Новеллы, навеянные морем

Сперва встал у ворот, видимо, собираясь не пустить нас. Затем почему-то открыл одну створку, пригласил войти.

Мы вступили в царство мух. Оля каждую секунду хлопала их на себе. Разговор не клеился. А меня к тому же ждала Динара.

– Мы, похоже, не вовремя? – с надеждой спросила Оля. Ей явно было неуютно. Я вдруг обратил внимание, что они обе ему чуть выше, чем по грудь. Он нависал над ними, как сердитая скала.

– Вообще-то я читал. Мне необходимо время для моих занятий. Я не считаю чтение досугом. Чтение для меня – духовная работа, если вы понимаете, что я хочу сказать…

Нет, они не могли понять. Сейчас даже для меня звучало неубедительно. Они, к сожалению, никогда не смогли бы разделить многого, что в его речах было совсем не надуманным. Им гораздо легче было с Мюнгхаузеном, которого я, Ева и Саша считали фальшивым насквозь. Почему-то я осознал это остро лишь в тот момент, несмотря на предельную очевидность. Мы с Сашей напрасно горячо и необдуманно говорили – да, всё возможно.

– Тогда мы лучше зайдём в другой раз? – Оля продолжала готовить почву для отступления.

– Честно говоря, так было бы лучше,… – я знал – он растерян, смущён, обескуражен, не готов к вторжению в его жизнь чего-либо нового, но я видел, он казался им надменным, рассерженным, недовольным, будто говорил ей – ты мне не нужна.

Надя, не сказав ни слова, повернулась и пошла прочь.

– Ну, мы тогда пойдём,… что ли… Ещё увидимся. До скорого. – Оля начала с удивлением, но как увидела, что Надя выходит за ворота, закончила уже скороговоркой. То быстро семеня приятно пухлыми ножками, то останавливаясь и виновато глядя на нас, она пустилась за Надей.

Затем с улицы донеслось:

– Надь!… Надь!!!… Стой, подожди!… Ну, меня-то подожди, Надь!!!

Мне надо было догнать, поговорить с ней. Объяснить, какой Голиаф. Какой на самом деле. Не украшая и не черня. Я так бы и сделал, если бы Динара не ждала меня. Было неприятно, что она говорила о своих морщинках и что уже не так молода для меня. У нас теперь всё было хорошо. Я желал бы видеть её такой всегда. Не хотел бы вызвать даже лишнюю тень на её лице.

Сказал что-то, извини за беспокойство, пожал руку, быстро откланялся, объяснив – Динара ждёт. Видел, Голиаф мрачен и расстроен. Но меньше всего думал в тот момент о нём.

Вечером Голиаф пришёл на раскопки. Был страшно подавлен. Говорил, я, кажется, обидел её. Повторял, такая хорошая, светлая девушка. Называл её целомудренной.

Динара его утешала. Говорила, не переживай, ей просто не понять, как чтение важно для тебя. Ей просто тебя не понять. Говорила с ним, как с ребенком. Но бросила на меня испепеляющий взгляд, когда я попытался сказать, что можно сходить к ней и извиниться.

Она обращалась с ним, как с больным, но он был рад её состраданию и обижен на моё молчание. Ушёл от нас практически ночью.

Когда я провожал его, увидел очертания болотной выпи. Она была редкой гостьей на таких лиманах. У меня тогда не было аппаратуры для ночных съемок, и затем несколько предрассветных сумерек я пытался выследить её.

Выпила из меня все соки, но не далась ни в один кадр. С рассветом я снимал гадюку, зайца, удода и стервятника. Тоже неплохо, но у меня были сотни таких фото. Может, правда, менее удачных.

Последнюю ночь, когда я пошёл выслеживать выпь, Динара внезапно проснулась. Знаешь, у меня кажется, задержка. Сказала мне. Я не обратил особенного внимания. У неё была дисфункции, цикл гулял, неделю туда, неделю сюда. Бывали и задержки на два месяца. Все выровнялось только после первых родов.

