Я родом из страны Советов

Иван Кулаков

Я родом из страны Советов

Нашей мамочке, милой Машеньке и дорогой жене,

Марии Петровне Пресняковой посвящается.

Родился я 6 июля 1922 года по новому стилю в деревне Шалимово Завидовского района. Раньше это была Тверская область, потом Московская, затем Калининская, сейчас опять Тверская… Это станция «Завидова» недалеко от Москвы – примерно 100-110 км. Деревня Шалимова маленькая – не более 50 домов, рядом река Шоша, которая впадает в Оку… или Волгу… А еще рядом была река Инюха, которая впадала в эту Шошу.

Дом наш был посередине деревни, совершенно новый, видимо, его на то время только-только построили, потому что колодец во дворе был старый, слева и справа тоже стояли старые дома – там никто не жил. Сейчас деревни Шалимово уже нет. В 1936 или 1937 году ее переселили, а место затопили – там построили канал Москва-Волга. А на месте деревни стало Московское море.

Природа там была исключительно замечательная. В Завидово сейчас есть резиденция правительства – они туда на охоту ездят отдыхать. Там у них Охотничьи угодья. Вот недалеко от той местности я и родился. Уж очень там красиво. Река Шоша в Волгу впадает метров 50 в ширину, а над ней – крутой берег, а там сосны. Вечером эти сосны освещаются и прямо отсвечивают медью… Солнце, закат, и эта медь в воде отражается. Такая красота! Неописуемо. А рядом там временные мостки. И когда река разливалась (а Волга-то разливается широко) мосты иногда сносило, поэтому делали временные мостки – они еще «ходы» назывались. Когда приходило время разлива эти «ходы» разбирали, потом собирали заново.

Наша семья… Я сейчас говорю о том периоде, когда мы жили в деревне, – еще до того, как мы переехали в Москву, до того, как деревню снесли. Наша семья состояла из пяти человек, да еще бабушка. Т.е. всего было шесть человек. А в 30-ом году еще братик родился – Толя, но он вскоре умер. Папа наш, Кулаков Георгий Иванович, 1895 года рождения. Образование он имел не более 4-х классов, но был уже в то время грамотным. Работал он кассиром, в юности работал в Москве официантом в ресторанах. Был такой большой немецкий ресторан в Москве «Савой» – там он молодым работал официантом, его даже допускали к руководству бильярдной; и в бильярд он хорошо играл. Когда мы жили в деревне, папа приезжал к нам. Нас он любил очень – привозил игрушки, гостинцы, много и забавно с нами играл. Как-то раз бабушка сказала, что завтра приедет папа. Мы, дети, втроем простояли весь день за огородом на загородке, но так и не дождались. Проснувшись рано утром, я увидел посреди избы на полу лохань – большой деревянный таз с высокими стенками – а в нем два больших длинных сома. Засмотревшись, я хотел одного из них погладить, но сом с шумом выскочил из лохани и стал прыгать по полу. Я взревел и очень напугался. Мы тогда все утро до обеда играли с сомами – было весело. Папа был заядлый рыбак. Приехал он, когда мы уже спали, сходил на реку Шоша, поставил перемет с лягушками для приманки, а утром вытащил два сома.

Наш папа был поэт… но неудавшийся. Сочинял стихи… Единственный раз его работа была опубликована в газете… В то время был модный поэт Демьян Бедный – деревенский поэт. Вот, я помню, мы его стихи тогда пели:

Поневоле ты идешь?

Аль с охоты?

Ваня, Ваня, пропадешь

Ни за что ты.

В Красной Армии штыки,

Чай, найдутся.

Без тебя большевики

Обойдутся.

