Я родом из страны Советов

Так вот бабушку-то отправили, а карточка ее у нас осталась, мы на нее дополнительный хлеб покупали. А потом немец уже дошел до Москвы, и мы по сводкам узнали, что он скоро и деревни те займет, где была бабушка наша. Тогда мама и папа сказали мне, чтобы я срочно ехал за бабушкой. Ну я сел на поезд и поехал, чтобы ее обратно в Москву привезти – чтобы она к немцам в плен не попала. А самих нас тогда уже из квартиры перевели жить в подвал – там двухкомнатная квартира была в подвале трехэтажного деревянного дома. Там тогда жил один портной… Пришла бумага, что он убит, и место освободилось. Окна этой комнаты выходили на улицу вровень с тротуаром, так что видно было только ноги людей. Спать было совершенно невозможно – прямо под домом было метро, и ходило оно до часа-двух ночи… Сначала мы никак там спать не могли – потом привыкли уже.

И я поехал за бабушкой. Бабушка вместе с ее сестрой жила в Редкино, на следующей станции после Завидова, где я родился. Деревню-то нашу затопило, и там образовалось море, так что до войны мы еще к бабушке отдыхать ездили. Естественно, вся местность мне там была знакома.

На поезде я приехал туда днем, тогда все были в шоке: немец уже занял город Калинин и станцию рядом с ним. Приехал я вечером и сразу решил за бабушкой идти. Мне все говорили, что не нужно туда ходить, что немец уже ту станцию захватил. А от того места, куда я приехал, до бабушки было 10 км по железной дороге; ну я и побежал. Железная дорога-то на насыпи находится, а внизу около нее маленькая дорожка есть – я и побежал по ней. Когда до бабушки еще километра два или три оставалось, я девушку встретил: бежит она, бедненькая, в одном сарафане… У нее убили кого-то, и она даже не знает, куда бежать. Я ей со мной предложил пойти к моей бабушке, мол, мы бабушку возьмем и все вместе обратно побежим. Но она отказалась почему-то. А в это время самолет летел немецкий – настоящий, с желтой краской и черными крестами. И еще я видел, как наши войска отступали: прямо мимо нас солдаты наши бежали с пулеметами что есть духу… А самолет как начал из пулемета по солдатам стрелять! Я очень испугался. Увидел тогда два дерева – они рядом стояли – туда девушку и затащил. А она и вовсе не в себе была. Там мы обстрел и переждали. А девушка все-таки со мной дальше пойти не захотела, говорит, мол, с солдатами пойду… Ну что уж поделать…

До бабушки я добежал (а у нее самый крайний дом был от железной дороги), по ступенькам поднимаюсь на крыльцо, и тут слышу – пули! Прямо по этому крыльцу бьют. А еще летят и чудят они так красиво, что я аж на месте остановился. Потом понял – это же пули! Меня же сейчас убить могут! И бегом в дом к бабушке. Забежал к ней и кричу: «Бабушка, бабушка! Где ты? Бежим скорее!», а ее и нет нигде. А потом слышу – из подвала кричат: «Ваня! Ты что ли?..». «Я, бабушка, я! Пойдем скорее обратно!». «Да куда же идти-то? Стреляют же кругом…Ты давай уходи – спасайся». Я говорю, мол, нет, вместе уйдем, а они меня прямо силком оттуда выгнали – чтобы я к немцам в плен не попал. И я побежал обратно.