Выпь улетела. Видимо, совсем покинула лиман. Я безрезультатно прошёл практически до перешейка. Сделал лишь несколько кадров в сумерках. Похоже, здешняя природа была мной довольно досконально изучена. Сфотографировал зарю над степью. Решил идти назад, поспать хоть немного перед жарой, раз напрасно поднялся среди глубокой ночи. Напоследок бросил взгляд на перешеек.

Белое пятно у берега лимана привлекло моё внимание. Похоже, это была колпица. Довольно крупная. Клюв издали казался странным, голова отливала черным. Не будь тело птицы белым, я бы подумал, что это каравайка. У меня было не так много снимков караваек и колпиц. Я стал осторожно подбираться.

Черная голая голова, черные ноги, черные кончики оперения, клюв каравайки. Я понял кто это. Сперва просто не мог поверить. Священные ибисы уже пару столетий не прилетают в Египет, где их обожествляли. Здесь это нечто почти небывалое. В некоторых учебниках Вы можете прочесть, что из территорий бывшего Союза они прилетали только на Каспий. Я слышал, что в окрестностях лимана когда-то даже гнездились несколько пар, но в Москве орнитологи подвергали это сомнению. Я не предполагал, что увижу в живой природе священного ибиса, я не мог поверить.

Священный ибис позировал мне бесконечно долго. Вы можете увидеть бесчисленные фотографии этих птиц, сделанные в Африке, здесь через много лет я увидел, как стаи ибисов разгребают мусорные кучи. Но никто никогда не делал столько фотографий священного ибиса на лимане в Северном Причерноморье. Птица совершенно не боялась и дала мне возможность выбирать композицию, и я точно знал, как использовать рассветные лучи солнца, почти просвечивающие её белоснежные перья. Я был абсолютно уверен в тот момент, когда снимал, что делаю именно то, что хочу, достигаю именно того эффекта к которому стремлюсь. Я начал в лихорадочном беспокойстве, что птица вот-вот ускользнёт от меня, а продолжал так, словно наша фотосессия могла продолжаться вечно. Я остановился, когда плёнки больше не стало. Но, вероятно, что-либо ещё отснять было невозможно. Только после этого ибис улетел.

Я был пьян от счастья. Грязь лимана, погружаясь в которую я выполнил часть великолепных снимков, облепляла мою кожу, одежду и волосы. Я пошёл к морю, чтобы искупаться и отмыться.

Морская вода освежала и бодрила. Приятнее быть счастливым и довольным собой, когда кожа практически скрипит от чистоты, а не вымазана в лиманной жиже.

Насколько я мог судить издалека, палатки Нади и Оли не было на прежнем месте. Уехали, подумал я.

Я хотел трех вещей одновременно: рассказать Динаре о своей неожиданной удаче, проявить и просмотреть плёнку, забраться в спальник и заснуть. Для исполнения любого из желаний надо было проделать приличный путь через степь. Я решил преодолеть его, как можно быстрее, и отважно полез через косогор холма, где тропы практически не было. Только так можно было сократить дорогу, и без того петляющую вдоль берега лимана и извилистых склонов степных горок. В рощице маслин, через которую рассчитывал подняться, наткнулся на палатки. Обычно здесь не стояли. Или разбивали лагерь ближе к обрыву, чтобы издали было видно – место занято. Сейчас будто нарочно прятались. Одна палатка к моему удивлению была Ромина – тут обознаться было невозможно – он обычно так высоко не забирался, хоть ему и нужно было больше маслин, чтобы хорошенько загадить всё под ними, он практически никогда не менял местопребывания весь сезон, пока был здесь. Вторая, пожалуй – да, вторая могла быть Оли и Нади, или точно такая же. Я замер. Конечно, ну, кто ещё стал бы вставать рядом с Ромой? Значит, мечта Мюнгхаузена сбылась. Пройти тихо или отступить назад к морю? Я не хотел сейчас никого видеть. Да и мне, был уверен, тут вряд ли обрадовались бы.