Это такая крамольная была песня. Естественно, его притесняла советская власть за такие песни – мол, как же это не надо было в армию ходить?.. Тогда война была гражданская… Он еще какое-то стихотворение написал – мол, мужики, не воюйте, а сидите на печке. А мой отец написал стихотворение – словом, чтоб все крестьяне слезали с печки и шли воевать. Это стихотворение всем понравилось, и его напечатали в какой-то газете. После работы мой отец ходил в литературный кружок. Там у нас рядом был завод Каучук, при котором и был этот литературный кружок, где мой отец занимался. Несколько строк из его стихотворений я помню до сих пор:

Мягкие постельки постелила мама –

Боре на кроватка, Ване на диване…

У отца была библиотека с такими книгами, которые тогда запрещенными считались. Книга одна пропала по нашей вине – Грибоедов «Горе от ума», написанная от руки грифелем. И сам Грибоедов исправлял там кое-какие предложения. Мы кому-то похвастались ей, а у нас такой хулиган был Заец – он стащил эту книжку, кому-то продал, а нас угощал соевыми батончиками. Мы уже потом спохватились… Отец нас, конечно, ругал…

Отец очень любил музыку, оперы, в театр ходил с мамой. Тогда были в моде оперы в концертном исполнении – т.е. артисты не играли, а пели стоя (без костюмов). Отец был очень просвещенный человек – все знал, мог даже арии петь, маме все их пел. Я тоже по его пути пошел – много-много арий знал, почти что из любой оперы, которые тогда шли в Москве, я мог напеть мелодию, сказать, какая это опера, какой композитор и когда ее сочинил. Умер отец в 1941 году, мы его похоронили там на Ваганьковском кладбище. Т.е. на войну он так и не попал.

У папы было три брата, и все они в Москве жили, и мы потом в Москву перебрались. Денег тогда скопили, и я стоял в очереди в ЦУМ, купил патефон – это тогда очень модно было. Папа нам всегда покупал пластинки с ариями самых хороших артистов. Он понимал в музыке.

Мама у нас 1898-го года рождения; была домохозяйкой. Она была такая умная, крепкая, волевая женщина. У нее было 4 класса образования, училась она очень хорошо, грамоты получала за хорошую успеваемость. Ей за примерную учебу тогда подарили собрание сочинений Пушкина – большую книгу с тонкими, почти прозрачными листочками, и она с нами учила постоянно стихи. Первое стихотворение, которому она нас научила, было Пушкина «Прибежали в избу дети».

Еще у нас была бабушка старенькая… Точный год рождения мы ее не знаем. Вообще на разговоры про наших бабушку и дедушку у нас было табу, потому что наш дедушка (его фамилия Бобысёв) был жандармским офицером. Жандармы тогда народ успокаивали – были как НКВД. И во время революции 17-го года его убили. Тогда было гонение на всех этих жандармов, даже их детей и родителей расстреливали или увозили в Сибирь. Поэтому бабушка сменила фамилию – стала Кулаковой, и на ее биографию и биографию нашего дедушки у нас был строжайший запрет. Нам никто ничего не рассказывал, да и мы потом никого не спрашивали. Так мы ничего и не знаем про дедушку. Догадываемся, правда, что у него было состояние, на эти деньги дом в деревне и построили.

Мой брат Борис родился в 1923 году, он не очень хорошо учился, слесарем потом стал, на фронте был, дослужился, был командиром самоходной 152-х мм пушки – здоровая такая пушка. Это очень большая машина – там один снаряд весит 70 или 80 кг. Мой брат участвовал в сражении под Сталинградом и при Курской Дуге.

Сестра у меня Зинаида Георгиевна 1925 года рождения, еще когда маленькая была, всегда что-то показывала, хотела быть артисткой. Ну в конце концов она стала заслуженной артисткой, работала в московской областном театре драмы. Она там была примой-актрисой. Закончила она Щепкинское училище при Малом театре, был диплом о высшем образовании. Она была маленьким клерком Центрального дома работников искусства (ЦДРИ). Всегда мне давала контрамарки в Малый театр, иногда – в другие концертные залы. Я всегда просил две контрамарки – чтобы с девушкой пойти. Однажды был курьез: пошел с девушкой, пришли уже после третьего звонка, сели на места… Уже минут 15 спектакль идет, и тут приходят на эти места люди с билетами. Нам с девушкой пришлось уходить. Сидели потом где-то в конце и на проходе между рядами.

