доносить. А Сергей Иванович мне тогда сказал: «Я тебе в этом вопросе никаких наставлений давать не буду. Тут уж каждый за себя решает» Но ему очень понравилось, что я все честно ему рассказал, и тогда мы еще больше подружились.

Всего я в этой камере просидел около 8 месяцев. В бане там мы мылись очень редко – раз в месяц всего. А баня состояла из 3-х комнат: 1-ая – раздевалка, рядом с раздевалкой была жарильная железная камера (воздух внутри нее нагревается свыше 100 градусов), во 2-ой – сама баня, а 3-я – где уже одеваются. Так приходишь в эту раздевалку, снимаешь с себя все белье (это чтобы вшей не было), вешаешь все на деревянную вешалку в жарилку и идешь мыться. Там каждому полагаются две шайки воды и совсем маленький кусочек мыла. Распоряжается этим рабочий-заключенный. Так вот и начинаешь мыться. Помоешься и идешь в следующую комнату, а там уже как раз и «жарилка» пришла с вещами. Там одеваешься (а одежда горячая-горячая), и всех вместе уводят обратно в свои камеры.

Вот еще про того парня, который делал все неправильно… С виду он крепкий был, деревенский. Ему как-то раз передача пришла – сухари, хлеб и картошка. А те два мужика начали у него все отнимать, а я стал за него заступаться. Мы сцепились, и они избили меня, а у того парня половину отобрали. Сергей Иванович это все видел, конечно, но за меня не заступился – он занимал нейтральную позицию. Он мне потом, спустя какое-то время, это объяснил: я, говорит, не защищал тебя, потому что нельзя мне ввязываться – при малейшей возможности ко мне придерутся и заставят еще дольше сидеть. Так он мне очень извинительно это все изложил.

А меня тогда очень сильно избили… Я под утро проснулся, голова болит, живот болит… Я подполз к тем двоим – ну думаю, сейчас я им или нос откушу, или горло перегрызу… Очень уж я разозлился. И вот только я подполз к одному, нагнулся, а тот как откроет глаза! Проснулся. И опять они начали меня лупить, потом уже отволокли меня, положили на место. И что интересно, с тех пор они меня уважать стали и один раз даже со мной поделились картошкой. А уважать стали потому, что увидели – я уже тоже стал драться неплохо.

Потом мы уже с ним сели, и он начал есть. Я ему все говорил: «Не ешь много, не ешь», а он все ест и ест, ну и мне тоже немного картошки дал. Так он на второй день уже все и сожрал.

И у него случился заворот кишок – мне об этом потом Сергей Иванович сказал. К парню тому сразу врач пришел, его увели, взяли все его вещи, и больше я его уже не видел. Умер, наверно.

Однажды я услышал шорох и сразу побежал к глазку. Смотрю: из камеры в коридор трое надсмотрщиков выводят человека на расстрел… Делают они все тихо. А он выходит, сам идти не может – его под руки ведут… Вот он из камеры уже почти вышел и вдруг собрался со всей силой – и обратно. Понял, видимо, что это уже конец. А что у него там сил – и нет совсем. Взяли его те три мужика здоровых и потащили. Дверь закрыли. И все. От увиденного у меня такое неприятное ощущение на всю жизнь осталось.

В конце июня или начале июля меня вызывают: «Кулаков, с вещами на выход». Сергей Иванович мне и говорит: «Ну все, тебя освобождают», а я говорю: «Да не может быть…» И все те ребята тоже говорить стали: «Ой, Ванька, какой ты счастливый…» Меня привели в канцелярию, потом в каптерку, отдали мои вещи – пальто, шапку, документы… В канцелярии я за что-то расписался, и мне дали такую бумажку – полоску из тетради в клеточку, а там на машинке напечатано, что я сидел в такой-то тюрьме, с такого-то по такое-то под следствием по статье такой-то и освобожден тогда-то. Потом у меня этот документ все время был с собой, пока я его где-то не потерял. А на прощание мне следователь сказал: «Ты первый выходишь на свободу из этого коридора»

Когда меня совсем уже вывели из тюрьмы, то принесли ведро полное супа – сплошная требуха вареная, да так много. Я тогда еще подумал: «Вот как они сами жрут, собаки, а заключенным не дают ничего…». Дали мне блюдо, один налил мне черпак – мол, хватит – нет?.. Ну если не хватит, еще попросишь. Я это скорее съел – давай еще! Налили мне еще – я опять съел. Там уж говорят, хватит, а то заворот кишок будет.

Так меня выпустили. А тюрьма та была примерно в двух километрах от города Кашина, и стояла отдельно в поле, как какой-то замок – единственное здание, огороженное большим забором. Я пошел в город. А куда там идти-то? Решил пойти в военкомат – завтра же есть что-то надо, спать где-то. Пришел туда, говорю, так-то и так-то, показал документы.

Там посовещались, а потом и говорят мне: «Приходи к нам через три дня. Сейчас никаких мероприятий нет»… Ну а как же я три дня жить-то буду?.. Тогда они мне посоветовали пальто продать, и я пошел на рынок. Рынок там самый настоящий деревенский – длинный-длинный в два ряда. И продают там тоже все деревенское – хлеб, сало… Я туда и пришел пальто продавать. А еще раньше, чтобы у меня пальто не стянули, я на него много-много заплаток нашил… Стою я с ним на рынке, говорю, мол, купите у меня пальто… Все посмотрят – а там заплатки одни, ну никто и не покупает. Я тогда сообразил это и оторвал эти заплатки, тогда уже люди интересоваться стали. Ну а мне как продавать? Я и говорю, мол, надо три дня прожить… Вообще денег я много запросил, но это была реальная цена. И одна женщина говорит, давай, мол, я дам тебе столько-то денег, а ты три дня у меня проживешь. Так мы и договорились.

В тот же день пальто я женщине оставил, а сам с деньгами пошел на рынок. И все начал есть, есть – еле-еле остановился, сообразил, что я могу заворот кишок получить – как мой товарищ из тюрьмы. А потом пришел к той женщине домой, там еще поужинал, и прямо стало распирать – все болит. Воду пью, а все равно кишки болят. Ничего не могу делать. И все время есть хочется. Тут женщина та стала на меня ругаться, кричать: «Нельзя тебе больше!», а я все воду пью, а этого тоже нельзя. Не знаю, как я это перенес.

На следующий день она меня урезонила. Помню, что молоко тогда пил вместо воды. Осмотрел я Кашин – город маленький, красивый, весь зеленый-зеленый, и там совсем не похоже, что война идет – все мирно, телеги едут, лошади ходят. Единственное, что бросалось в глаза, – это что народу мало: мужчин всех в армию забрали, а женщины, наверно, работают на полях или еще где.