Вдруг в Роминой палатке завозились. Инстинктивно я опустился в колючки и приник к маслине. Я с детства привык выслеживать осторожных и чутких зверей, и умел стать незаметным. Прильнув к корням дерева оказался на уровне грязной кучки из створок разделанных мидий у самого входа в прекрасный Ромин шатёр, рядом было овальное пятно золы – характерный Ромин почерк. Из палатки практически голышом, только на плечи была натянута свалявшаяся маечка, с трудом зажимая рукой рот и подавляя мучительные конвульсии, второй рукой судорожно давя в область солнечного сплетения, выбралась Оля. Она попыталась бежать, хорошо хоть в противоположную от меня сторону, но поскользнулась, наступив в золу, и упала на одно колено, подволочив его, попыталась подняться и с новой судорогой рухнула на четвереньки, наклонив рот к земле. Она оказалась в очень пикантной позе, обратив ко мне пухлую попку, но стала исторгать ужасные звуки. Её неудержимо рвало. Просто выворачивало наизнанку. До меня донёсся запах желчи, плохо переваренных мидий. Надо было отползать там, где сухостой был высок, и снова ранить своё тело колючками. Меж волнами рвоты Оля едва вздохнув, тяжело стонала, мне стало её жаль. Может обнаружить себя и придти на помощь?

Я снова вжался в землю, Рома наполовину выдвинулся из палатки.

– Э, ты чё?… Э!… Слышь, э!…

Новые выворачивающие наружу судороги были ужасны, Оля стала кричать, однако похоже изнутри уже ничего не шло. От напряжения она пустила газы, по телу её пошла какая-то дрожь, я был в той позиции, что видел её щель, но уверяю, ничего сексуального в этой сцене не имелось, это был больной ребенок, я снова почти решил открыть своё присутствие и бросится на помощь.

Из палатки девушек выбралась Надя в футболке, в которой Мюнгхаузен был в ту ночь у костра, в момент, когда я взглянул на неё, волосы закрыли ей лицо.

– Блюёт, – пояснил догадливый Рома.

– Оля, Оль, – звала она, опускаясь рядом на колени.

Олю скрутило последний раз, она издала раздирающий чрево вопль, но затем только плакала и дрожала. Надя обняла её на уровне груди и стала потихоньку тянуть вверх, Оля поддавалась, громко всхлипывая.

– Ну, сейчас. Сейчас, моя хорошая, потерпи… – говорила Надя каким-то усталым голосом, с трудом стягивая с головы и рук её майку и ее тканью вытирая Оле лицо. Оля, словно ждала, чтобы её пожалели, разрыдалась ещё больше, охватила Надю руками и уткнулась ей в плечо. Они обе стояли на коленях, прижавшись друг к другу, Надя отбросила майку и стала гладить её по спине. Олина дрожь не унималась, рыдания стали меньше, их перемежали всё более жалобные всхлипы.

Из Надиной палатки возник Мюнгхаузен, лучился довольством собой, был здесь старшим и всезнающим.

– Ну, чего немного перебрала, бедняжка? Да, ничего, бывает. Щас полегчает.

– Заткнись, – сказала Надя, голосом который никак не мог принадлежать ей, голосом злобной, заправской и тёртой жизнью стервы, – отвернись, не пялься на неё.

– Да чего мне пялится, а то я чего не видел…

– Заткнись, – оборвала тем же голосом со всё нарастающей ненавистью. – Дай одеяло, не видишь – она дрожит. Ну, что ты стоишь?! Дай, одеяло, слышишь!!!

Пронзила взглядом, он почувствовал себя неуютно и с недовольным видом полез в палатку.