Сестра у меня такая разбитная была… Однажды мы с ней опаздывали в малый театр (там у них концерт был или экзамены какие-то), а в метро, где билеты покупать надо бы, очередь огромная… А она прямо к контролеру подходит и говорит: «Я Кулакова, это (кивает на меня) со мной». Взяла меня за руку, ну и побежали туда. Такой у нее характер был – очень быстро ориентировалась. Ее еще в Малый театр приглашали играть, но она отказалась, потому что там ей могли бы дать только маленькие роли, и она была бы незаметна, а в областном театре она была примой. К нам в Челябинск приезжала на гастроли, я им там обед давал, артистам, в гостиницах. Кстати, в гостиницах артисты жили по трое-пятеро человек в номере, а у моей сестры всегда был номер отдельный.

Бабушка у нас была Степанида Михайловна. Она очень меня любила, и всегда-всегда с нами находилась. Она была очень добрая, только не разрешала мне щепать лучину (для огня).

Как мы жили. Дом у нас был новый. Жили мы не богато, но и не бедно. Ну вот из бедности я помню… С братом у нас сапоги были одни на двоих. Зимой он гуляет – я сижу у окна, смотрю, жду, когда он нагуляется, чтобы одеть эти сапоги и тоже гулять пойти. Но бедными нас не считали – мы были средними. Отец работал в Москве, денег много получал. Однажды он был в командировке в Астрахани – это рыбный тогда был город – и прислал нам в посылке большую рыбину, а у нее в животе очень много денег. И все эти деньги промаслились жиром, и мама с бабушкой охали – как же сделать эти деньги нормальными. Что вышло тогда – я не знаю. Живности у нас не было – в смысле коров, овец. Куры только были. Помню, однажды был какой-то праздник, я зашел в нашу горницу, а там весь потолок был обвешан колбасой копченой. Значит, наверно, мы жили небедно…

Я вообще-то был болезненным мальчиком, плохо рос, плохо кушал в детстве, а вот мои брат и сестра – наоборот – всегда были в хорошей форме. Всегда у них было хорошее здоровье.

Интересно – как мы мылись. Мылись мы в русской печке. Мылись на кухне: мама печку откроет, ставит лопату, сестра садится на эту лопату, и мама ее в печку завозит. Сестра в печке сидит, греется, потом ее на это же лопате вытаскивают, а мы с братом сидим, смотрим… Мыли нас в двух тазах: один с грязной водой, другой – с хорошей, чистой водой, потом нас закутывали в простынь и уносили на печку. Там-то тепло! Там мы и отогревались.

Спал я с бабушкой на печке, брат – где-то в другом месте. У нас палати были – мы на них гостей укладывали спать. Мама с папой на кровати спали. Ну стол у нас был, скамейки, и были лавки – сидели мы в основном на них, играли и занимались тоже. В доме три окошка было. И кругом стояли лавки.

Пищу готовили на примусах, керосинках. Керосин покупали. Лучина была, ее зажигали и ставили в такую железную кружку большую – и она горела. Это на кухне. В самой избе сверху большая лампа горела, ее еще закрывали, ну и на столе лампочки маленькие горели.

Как я ходил в школу, как там учился – совершенно не помню. Помню, как я первый раз ходил в кино – его тогда показывали в школе. Там был экран, посередине метров в 10 от экрана стояла динамо-машина, и люди, которые ее крутили, смотрели кино бесплатно. В зале дыму было много – все курили махорку, когда кино идет, прямо видно было этот дым. В фильме тогда очень запомнился один эпизод – поезд с экрана идет прямо на нас. Я тогда нагнулся, и все нагнулись – испугались. И разговоров тогда было только об этом поезде: как же он нас не раздавил?!

Тогда был ликбез – ликвидация безграмотности: когда покупаешь билет в кино, обязательно нужно было купить и букварь. Там уже читаешь ты, не читаешь – не важно. Вообще грамотных было мало, но буквари покупали все.

