Перемирие

Позади раздались шаги. Черт, когда он прекратит себя ловить на этих судорожных защитных движениях?!!

– Ты… ты идешь завтракать?

Он тут же метнулся в Ирочкину сторону, схватил ее в охапку и принялся кружить по комнате.

– Ты!.. самая!.. красивая!.. – а она улыбалась, будто всю жизнь ждала этого момента игривой дурашливости.

Нет, это выше ее сил. Терпи, дура, терпи! Он ни в чем не виноват, виноваты вы, виновата ты!!! Она снова и снова растягивала губы в улыбке, а они вновь и вновь, сволочи, сжимались в болезненную гримасу. Но она принималась за дело снова.

Ирочка смеялась, зарываясь лицом в его шевелюру, затем затихла, обмякла на его руках, зазывно расстегивая свободной рукой пуговицы на груди. С тихим шелестом ткань халатика скользнула вниз. Пахнуло божественным запахом теплой женской кожи.

– Если хочешь… давай мы это еще раз сделаем.

Он был отнюдь не против. Когда все кончилось, их поставили перед фактом, что завтрак подгорел. И вот, еще толком не отдышавшись, они принялись бегать по кухне с дымящими сковородками и полотенцами, а затем был заново приготовленный завтрак. Он восхищенно смотрел на нее, сидящую в одной его рубашке за столом, всматривался в знакомые движения и не мог наглядеться, даже не ел толком.

Она почти не изменилась, по крайней мере, не так сильно, как он. В миру люди живут в покое, и время не оставляет на них такого отпечатка, как в бою. Он видел перед собой все тот же изгиб кисти, локти и плечи двигались все так же грациозно, как в тот вечер, когда они познакомились. Черт побери, как же давно это было, задолго до того, как он оказался в бою.

Когда они, наконец, умудрились одеться, он уже не помнил, сколько раз он относил ее в постель (хотя ему отнюдь не всегда доставало спортивного интереса ее куда бы то ни было носить), не помнил, сколько раз слышал страстные стоны, исторгавшиеся из ее груди. Он уже ничего не помнил, так что когда Ирочка спросила его, куда они сегодня пойдут, оставалось только глупо моргать в ответ глазами. Он действительно не подумал, поскольку его планы даже на самом крайнем их протяжении не распространялись дальше этого порога. А действительно, что же делать-то, чем бы заняться? Не сидеть же все время в четырех стенах. Тут он крепко задумался, что же это получается, он вернулся в город, где провел всю сознательную жизнь, а пойти ему некуда.

Но тут же он снова погрузился в нахлынувший поток воспоминаний, лица одно за другим выстраивались перед его глазами, кто важнее, а кто и подождет. Серега, Василий Степанович, его учитель литературы в школе, сестра… еще кое-кто, не то что бы очень много, но и не мало людей ждали его прихода. Хотя некоторым, наверное, и невдомек, что он уже прибыл. И последним в списке был тот старик с тремя горшками герани… его он отодвигал в конец ряда вполне осознанно.

Потом.

Она долго и придирчиво осматривала его костюм, то и дело поправляя там и сям нехорошо лежащую складку, все-таки его фигура значительно изменилась с тех давних пор, когда ему приходило в голову шить себе костюмы. В конце концов она приказала ему снять пиджак и принялась за дело, бормоча что-то под нос про «огромных мужиков, которые изо всего повырастали». Он внимал, слоняясь по комнате и разглядывая давно забытую обстановку, временами стараясь вспомнить, что было до его боя, а что – нет. Вот этот шкаф во всю стену определенно был, а обои, наверное, другие. Должны же были их поменять за столько-то лет! Стулья, кресла, картины на стенах… предметы мелькали перед его взором, вороша все более дальнее и глубинное прошлое, его встречи с Ирочкой, дружеские вечеринки, слезы, когда она хотела выйти за него замуж, а ее отговаривали все кому не лень, не исключая его самого: «мне в бой». Но она не согласилась отступить, поскольку любила. «Милая моя, детка, ласточка, красавица… спасибо тебе за это, куда бы я возвращался в ненавистное перемирие? И дай тебе бог не пожалеть». Ноги сами его вынесли на балкон, он открыл ставни на улицу и вдохнул холодный сырой воздух. Дождя не было, но ветер дул пронзительный, злой. Именно с этого места Ирочка провожала его взглядом, когда он уходил в бой. Отсюда все должно быть хорошо видно. «Черт побери, надо будет обязательно сходить на могилы». И матери с отцом, и на собственную.