Оля застонала и сильнее прижалась к ней. Надя провела ей рукой по голове и посмотрела в мою сторону.

Я похолодел. Наверно, она не видела меня. Я умел растворяться в пространстве, наблюдая. А может просто глаза ее ничего не хотели видеть. Мне сняться до сих пор в самые кошмарные ночи эти глаза, жгут и жалят. В них такое холодное отчаянье! Такая боль! Такая пустота! В них навсегда погасла надежда. В них навсегда исчезла юная Надежда, которую я короткое время, мельком знал. Цветок, который раскрылся холодной ночью и не увидел солнца. Не дождался. Уверовал – никакого солнца нет. Оно не взойдёт! Никогда! Всё это я написал из-за этих глаз, может, хоть теперь они оставят меня и не будут больше сниться!

Тогда, наконец, Рома, который долго занимал позицию, наполовину высунувшись из палатки, подошёл, накрывая плечи Оли штормовкой, и закрыл их обеих от меня, подставив свой красный, покрытый прыщами зад, укантропопленный на кривые, усеянные мелкими волосками ножки.

Я пополз. Бесшумно, как змея. Какое-то время слышал их голоса. Потом ничего не слышал, только степной ветер в траве и стрекот саранчи. Динара позже вытащила из моей кожи множество колючек, но я не чувствовал боли, извиваясь по сухой земле. Полз долго, пока не понял, что дальше бессмысленно. Был с другой стороны холма с маслинами, где они уже никак не могли бы меня увидеть.

Встал, проверил, что всё в порядке с камерами, и пошёл. Я не виноват, я ни при чём, что я-то тут мог изменить – повторял себе, как попугай. Старался думать о священном ибисе, о Динаре, которая меня ждёт.

Думал – никогда не дойду.

Вдруг увидел Голиафа. Куст боярышника был рядом и меня укрыл. Впрочем, он был ко мне спиной. Шёл медленным и плавным шагом, внимая бесконечности степи. Возвращался после прогулки на рассвете. Я сидел рядом с кустом и смотрел, как он взбирается на склон в направлении деревни. Движется навстречу солнцу. Огромному, поднявшемуся высоко и нацелившемуся в зенит. Я долго наблюдал, как он идёт. Могучий, как утес. Нежный и наивный, как ребенок. Большой человек. Голиаф.

Новелла вторая,            нечаянно ставшая романом

МОРСКОЙ ОФИЦЕР

Стояла жуткая жара. Отдыхающие, приехавшие московским поездом, были расхватаны, лишь часть из них пробилась через кордоны сдающих жильё и таксистов – те, кто знал заранее, куда приехал. Участь расхватанных решалась быстро – их распределяли. Явно небогатая и немолодая пара с ребенком досталась высокой, ушлой и болтливой тётке. Они терпеливо ждали, пока тётка пристроит более серьёзных клиентов – одна компания укатила на такси. Далее следовали снимающие подороже и рядом с морем. Провожатый, он же носильщик, эскортировал гостей к новому месту обитания. Женщина из немолодой пары с некоторым страхом смотрела на этих сопровождающих. Их отличал довольно пропитой вид и загар, более сходный с загаром московских бомжей, чем со смуглостью южан.

– Мы, может, сами дойдём? – сказала женщина завладевшей ими тётке, что покончив с более солидной добычей, наконец, повернулась к ним.

– Ой, миленькая, – отвечала та разнузданно громким голосом с южным говорком, – Вам же дальше всех идти, и в горку. Вы ж по четыре гривны с человека.

– Есть и поближе нумера за такую цену – встряла, придвигаясь все плотнее, неопрятная старуха в засаленном платочке, из-под которого выбивались грязные и плохо прокрашенные хной седые волосы.

Женщина, к которой она обратилась, – подчёркнуто аккуратная, после суток поезда на платье ни единой помятости или пятнышка, даже на такой жаре запах дезодоранта сильнее, чем запах пота, – инстинктивно отшатнулась:

– Спасибо, мы уже здесь договорились.