Темнота там была беспросветная. 100 км от Москвы, а мы не видели там ни газа, ни электричества, колодцы были, но в некоторых не было воды. Все, конечно, на лошадях ездили. Вот однажды, помню, из деревни ехал маленький трактор – для нас это было просто чудо из чудес! Даже чуднее, чем космос! Все ребятишки деревни тогда бежали за этим трактором, пытались его дотронуться… Как же это так, он сам едет, трещит?! А внутри сидит тракторист – он еще вроде был в очках. Вот он проехал всю деревню – у нас деревня та была практически в одну улицу – и мы только тогда отстали, потому что дальше там опасно было бежать. А еще на лето на дачу приезжали москвичи, ребятишки с велосипедами – это тоже было такое новшество для нас, такая дикость, и мы всегда бегали за этим велосипедом, подталкивали его, смотрели, как там все это устроено. Зимой играли… Бросали палку такую большую, острую, что она сугробы пробивала. Кто больше сугробов перебьет – тот и победитель. Еще в бабки играли. В игре каждый ставит свою бабку в линеечку, а потом по очереди их выбивают. Потом эти кости (бабки) сшибают издалека, кто попадет в нее – тот и выиграл. Играли в расшибалку на деньги: пятачком бьешь по деньгам, если выбил решку – она твоя, если не выбил – другой начинает выбивать. Играли до тех пор, пока все кроме одного проиграются.

Еще что интересно вспомнить… Когда Волга разливалась, случались наводнения. Там еще низина была, и когда это море разливалось, то подходило к самому нашему дому. А однажды почему-то у нашего сарая были сняты две створки с ворот, мы тогда с братом одну на другую створку положили, связали, нашли какую-то длинную жердь и поехали кататься по воде. И нас унесло очень далеко. Когда бабушка увидела, закричала сильно – потому что нас уже начинало сносить. Мы и сами тогда испугались. Ну потом, правда, выплыли…

Особенно я запомнил природу тех мест. Просто удивительную! На речку пойдешь – там тихо-тихо, видно, как рыба плавает в воде, мы маленькие еще пытались ее руками ловить…

В 1934 году, не дожидаясь, пока нас переселят из-за сторительства канала Москва-Волга, мы переехали в Москву. Отец наш там работал, получил комнату в бараках, и мы переехали туда. Жили на улице Большие Кочки недалеко от окружной железной дороги, там бараки были, недалеко строили 5-этажный дом. Отец тогда в какой-то организации строительной работал кассиром. Когда мы туда приехали, первое, что мне запомнилось, это как мы вошли в комнату, и папа включил электрический свет. Было настолько светло, а в комнате настолько бело, словом, это были чудеса, которых мы никогда не видели. Мы в деревне привыкли к грязи, к копоти, а тут – раз – и все белое! Удивительно. Рядом был хлебозавод. Сейчас там недалеко улица Доватора, а раньше она называлась Малые Кочки. В этих бараках, как мне кажется, мы жили недолго. Там же были разбросаны материалы, камни большие от ликвидации храма Христа Спасителя. Мой отец был среди тех, кто своими руками, ломом разрушал этот храм. На этой свалке кирпича, камней и больших кубов в 1-1,5 метра мы искали всякие побрякушки, а из кубов и конструкций выплавляли свинец и сдавали его в металлолом за деньги. Советские власти разрушили этот храм и на его месте хотели сделать дворец советов – здание, которое было бы выше любого другого в мире. Хотели таким образом советское время показать, но так и не выстроили. Я тогда был пропагандистом – рассказывал, что это за дворец будет. Помню, что там указательный палец Ленина должен был быть несколько метров в длину, а в голове Ленина какая-то обсерватория находилась. Я это все изучил и рассказывал своим ребятам. Но так потом ничего и не построили. Символично, что советская власть не построила этот Дом Советов, а новая власть пришла и сразу за два года построила на том месте новый такой же храм Христа Спасителя. Однажды там милиционеры поймали шпиона – это было уже перед войной в 1937 году. Немцы уже готовились к войне и засылали шпионов. Мы тогда, конечно, не знали, что он шпион, для нас он был хороший дядька, а потом вот так получилось. Отец сказал, что тот дядька шпионом был.