Когда я обратно побежал по той же дороге – уже никого там не было… Километров пять пробежал, вижу: та девушка лежит, мертвая… Я тогда уже наметан был – как делать искусственное дыхание, как узнать, жив человек или мертв, как пульс проверять… Проверил все – мертвая она. Ну а куда ж я с ней?.. Я и дальше бегом – домой, думал, там сейчас на поезд сяду и быстро уеду. А когда я прибежал на станцию ту – Редкино, там все были готовы к тому, что сейчас уже немцы придут. Военные тоже – кто убегал, кто прятался…

Вечер тогда был, смеркалось… И я в тот момент так почувствовал Родину! Все время все говорили, какая она, родина, хорошая, как ее беречь нужно, но в душе я до того момента ничего этого не чувствовал. А там я увидел, что все горит. Моя родина горит! Сено горит, коровы бегут бесхозные, орут… Колхоз распустили тогда уже. Немцы вот-вот придут… Все растаскивать принялись со складов: мужики таскали сахарные мешки по 50-70 кг, с мукой такие же мешки… Я смотрю на это все, слышу – мне кричат: «Ваня, ты чего стоишь? Иди, подсоби чем-нибудь!». И я туда же побежал. Автоматы еще почему-то там стреляли. Я взял мешок с горохом – тяжелый такой – и тоже принес в дом родных, у которых остановился.

Ночь уже наступила. Я вышел на улицу – все кругом горит: дома, колхозные угодья… Государственные запасы сена горят так, что вокруг бело… Стога большие, высокие, стояли специально поближе к железной дороге, чтобы проще было в вагоны транспортировать… Все горит! Кругом все что-то тащат, кричат, бегут, как сумасшедшие… Вот посмотрел я – это родина наше горит… Моя родина.

Ночью взрыв был – мощный-мощный… Взорвали мост, через который идет железная дорога. Получается, что обратно-то мне уже и не уехать. К тому же немцы заняли станцию, откуда я приехал. И я остался у родных – тети моей (тети Мани) с ее мужем и детьми. Утром сказали, что немцы заняли нашу станцию – я их уже даже на улице видел.

К обеду к нам дети моей тети прибежали – мол, немцы идут. Я в избе стою – одетый, в шапке, в пальто… Тогда холодно уже было… Входит к нам офицер и два солдата с автоматами – немцы… Солдаты шушукаются: «Partisan, partisan …», а офицер ко мне подходит и с меня шапку снимает – «Nicht partisan», – говорит. Это «не партизан» значит. Дело в том, что партизаны наши были заметны тем, что они все стриглись наголо – чтобы вши не заводились, грязь… Мылись-то солдаты редко. У наших партизан был закон: обязательно стричься наголо. Получается, был бы я стриженным тогда – и меня бы забрали как партизана и расстреляли… А так меня оставили в покое. Но нам сказали, что в доме нашем будет жить этот немецкий офицер – он там и поселился. А я, выходит, и лишний. Продуктов-то и так не хватает… А у меня еще и бабушка старая осталась там, я ей помогать должен. Я так и сказал тете Мани, и она говорит, мол, все правильно, ты туда иди. Утром я снова пошел к бабушке. А офицер немецкий у моих родных остался – он там жил, спал, а снабжение едой у немецких офицеров хорошее было – кур резали, телят…

Тогда уже выпал снег. Это был ноябрь 1941 года. Немцы не были такими злыми – партизанское движение их пока не беспокоило, оно еще не разрослось тогда. Немцы тогда еще представляли себя гуманной расой. Тогда еще только началась война.

И я опять пошел к бабушке – только не по железнодорожной линии, а по той, где ездили уже на санях. Иду я, а там как раз едет немец и говорит мне: «Садись, подвезу…». Я испугался… Немецкий-то язык я хорошо знал, но об этом никому-никому не рассказывал, чтоб не привлекли меня куда-нибудь к немцам в помощники. В общем немец тот меня уговорил на ломанном русском языке, и мы поехали. А эта дорога вела точно в ту деревню, куда я и ехал. Я вовремя сошел, а они в другую сторону поехали – направо свернули.