Голос тётки, как мощный раскат грома, ударил с высоты её внушительного роста:

– Все ж знают, Спиридоньевна, какие у тебя «нумера», – с тараканами и клопами! Не стыдно тебе – они ж со мной договорились!

Старуха сжалась в комок, но не оставила выпад без ответа. Последовала перебранка с подробным перечислением подлостей и нечестия, а также давних тёмных пятен на биографии каждой из вступивших в противоборство сторон.

Даме, послужившей причиной стычки, явно было неприятно.

Девочка взяла её за руку:

– Бабушка, а когда мы пойдём в море купаться?

Для бабушки она выглядела всё же моложаво.

– Сейчас, деточка, – взяла ребёнка в союзники высокая тётка, – сейчас, милая, сейчас с дедушкой-бабушкой обустроитесь и сразу пойдёте на море.

Спиридоньевна, видя, что, так или иначе, ничего не выгорит, бурча под нос проклятия «бесстыдной дылде», ретировалась.

– Я говорю, может, мы сами дойдём, – повторила изрядно утомлённая всем процессом моложавая бабушка.

– Да если вы у нас впервые, с первого раза можете заплутать, да и чемодан у вас тяжёлый. Человек же отведёт вас недорого, всего-то три гривны! – на ваши деньги это что? – ничего на такие деньги у себя в Москве не купите. – Высокая ощущала себя победительницей и, видимо, была в ударе, – А если вы мужчин наших испугались, так это напрасно, они только с виду такие грозные. Если уж вам прямо такими кажутся, то… – тётка быстро стрельнула глазами по сторонам и тут же нашла, что требовалось – …то вот, хоть Витя. Витя, иди сюда! Вот Витя вас отведёт.

Из задних рядов провожатых вышел Витя. Его загар и одежонка были под стать остальным, но он резко от них отличался – не пропитой, стройный, подтянутый, с чёткой короткой стрижкой, в которой поблёскивали седые волоски, с ухоженными усами и гладко выбритыми щёками.

Вид его успокоил бабушку. Дедушка с облегчением вручил ему чемодан на маленьких колёсиках у заднего угла. С последними напутствиями тётки – как тут прекрасно, так хорошо отдохнут, что больше ни в какие другие места не захочется, – они тронулись в путь.

Путь по старым улочкам в гору при таком пекле был нелёгким, дедушка то и дело отирал пот, утомилась и бабушка, ведущая за руку внучку.

– Ещё долго? – спросила она, теперь, кажется, пожалев о замусоленной старухе.

– Да не такое б солнце, Вы б и не заметили, как дошли, – вежливо ответил Витя. Он был спокоен, подтянут и свеж. Глядя на него можно было бы подумать, что жары нет, а чемодан невесомый. Колёсики он не использовал, они были бы бесполезны на той горбатой и щербатой дороге, что пришлось проделать.

– Бабушка, а где же море? – с недовольным удивлением спросила девочка.

– Сейчас увидишь море. Во всей красе. Всю нашу бухту.

Но нужно было одолеть самый крутой подъём. На вершине его пот отирала уже и бабушка.

– Слушайте, – сказала она, – давайте мы с Вами расплатимся и поищем себе что-нибудь поближе.

– Да мы почти пришли. И вверх уже не надо будет. Тут несколько домов по переулку. А ближе Вы в сезон по такой цене ничего не найдёте – это правда. А вон отсюда, посмотрите, всей нашей бухтой можно полюбоваться.

Когда-то, возможно лет сто назад, здесь была смотровая площадка, теперь, скорее, пустырь между домами. Мощённая мостовая прогнулась и распалась, меж булыжников пробилась степная трава, каменная, когда-то ажурная ограда завалилась, но огромные акация и тополь – невиданно для жителя средней полосы большие, раскидистые и ветвистые, – давали мощную тень. Дедушка и бабушка смогли здесь перевести дух. Затем посмотрели вниз, на бухту.