Через полгода мы переехали в другое место – ближе к центру – на ул. Усачева, где рядом был завод Каучук. Этот завод был еще до революции, там делали искусственный каучук. В то время в Советском Союзе было всего три таких завода, т.е. это было предприятие огромного значения. На «усачевке», где мы жили, бараки были хорошие – они отдельно были огорожены забором, там был клуб, детская площадка… В одном из бараков находилась кухня (в каждом доме кухни не было), посередине стояла плита… И все женщины ходили туда готовить еду. На самом деле условия были хорошие… Существовал бильярд, а в клубе был кружок самодеятельности, в котором взрослые парни и девушки делали постановки. Правда, туалет был от нас в метрах ста. Там же была и мусорная яма. Так мы там и жили до самой войны, а потом это место просто разбомбили.

Рядом с нашей деревней была еще деревня Нехава, с которой нас разделяла речка. У этой речки с нашей стороны стояло три амбара – в них девушки с парнями встречались вечером и грызли семечки. Семечек было так много, что тогда я, еще маленький, шагал по этим семечкам как по осенним листьям – сухие они, хрустят… И в большие праздники (а большими тогда считались не советские, а старые праздники – у каждой деревни был свой) одним из развлечений считалась драка между нашими шалимовскими ребятами и ребятами с деревни Нехава. Бабушка ходила в церковь и приносила нам маленькие плюшки, девчата семечки щелкали и ребятишки рядом сидели. Парни тогда пели очень похабные частушки, а девушки – нормальные пели. В эти праздники с утра собирались маленькие ребятишки – лет по 10-12 – и через эту речку они бросались камнями. А мы, маленькие ребятишки до 10 лет, эти камни собрали и приносили «взрослым» парням. На праздник бабушка мне давала хорошие штаны и рубаху чистую, а я камни складывал прямо в рубаху – так и носил. Странно, что тогда я ни разу не получил камнем по голове, потому что камней-то много там бросалось – кидали их со злостью, криками, прибаутками, оскорблениями. Потом вместо этих ребят приходили те, которые постарше – тут мы уже боялись и уходили домой. Бабушка, конечно, на меня ругалась – мол, она мне самую лучшую рубаху дала на праздник, а я ее и порвал, и запачкал где-то. Эти взрослые парни дрались до вечера, ну а под конец уже мужики приходили и вступали в драку по-настоящему – не на камнях, а врукопашную.

Учиться мы ездили в школу №6 – на трамвае, далеко, остановок пять по большой Пироговской улице. Эта школа раньше была церковью очень большой – в пять или шесть этажей – а потом ее сделали школой. Я тогда учился в 3 классе «о». Мы, малыши, там были не на самом верхнем этаже – школа была так устроена, что чем старше класс, тем выше этаж. Насчет буквы, «о» – это был самый низкий класс по успеваемости, т.е. чем выше буква, тем выше успеваемость в классе была. Получается, что в классе «а» учились самые лучшие. Ну я хорошо учился, и меня перевели из буквы «о» в букву «н». Обедали в школе бесплатно, кормили там, по нашему мнению, очень хорошо: хлеб давали, давали первое, второе, обязательно котлеты или гуляш и на третье компот или кисель. В школе три или четыре смены было, и мы учились в какую-то среднюю смену, потому что было далеко ездить. Помню, одну школу тогда ликвидировали – сорок пятую – красивое было здание, и туда поселили испанцев. Испанцев-республиканцев, которые проиграли войну, детей туда привезли на теплоходе, их русскому языку обучали, и они все в этом хорошем здании жили. Иногда их к нам приводили, мы им показывали свою самодеятельность, они нам – свою. Нам интересно было – как так они ничего не умеют, как они коверкают русские слова, мы все время смеялись. Еще мы в пионерский лагерь тогда ездили.