Пришел к бабушке. У нее я прожил день или два. У них там картошка была, запасы, даже овца не зарезанная, т.е. они еще могли прозимовать. Но туда уже немцы-тыловики подошли. И всем жильцам деревни поступило распоряжение эвакуироваться в тыл, потому что на этом месте будут бои идти. Немцы тогда еще военную конвенцию соблюдали, поэтому мирных жителей предупредили о боях. Нас всех в кучу собрали, и бабушка моя эту овцу с собой взяла на веревочке. Человек сорок нас было, и всех погнали в тыл до следующей станции. Шли мы долго-долго и к вечеру пришли в какую-то деревню. А переселенцев-то никто к себе брать не хотел, и нас немцы с автоматами размещали. Нас с бабушкой поселили в какой-то хороший красивый дом с резными ставнями на окнах… Подвал там был высокий… Словом, зажиточный дом. Ну а надо же было еще есть что-то, а кто нас там кормить-то будет?.. Хозяева те говорят, мол, что это вы на наши харчи?.. Картошки наварили, едим… А они говорят бабушке: «Давайте режьте овцу вашу – мясо будет». А бабушки-то мои отказываются, мол, нет, подождем еще, поди, скоро война кончится – мы и обратно к себе пойдем, а сейчас картошку есть будем – ее-то я еще с собой в мешке туда принес, а бабушка с собой бутылочку масла подсолнечного взяла да крупы в мешочках. Сначала я с ними там ночевал, а потом понял, почувствовал, что они и себя тут едва прокормят, а я такой здоровый парень в тягость им здесь буду.

Когда еще был в Москве, уже началась пропаганда о партизанах, мол, кому по каким-то причинам нельзя воевать – те идут в партизанские отряды. И партизаны эти представлялись такими смелыми, отважными людьми, их награждали даже… И я решил, что и здесь, у нас, тоже должны быть партизаны. Тогда я бабушкам потихоньку и сказал: «Ты только не говори никому, но я пойду в Москву пешком – в партизаны». Бабушки заплакали сразу, но я ушел…Ушел в совершенно неведанную, незнакомую, чужую мне жизнь.

Вот так один, без продуктов, я и ушел. Оказался в каком-то незнакомом лесу. А тверские леса были в то время очень большие – прямо чащобы. Я тогда почему-то никого страха не чувствовал. Одет я был тогда хорошо, потому что когда у нас отец умер, то мама на его зарплату (выдали похоронные деньги) купила мне, брату и сестре хорошие пальто. Вот поэтому я был хорошо одет и не мерз и в поле, и в лесу – когда ходил там. Я долго бродил – искал дорогу в лес. Мне нужно было попасть в лес, чтобы найти партизан. Дорогу я нашел только к вечеру и пошел по ней. Ориентировался я тогда очень плохо – местность была незнакомая, я даже не знал, в каком направлении мне надо идти. Где кончается лес? Где поля? Чьи это поля? Где немцы? Где партизаны?.. Ничего этого я тогда не знал. Продуктов с собой у меня было мало – бабушка дала в дорогу немного вареной картошки, соленый огурец и луковицу. Вот и все мои продукты.

Я нашел какое-то пристанище – шалаши, штук, наверно, десять. А в округе – конский помет, сломанные телеги без колес… И все было так хорошо прибрано, что можно было подумать, что люди отсюда уже давно ушли или – наоборот – еще здесь не появлялись. В этих шалашах я долго искал что-нибудь поесть или попить – ползал-ползал везде, но так ничего и не нашел. В одном шалаше много было соломы… А недалеко был маленький стожок сена – в него я залез и уснул.

Проснулся я уже утром. Есть очень хотелось, но еды не было. Я опять принялся искать что-нибудь… Видимо, люди, которые там жили или ночевали, уехали не торопясь и все нужное забрали с собой. За ночь я потерял ориентир – где север? где юг? – и в итоге не знал, куда дальше идти. Потом начал искать продолжение той дороги, по которой туда пришел – ходил по спирали кругом, смотрел… Откуда я пришел? Куда теперь идти? А тогда еще снег выпал, так что очень сложно было определить направление. Ну в конце концов я нашел продолжение дороги и пошел дальше. В итоге оказался на развилке дорог и завернул сначала налево, но развилка эта скоро кончилась – все, нет дороги. Я вернулся обратно и пошел уже направо. Дорога уходила вглубь леса, шел я по ней долго, пока не нашел другое пристанище… Там были такие же шалаши, такие же землянки, как и в прошлый раз, но видно было, что там колоссальный беспорядок, а значит люди собирались и уезжали очень быстро, торопились… Что-то мне показалось там жутким, я начал нервничать… Я один в лесу, и непонятно, почему люди отсюда ушли в такой спешке. Вокруг какая-то утварь была разбросана, сено… Я опять начал искать продукты – очень уж есть хотелось, а свои продукты у меня уже закончились. Искал-искал – ничего не нашел.