– Вот море, Ниночка, смотри, – сказал дедушка и поднял девочку на руки.

– Оно такое большое?

– Даже больше, чем ты можешь увидеть, – с ласковой мудростью взрослого ответил дедушка. Бабушка и Витя улыбнулись.

– А там что люди делают?

– Они загорают и купаются.

– Как мы с мамой на речке купались на даче у бабушки Вали?

Упоминание бабушки Вали не пришлось по вкусу ни бабушке, ни дедушке.

– Море это совсем другое дело. Это тебе не ручеёк у бабушки Вали. Скоро сама поймёшь, – назидательно заметил дедушка.

– А вон, дедушка, смотри, – девочка вытянула вперёд руку с маленьким указательным пальчиком, – вон, кораблик плывёт. Очень красивый кораблик.

– Да, – последовал ответ, – это, наверно, военный кораблик. Прямо маленький крейсер.

– Это противодиверсионный катер, – уточнил Витя.

– Зачем нужен протидивесьсионный катер? – повернувшись к нему и выглядывая из-за дедушкиного плеча, спросила Ниночка.

– Проти-во-дивер-сионный. Его задача не допустить высадки на берег или на наши корабли с моря мелких групп противника, водолазов, разведчиков там, диверсантов, тех, что на нашей земле или кораблях будут взрывать, портить. Вот против них этот катер, у него для них гранатомет есть, выстрелит – от одного снаряда на тридцати метрах в воде никто не выживет, а у него их семь за один раз может вылететь. Так было в прежнее время, советское. Он теперь под украинским флагом, видишь синий и желтый, зачем теперь он нужен и зачем пришел в нашу бухту не знаю, раньше здесь таких не было. – Очень серьёзно рассказал девочке Витя.

Ниночка, удовлетворив любопытство и уже заскучав от подробных объяснений, отвернулась и уставилась на бухту. Дедушка же с интересом посмотрел на Витю.

– Вы, верно, на флоте служили?

– Служил, – сухо ответил Витя.

Возникла небольшая пауза.

– Спусти меня, – прервала её Ниночка. – Бабушка, а скоро мы на море пойдём? – добавила она, оказавшись на земле.

– Да, скоро, Ниночка, потерпи. – Бабушка повернулась к Вите, – Так Вы говорите, близко?

– Буквально три дома пройти.

И они снова пошли, уже вдоль склона горы. Но было действительно близко.

– Василий Степанович! – кричал Витя, стуча в калитку.

Вскоре вышел сухонький и долговязый старичок, пронизывающий настырно-любопытным взглядом, с красным значком КПСС возле ворота рубашки. Такие значки уже канули в прошлое, но ещё не успели стать раритетом и элементом прикола и стёба.

Старичок сухо и брезгливо поздоровался:

– Здорово, Витёк. – И принялся с близкого расстояния рассматривать пришельцев, словно они были диковинными музейными экспонатами.

– Здравствуйте! Откуда будете? Из Москвы?

– Да уж, из Москвы, – подтвердил дедушка.

– Надолго к нам?

– Недели на три, а может на четыре.

– Если понравится, – настороженно добавила бабушка.

– В Москве работаете или уже на пенсии?

– Да пока работаем, – несколько растерянно продолжал отвечать дедушка.

– Кем?

Дедушка совсем опешил от допроса, а бабушка возмутилась:

– Нам сказали, у Вас по четыре гривны!?

– Точно! Только у меня! Дешевле нигде нет. И лучше! А то всем же надо море. Чтоб три шага прошёл и сразу в море упал. А у меня со двора какой вид на бухту! Какой воздух у меня! Чистый! Горный! Не то, что там внизу, на весь город вокзал воняет! И нас с женой весь город знает! Мы – порядочные люди! А сдают, знаете ли, всякие! Я – старый коммунист, и я этим горжусь! Теперь, знаете, на коммунистов сколько грязи вылили. А я Вам скажу – всё это неправда! Посмотрите, как теперь бандиты управляют! Хорошо стало? Лучше? То-то и оно, что нет!