Примерно через год из школы, в которой я учился, нас перевели в другую – 42-ую школу в 5-ый класс. Школа эта была в 10-15 минутах ходьбы… Запомнилась она мне, во-первых, тем, что там у нас был кружок самодеятельности, где я играл Олесю в какой-то белорусской пьесе. По сюжету Олеся – это бедный мальчик, которого никто не уважал, но сам он был человеком хорошим. Чтобы сделать из меня бедного мальчика, мама взяла хорошую рубаху и нашила на нее множество заплат, и на штанах – то же самое. Бабушка где-то нашла мне лапти. Мы очень долго репетировали, но самое интересное началось во время выступления… Моя роль была не главная, впереди еще шло действие, а потом уже мне нужно было выходить на сцену… Я вышел на сцену, увидел – народу много, десятки учеников, еще преподаватели… Я замер от неожиданности и не знал, что сказать. Все понимают, что я растерялся… А за сценой руководительница кружка шепчет мне: «Ну, чего молчишь?»… Похоже, это и из зала слышно было. Но я-то думаю, что она подсказывает мне… Ну я со сцены в зал и повторяю за ней: «Ну, чего молчишь?» Зал как взорвется! Мальчишки даже стали ногами топать! А я все никак не мог вспомнить, что же мне нужно говорить… А вокруг все шушукают, что-то мне говорят… Словом, это потрясающее явление, которое до сих пор я не могу забыть… Ребятишки все смотрят, и преподаватели тоже смотрят, а в зале еще так светло было… Очень светло.

Еще в этой школе я познакомился с девочкой… Звали ее Маша Буданцева. Она мне понравилась, и я стал за ней ухаживать, портфель ее носить – тогда так принято было. А потом оказалось, что за ней еще один мальчик ухаживал. В общем он меня решил за это избить – отомстить то есть. Но сам он, видимо, это сделать побоялся, и пригласил своих знакомых ребят. Ребята там были и маленькие, и большие, а один даже учился в боксерской школе. Вечером они подошли ко входу в школу… долго там стояли, меня дожидались. А я все боялся выходить. Наконец они все вошли уже в школу и хотели начать меня бить. А я встал у двери, которая со стеклом была… Стали они ко мне подходить, бить, а я все увертывался: один ударит – увернусь, второй – увернусь… И тут подошел уже тот парень, который боксом занимался… Он как стукнет! А я опять увернулся! Ну он стекло и разбил. Я бегом ко второй двери… Он и там стекло разбил. Тут нянечка прибежала, ругаться стала, они к выходу побежали, а она за ними. Я воспользовался случаем и убежал. Потом я этому парню отомстил: как-то раз мы с товарищем мимо проходили, а он стоял и разговорил с какой-то девушкой… Я попросил своего товарища, мол, ты зайди к нему сзади и нагнись… Он согласился, сделал все, а я к тому парню подошел – и как толкну его… Он назад и опрокинулся. И девочка увидела все это, посмотрела на меня как на победителя, и я пошел домой… Больше он со мной не ругался, да и я особо никогда не дрался ни с кем. Ну а с девочкой уже потом почему-то у нас общение прекратилось.

Учился я на «3» и «4». Родителей в школу никогда не вызывали. Словом, я в таких среднечках ходил. Но плохо у меня всегда было с русским языком и литературой – там всегда были двойки, тройки или тройки с минусом. И в этом случае тройки – это даже хорошо было. Впрочем, по другим предметам я неплохо успевал.