А потом случайно посмотрел наверх – там береза маленькая раздвоилась, а в этом раздвоении лежала консервная банка. Я еле-еле ее достал, посмотрел – а там примерно на четверть консервированного мяса. Я очень обрадовался. А еще до того, как найти эту консервную банку, я нашел колбы с пакетом с противоипритной жидкостью. Иприт – это боевое отравляющее вещество. Наша разведка узнала, что немцы могут применить отравляющие вещества, и у нас были изготовлены противоотравляющие вещества – их раздавали всем в армии. Иприт действовал при попадании на кожу – появлялись язвы и человек выходил из строя. В противоипритном пакете был колпачок, ампула с жидкостью желтовато-красного цвета (ею нужно было протирать зараженные участки тела). Но я-то по химии и ГСО тогда уже знал, что там находится чистый спирт. Ну а чтобы его солдаты не пили – спирт немного подкрашивали специально и еще запах сделали неприятным. Соответственно люди даже не думали, что это спирт. Но я-то обо всем этом знал. Поэтому я очень обрадовался, когда нашел этот пакет – к тому времени я уже немного поел, а потом выпил этого спирту. Тогда это здорово помогло.

Наученный горьким опытом, в тот раз я уже запомнил, откуда пришел, и наметил, куда мне нужно идти дальше. Там недалеко на маленькой поляне был стог сена, не очень большой, но хороший. К вечеру я устал и зарылся в этот стог спать. Утром проснулся, вылез из стога, смотрю – а вокруг много следов звериных. Наверно, это были волки или дикие собаки. Ну потом я, голодный, ходил-ходил и вышел наконец на какую-то опушку рядом с речкой. Там я залез на дерево и огляделся – где поля, где немцы уже есть. Тогда я и увидел деревушку примерно в двух километрах оттуда. Деревушка приземистая, да еще и снегом все припорошено – очень плохо видно было. Я долго думал, идти или нет в эту деревню, и в конце концов решил пробраться туда незаметно. И как-то так получилось, что я вышел прямо на середину деревни, смотрю: справа и слева этой деревни бегут ко мне… Сначала не понял, кто это бежит, а потом оказалось, что это немцы. Что делать? Обратно бежать уже поздно, ну я на месте и стою. Они добежали, сняли с меня шапку – мол, наверно, партизан, но я тогда был нестриженным, и они поняли, что я не партизан. А потом зарядили автоматы и повели меня в эту деревню. Привели меня в какую-то избу, и там я очень долго ждал какого-то маленького начальника. Наконец начальник пришел, солдаты откозыряли ему, и он начал меня спрашивать на ломанном русском языке.

Я, конечно, ничего не понимал, он злился, потом пришел переводчик – украинец – начал переводить. Меня допросили, потом они позвонили куда-то и сказали, что поведут меня к более важному начальнику, потому что я был из Москвы. Москву немцы тогда еще не взяли и потому очень интересовались, что там и как – в основном про это спрашивали. Я остался сидеть, они вышли, а снаружи стоял часовой… И тут русские женщины – все же какие они у нас, русские женщины! – приносят мне кружку молока и кусок хлеба, мол, на, сынок, поешь, поди, есть-то и нечего было. А и правда так. Я подкрепился там. Все-таки есть хорошие люди у нас.