Ирина стояла у него за спиной и нерешительно теребила вещь, которую держала в руках. Когда он вот так стоял, значит вспоминал, опять вспоминал, говорила она себе. Не стоит его тревожить в эти моменты, самой же легче будет. И быстрее.

Он повернулся, заслышав скрип половиц за спиной. Ирочка мяла в руках пиджак и хмурилась, видимо, тоже вспомнила. Он улыбнулся и принялся молча одеваться. Ей показалось, что в его взгляде мелькнуло то самое выражение. Сердце радостно прыгнуло в груди, но тут же замерло. «Показалось… не все коту масленица».

– Ир, ты куда мне посоветуешь первым делом сходить? Может, к Сереге, а может, к родственникам – к твоим и моим?

– К родственникам, как же иначе, к друзьям с пылу с жару не ходят, туда с умом надо ходить, сам же говорил! Пойдем вместе, а там уж как захочешь.

Он согласился, какая же она у него умница! В душе снова потеплело так, что глаза сами собой увлажнились. «И чего вдруг таким сентиментальным стал?» Ответить было некому.

Так уж выходило – поговорить, так только сам собой.

V

Карусель праздника вертелась вокруг, скользя звуками по краю сознания, но почти не проникая внутрь. Странно это все было, невероятно странно… Он продолжал наблюдать за окружающим, все более и более убеждаясь в том, что вокруг него что-то творится нездоровое. «Дорогой, подойди же к нам, мы тоже хотим послушать твои рассказы! Они такие интересные!» Бред, просто какой-то бред, да разве фальшь может быть среди этих лиц, исполненных радости по поводу его появления! Улыбки продолжали сиять, голоса звенеть, но что-то происходило… может, это и паранойя, но доверять своему чутью он привык. В бою поневоле привыкнешь. Если выживешь.

Началось все еще тогда, когда они с Ирочкой выбрались из дома. Погода к тому моменту немного прояснилась, солнце даже, к превеликому его огорчению, начало проглядывать сквозь тучи. Вполне может статься, что настроение поганое да подозрительность от этого и происходят. Ему бы больше понравилось, если бы город по-прежнему мок под дождем, было во всем этом сиянии капель воды под солнечными лучами что-то от суеты, блеска и надрыва боя. В миру же ему хотелось мира и спокойствия.

Он тогда глядел на группки высыпавших под случайные лучи людей и поражался, до чего он отвык от большого количества народа вокруг. В бою, если встретишь троих в одном месте, так, считай, повезло, а так… в одиночестве почти все время и проводишь. «Привыкай, черт тебя подери, неужели ты, перед врагом никогда не пасовавший, начнешь бояться собственных земляков?» Хотя честно, признался он себе, когда они уже подходили к дому его отца, лучше бы их сделалось поменьше, земляков этих.

Ирка что-то щебетала про то, что сегодня как раз день рожденья одного из многочисленных его родственников, что остались в миру. Кажется, с трудом вспоминал он, его зовут Иеремия. Это редкое имя ничего ему не говорило. Первые мгновения, когда они с Иркой показались в гостиной, их встретило поразительно долгое молчание, словно все эти люди, большинство из которых знали его хотя бы просто в лицо, не могли никак взять в толк, кто же этот невысокий широкоплечий мужчина, что стоит перед ними. Это уже потом все вскричали «ну как же!», принялись его весело тормошить, поздравлять с прибытием, просить рассказать что-нибудь «этакое», просто восхищенно смотреть ему в рот и ахать. Может, в этом вся его неуверенность в происходящем и заключалась? Он никак не находил в себе сил точно ответить себе на этот вопрос.

Был лишь один момент, который, по его убеждению, требовал особого внимания. Тот эпизод с маленьким мальчиком, сыном его двоюродной сестры, его звали Витя.