– Что у Вас за условия, посмотреть можно? – прервала монолог бабушка.

– Пойдёмте, посмотрим. У меня всё на виду! Ко мне по многу лет подряд люди приезжают. Кто раз приедет, уже в других местах не останавливается…

Не умолкая, старичок зашёл к себе во двор, за ним решительно двинулась бабушка.

– Надо ж нам с человеком расплатиться, – робко показывая на Виктора, обратился к ней дедушка.

– Вот я ещё посмотрю, куда он нас привёл, потом расплачусь, – жёстко ответила ему супруга.

У дедушки сделался виноватый вид, Витя, похоже, внушал ему симпатию.

– Вы смотрите, смотрите, я подожду. Если что, отведу Вас в другое место. Или назад на вокзал, – примирительно сказал Виктор, – только тут хорошо, Вам понравится.

– Витёк подождёт, – изрёк со двора старикашка.

Виктор спокойно ждал у калитки, пока бабушка тщательно обследовала полагающуюся им комнату, туалет, умывальник и летний душ. Старичок-хозяин без умолку разглагольствовал, правда, побаиваясь бабушки и больше апеллируя к дедушке. Вышла полная, седая хозяйка со слащавой улыбкой, стала сюсюкать с Ниночкой, которая капризничала и требовала вести её на море, купаться. В конце концов, бабушка недовольно согласилась остаться. Дедушка с облегчением расплатился с Виктором.

– Спасибо Вам большое, – сказал он, с удовольствием пожимая ему руку.

– Вам спасибо. Хорошо Вам отдохнуть. Думаю, Вам в нашем городе понравится.

И, положив в карман плату, он решительно зашагал прочь.

– Военный, видно, человек, вон – какая выправка! – заметил дедушка, – был, наверно, матросом, а то и мичманом.

– Да только спился, – отрезала бабушка.

– Почему? Он не похож на пьяницу. Флот-то ведь развалился… – дедушка хотел, было, развить свою мысль дальше, но тут с критикой новых времен и восхвалением старых в разговор встрял неугомонный хозяин, закрывший калитку.

Виктор шёл к смотровой площадке. У него был очень острый слух, он все слышал. Он действительно был когда-то матросом. Был и мичманом. Был и морским офицером.

С моря к горам поднимался лёгкий ветерок.

У смотровой площадки Виктор задержался. Когда-то в другой жизни, жизни, которой будто и не было, впервые смотрел отсюда на бухту. Был здесь вместе с Галиной. Со своей Галиной. Которая нежданно-негаданно согласилась быть его женой. Тогда не прошло и месяца, как они расписались. Был второй день, как приехал сюда служить, впервые в офицерском звании. Пару месяцев назад окончил училище. У них ещё не было жилья. Пока сняли комнату у какой-то бабки, он весь первый день провёл на базе, Галина ждала его длинный вечер в кафе на набережной, много раз заказывая чай, денег было мало, очень много промотали в свадебном путешествии по Латвии и Эстонии. Но на следующие сутки он освободился рано, – командующий отдельной бригадой давал неделю на обустройство, затем предстояло выходить в плаванье, – Виктор прибежал к бабке и предложил погулять по городу. Галине кто-то сказал, что с горы прекрасный вид на бухту. Они заблудились среди кособоких дворов и домишек, свисающих над обрывом, и вдруг, случайно, вышли на эту площадку. Здесь она впервые за то время, что были в городе, расслабилась, оперлась на его плечо и улыбнулась. У него прямо всё тело задрожало от радости. Затрепетало, как листва акации и тополя, колыхавшаяся высоко над ними.

И что она сказала тогда!

– Как тут хорошо!