Потом пришли автоматчики и меня перевели в другую деревню. Там начальник большой и переводчик хороший – они долго-долго меня допрашивали: карту Москвы принесли, мол, покажи, где там что находится, где стоят укрепления… А откуда я знаю?.. Я же никуда не ходил, только работал. Знал только, что на Крымском мосту были какие-то укрепления, ну и показал. А о том, что я знаю немецкий язык, я никому не говорил. В общем допрашивали меня. А я дурак такой же, как в кино показывали, патриотизм там свой показывал, кичился, а могли и убить сразу. Война же…

Часам к четырем меня с двумя конвойными отправили в другую деревню. Даже не в деревню, а в село – там церковь была. По дороге я думал, что меня сейчас, наверно, расстреляют, и все мои мысли были направлены на то, чтобы как-нибудь сбежать. А со мной два немца шли – они вроде уже старики, и ружья у них неновые. И вели они меня не как полагается вести пленника – ружья несли за спиной, разговаривали между собой, в конце концов я и вовсе рядом с ними шел. Направо был лес. Я убежать думал, а как тут убежишь? Сугробы уже большие были – я и десяти шагов сделать не успею, поймают меня вдвоем. Так и привели они меня в ту деревню. А на конце деревни, как потом я узнал, стояла ветлечебница – там лечили лошадей еще до того, как немцы пришли. Эта ветлечебница представляла собой такую длинную конюшню – барак метров 50 в длину – с маленькими окошечками вверху, а внизу – солома. В какой-то маленькой комнатушке, которая раньше принадлежала адъютанту, немцы сделали туалет. А проходили в эту лечебницу через две комнату, где раньше, видимо, врач принимал, записывал. В эти комнаты меня конвойные и привели. Там был офицер, все записывал, документы проверял. Что интересно – паспорт немцы всегда честно возвращали мне обратно. Ну вот оказался я в этом помещении, а там еще несколько человек сидели. Я начал их расспрашивать, и мне сказали, что когда они пришли, там только один человек был.

А этот человек рассказал, что в один день всех остальных на машине увезли до станции, а оттуда в Германию на работы – за три дня в этой ветлечебнице скопилось человек 50, и их всех увезли, а сам он остался. У этого мужчины продукты были: мешок картошки, лук, сухари. Когда я с ним познакомился, он мне и говорит, мол, давай я тебе поесть дам, а ты будешь со мной ночью стеречь мои продукты. Я согласился.

К вечеру народу еще прибавилось. Снаружи лечебницы стояли часовые – кто у входа, а кто вокруг ходил. Немцы ночью с фонарем ходили и проверяли, нет ли убежавших, все ли пленные на месте.

На следующий день пришел немец и сказал, что нас забирают на работу, и нас повели в то село, где церковь была. Этот немец, наш конвоир, был довольно молодой – лет 30-35, и человек он был совсем не военный: ремень у него был завязан, как у крестьян, с собой носил какое-то старинное ружье, причем, носил его очень неумело, наверно, никогда даже не стрелял. Видимо, у немцев уже не хватало настоящих военных… Привел он нас к хорошему красивому дому. Мы там стояли-стояли, и наконец пришел наш прораб – он был русским. Дело было в том, что все большие немецкие начальники старались выбрать себе дом получше и там останавливались, а прежних жильцов выгоняли к соседям или еще куда-то. И в этих домах они делали себе бомбоубежища – полностью открывали пол и вырывали там глубокую-глубокую яму. Ну вот наш бригадир и заставлял нас это делать. А потом, когда мы землю выкопали, они нашли плотников, чтобы досками все это обставить и еще лестницу сделать. Мы и бревна носили. Таким образом. Когда наши начали бы бомбить, немец хоть прямо в трусах мог бы там и спрятаться. Там же и буржуйка была.