Когда мы были маленькими, в этой школе нас водили в кинотеатр. Тогда еще было немое кино. А водили нас далеко – шли мы около часа мимо Пироговской (мы там вообще были свои люди). Кинотеатр – это барак был длинный-длинный, стульев там не было, но были лавочки, прибитые к полу. Все это предназначалось для таких слушателей, как мы, – пионеров, октябрят. В кинотеатр этот несколько школ сразу ходило. Смотрели тогда «Красных дьяволят» – про то, как красные побеждали белых; а еще – «Р.В.С.» (Реввоенсовет) по Гайдару. Когда показывают, как красные наступают, с шашками наголо бегут, так в кинотеатре все орут, ребятишки хлопают так, что ничего и не слышно. А некоторые еще с рогатками приходили, стреляли из них прямо в экран… Правда иногда из рогаток промахивались и попадали в голову тех, кто ближе сидел к экрану… Поэтому, конечно, с рогатками было строго запрещено приходить – за этим преподаватели следили. Шум там стоял ужасный! Выходили из кинотеатра все усталые и уже расходились по домам.

Зимой мы все хотели сдавать на всесоюзный значок ГТО (Готов к труду и обороне). Значок этот был очень уж почетный! И все хотели его получить… А он красивый был – большой, на цепочке. Девочки еще внимательно следили, кто же такие значки имеет, и всех их знали. А для мальчиков были значки БГТО (Будь готов к труду и обороне). Этот значок поменьше был. А чтобы ГТО получить, нужно сначала сдать на БГТО. Стрельба, походы, лыжи, бег, бросание диска – по всему этому мы нормативы сдавали. Недалеко от нас был Всесоюзный педагогический институт, там был тир – вот мы туда и ходили стрельбой заниматься. Винтовки тогда были ТОЗ-3 (Тульский оружейный завод), пули – пневматические. Настоящие… Правда, я все время промазывал из-за плохого зрения – это для меня был самый неудачный норматив. А очки я тогда стеснялся одевать; носить их начал только в восьмом классе.

Еще мы ходили в музей – все музеи тогда были бесплатные для ребятишек. Особенно мне запомнился музей изобразительных искусств им. Пушкина и Третьяковская галерея. В Третьяковской я был свой человек.

В моей первой школе, где я учился, была изостудия… Там по-настоящему все, даже натурщицы были и натурщики. У нас натурщица была – женщина лет 40, и она всегда с щеткой позировала – то так встанет, то этак… А для тех, кто постарше, позировали даже обнаженные натурщицы… Я долго в ту изостудию ходил, и учительница признала, что я могу хорошо рисовать пейзажи. А потом нам там дали задание – рисовать голову Апполона с его бюста… Я рисовал-рисовал, и никак у меня ничего не получалось; все уже сдали это задание, у Мишки, моего товарища, тоже плохо получалось, но он хоть плохую сдал… А я даже плохую все не мог сдать. Все уже начали что-то другое рисовать, а я все с этим Апполоном мучался. Преподавательница, видимо, не хотела мне отказывать, пока я сам не соображу… Я его, конечно, сдал в конце концов, но и сам понимал, что рисунок этот плохой. Ну вот другое у меня хорошо получалось – кувшины интересные, например. Там черный кувшин ставили, и говорили, мол, в нем несколько цветов: зеленый, красный, фиолетовый… Какой там фиолетовый?! Где там красный? Черный же кувшин! И другие говорят: «Да, все там есть…». И вот я долго-долго смотрел на этот кувшин и тоже начал различать: действительно, серый чугун переливался разными цветами. В этой изостудии случай один был: как-то раз мы с Мишкой пришли раньше времени на занятие, я дверь в класс открываю, а там сидят старшие классы и рисуют натурщицу обнаженную. Я глаза-то вытаращил, кричу: «Мишка! Иди сюда скорее!» Мишка прибегает тут же: «Что такое?», а дверь-то в класс уже и закрыли… А когда уже наше время наступило и мы на занятие пришли, я видел, как за ширмой стояла наша преподавательница по изо и отсчитывала той натурщицы деньги трешками, да их еще так много было… Я тогда и удивился: надо же, человек постоял час просто так, а ему столько трешек насчитали! Мы с Мишкой еще обсуждали это так долго, а потом оказалось, что все остальные-то уже знают давно, что за это деньги платят. Но для нас это было настоящее открытие.