Когда мы были там – нас 10 человек и немец – я все время искал способ, чтобы сбежать. А немец-то все говорит, рассказывает, мол, это сделай так, это положи туда… А его никто не понимает. Как-то раз он разозлился сильно из-за этого, кричал, ругался, а у меня вырвалось случайно, и я сказал по-немецки: «Они не понимают». Он сразу так встрепенулся: «Ты знаешь немецкий язык?!». Ну а куда мне уже деваться?.. Я ему: «Говори медленнее». Он меня с работы отстранил и со мной все разговаривал. Я ему сказал, что я с Москвы, он начал спрашивать что там да как, потом тоже рассказал про свою родину. Он был преподавателем младших классов и действительно даже стрелять совсем не умел. Так мы разговаривали, а я ему постоянно повторял: «Говори медленнее».

Однажды я захотел в туалет и пошел в соседний наполовину сгоревший дом – там, видимо, раньше скот был… И вдруг чувствую – что-то вкусно пахнет. Я принюхивался-принюхивался, а потом по принципу тепло-холодно наконец нашел под досками сгоревшую корову – мясо там такое поджаренное было, обгоревшее. А рядом с этим местом еще собачье следы были – значит, собаки туда приходили и ели там. Тогда я ножиком отрезал мяса, наелся, потом все это закрыл, чтобы собаки туда не залезли, и место это запомнил. Потом я еще не раз туда ходил.

На следующий день пришла новая партия рабочих. Среди новых людей я заметил русских офицеров – у меня был очень хороший слух, и я это определил по их разговорам. Я понял, что они хотят захватить немцев, которые нас стерегли, и с их же оружием убежать. Тогда я и решил с ними познакомиться.

Вечером, когда мы пришли с работ, немцы велели готовить ужин. За конюшней были поля с неубранной картошкой и репой, нам принесли котел, сказали копать на поле и готовить это на костре. Человек пять из нас это делали, а потом приносили в конюшню, и все пленные это ели. Получалось совершенно невкусно, без соли, но все были голодные и поэтому ели. А я еще от той коровы мясо припасал – привязывал на веревочке под пальто.

Немец сказал мне подобрать специально людей для работы – чтобы хорошие были, работящие. Я взял тех офицеров, и, как и в первый раз, мы пошли в дом копать убежище. Я опять же разговаривал с тем немцем, все думал, как бы убежать, потом пошел на то же место – наелся, даже с собой еще взял. Так мы с офицерами вместе дня три работали, я к ним присмотрелся, а потом одному из них я показал ту корову – вдвоем уходить было нельзя, но я рассказал ему, как туда дойти. Он тоже ходил за мясом и своим товарищам приносил еще. Они были с фронта, все там знали и хотели бежать.

А один раз к нам пришел другой немецкий офицер, дал распоряжение нашему, чтобы 1-2 человек отправить копать могилу около церкви – какого-то большого немецкого генерала убили, и его нужно было около церкви похоронить. Офицер показал на меня и еще одного человека, и другой конвоир взял нас и повел к той церкви. Мы туда пришли, нам дали лопаты, лом и тонкие-тонкие рукавицы. Своих перчаток у меня уже и не было. Этот конвоир был настоящим военным, все кричал нам: «Рус Ифан, дафай, дафай, рапотай». Я устал тогда ужасно, еще руки от лома мерзли – перчатки-то тонкие. Я руки грею, а он комки, которые я выбрасывал, ногой стукал, чтобы они мне в голову летели, и все повторял: «Дафай, дафай, рапотай бистро». За прошлый день мы могилу выкопать не успели – земля у церкви и так притоптанная вся, а тут ее еще и подморозило. И на следующий день нас отправили туда же.

А после работы каждый вечер нас под конвоем отправляли обратно в конюшню, и пока мы шли, немцы нас все пересчитывали. А я заметил, что наши офицеры тем не менее переговаривались о побеге, к немцам приглядывались – как кого уничтожить можно.

День на 5-ый или 7-ой нас так же привели на работы, потом увели могилы копать – я выкопал уже примерно по шею… И тут наши русские ястребки начали атаку с воздуха! Самолеты чуть ли не на бреющем полете стреляют из пулеметов. Я сразу на землю лег, а немец говорит, мол, давай вылезай оттуда… А наши как раз снова бомбить начали. Тут этот немец испугался, взял меня в охапку и спиной повалился в ту же могилу, которую я копал. Получается, прикрылся мной. А другому немецкому офицеру, который недалеко там стоял, показалось, что это я нападаю – он побежал, заорал, уже пистолет выхватил… Чуть было меня и не застрелил. Потом ему уже тот немец объяснил все.

А наши офицеры собирались бежать: один из них бросился на немца, который вел наружный конвой… Но тут другие немцы увидели, что наш-то нападет, поняли все и нашего застрелили. А оставшиеся русские офицеры, получается, тоже под подозрение попали. Да и я вместе с ними – мы же все время вместе находились, работали всегда одной компанией, а значит тоже могли в сговоре участвовать. Никакого побега у них не получилось. Но тогда они решили, что сегодня точно нужно бежать, иначе завтра по подозрениям их всех расстреляют. Война же… А я им сказал, что тоже побегу; они согласились.

И вот нас человек 5 или 6 собралось. А как бежать? В конюшне к тому времени уже народ скопился – человек 20, наверно, и они подозревали о наших планах побега, но точно не знали. А они-то не хотели, чтобы мы убежали – потому что с них спросят как с сообщников, словом, они уже забеспокоились и начали роптать. К тому же ночью через каждые два часа приходил немецкий солдат и проверял, все ли на месте. Но я все равно решил бежать. Одет я тогда был хорошо: все белье домашнее, кальсоны были и рубашка большая. Ну а на морозе я все это нижнее белье снял и прямо поверх пальто натянул. Бежать мы решили через окошко. Получается, из него надо было вылезти и упасть, потому что там высоко было.

А когда на улице буря, то снег, падая, не доходит до стенки дома, и там образовывается пустое пространство, и часовой, который обходит дом, смотрит не в это пространство, а поверх снега. Т.е. пока часовой находится вне поля зрения надо было еще пробежать по этому пространству метров 300-500, чтобы он ничего не заметил.

Один из офицеров наконец полез. Все молчали. Другие офицеры почему-то замешкались, и вторым я полез. Я тогда чувствовал себя так уверенно, что мне вообще все нипочем было. Прямо до окна я не доставал, так что меня подсадили. Когда я вылезу, все готовились заткнуть окно соломой, чтобы незаметно было. И в этот момент я и застрял. Другие пленные сразу ругаться начали, мол, что же делать – надо же сказать, что пленные убегают, иначе виноватыми будут оставшиеся пленные. А я застрял и никак не мог ни туда, ни сюда… А время-то идет. Ну тут один офицер догадался и как стукнет мне под задницу – я и вывалился. А рядом с окном караульный ходил слева направо, и я смотрю: он закругляет заход, т.е. уже сейчас поворачивать будет ко мне. Ну тут я и побежал что есть духу! Зрение-то у меня плохое было, но я по следам бежал. А потом мы с офицерами договорились, что побежим на огонь – там недалеко горело что-то. Наконец я добежал туда и встретил первого офицера, который там сидел в лесу. Он сначала испугался меня, а потом уже узнал, и мы вместе, как договаривались, стали ждать других. Долго-долго ждали, потом смотрим – еще один бежит… А я лег под сосну и уснул. И снится мне речка, тепло-тепло, солнышко, все купаются, а я лежу загораю – просто прелесть такой сон. Сколько я спал – не знаю, но вдруг чувствую: меня ногами бьют по бокам. Офицеры все уже собрались, а я никак не могу проснуться. А какой-то из них еще говорит, мол, пусть этот здесь лежит, он, наверно, замерз уже. А я бы и действительно замерз, если б меня не разбудили, тем более что человек, когда замерзает, всегда такие сны видит.