Он что-то рассказывал толпе то ли дальних родственников, то ли просто знакомых Иеремии о чем-то незначительном из его жизни в бою, настолько незначительном, что трепаться подобным образом он позволил себе только потому, что чувствовал, что им все совершенно не важно, будет ли он говорить о воинской чести или чистке ботинок. И в этот самый момент откуда-то снизу раздался тихий и серьезный детский голос:

– Почему ты испортил нам весь праздник, почему ты вообще пришел? Мы так веселились, а теперь все только вокруг тебя и вертятся! Ты злой… – все вокруг громко зашикали на мальчика, так и не дав ему договорить. Он удивился, почему бы это мальцу пришло в голову подобное говорить, когда все вокруг так здорово? Он всё старался это понять, хотел спросить, выяснить… Но мальчика оттеснили, усадили втихую где-то в уголке, дали каких-то вкусностей, он же так и не смог с ним поговорить. И вот теперь, пока продолжались все эти нескончаемые разговоры, он продолжал следить краем глаза за тихим мальчиком. Улучить бы момент… Но возможности спокойно поговорить ему не давали, то и дело волоча куда-то, представляя очередной улыбающейся роже, до того опротивевшей от одного только взгляда, случайно на нее брошенного. Хотелось остаться одному, побыть в тишине, подумать над всем этим бедламом.

Уже было поздно, скоро всех младших должны были отправить по постелям, но тихий Витя все продолжал возиться в углу, искоса поглядывая в его сторону. Все, он, наконец, решился. Поражаясь тому, с каким трудом пришло это решение, он встал и направился, не глядя ни на кого, прямо к мальчику. Тот осторожно поднял глаза, но не было в его взгляде ни нарочитой радости назойливых гостей, ни того необъяснимого выражения, что читалось порой в глазах у Ирки. Было спокойное внимание и искренний интерес.

– Вить, ты не против пойти куда-нибудь поговорить, чего нам тут мешать людям праздновать? Мне почему-то кажется, что ты мне можешь многое рассказать о мире, в котором живешь.

Мальчик, оценив то, что с ним разговаривали, как со взрослым, взял его за руку и осторожно повел куда-то, плотно прикрывая за собой двери. Наконец, они остановились. Витя жестом усадил его в кресло, сам оставшись стоять на ногах, так что теперь их лица находились вровень.

– Почему ты считаешь, что мне здесь не место? Только честно, хорошо? Скажи мне правду, – Витя в ответ глубоко вздохнул и лишь затем сказал:

– Все взрослые стараются показать, как они вас любят, но это же не так! Вы пришли из мира жестокости, из вашего боя. Поэтому все опасаются вас, им больно от этого, но что им поделать…

Как интересно.

– Витя, ты тоже думаешь, что мы все там не такие, как здесь? – он глядел на мальчика со всем вниманием, на которое был способен. – Что мы чужие?

– А разве нет? Я не смог бы туда попасть, мои родители тоже… там страшно. Там должно быть страшно.

– И поэтому все страдают от чувства вины перед нами?

– Я не очень вас понял, но ведь это правда, что мы, получается, перед вами в долгу. Или нет?

Он вздохнул, может, весь этот разговор зря был затеян.

– Нет, конечно, все не так, в бой идут только те, кто хочет туда идти. Разве тебе это не известно? Добровольный выбор не подразумевает никаких долгов у остающихся. Только про… – тут Витя перебил его своим тихим голоском:

– Нет, я этого не знал… мой старший брат полгода назад ушел в бой, и теперь мама не хочет слышать об этом. И ничего не говорит.

Выслушав это, он опустил голову и задумался, черт побери, во всем этом было столько… столько странного, столько того, что надо было осмыслить.

– А можно вы мне расскажете что-нибудь про то место? – вопрос немного удивил, неужели это здесь кому-то может быть интересно. По-настоящему, а не так, как всем этим гостям Иеремии.

– Тебе же не нравятся мои рассказы. Сам сказал.

– Да нет, просто мне кажется, что там должно быть очень плохо, иначе почему… – Витя замолчал на мгновение. – Я любил своего брата, мы с ним часто играли, он меня возил в разные места… не то, что теперь. Мне хочется знать, что там, как там брат.

Он внимательно глядел на пытающегося подобрать слова мальчика и размышлял. Хотелось не рассказывать, а самому понять…

– Я попробую. Садись на колени, а то стоя плохо слушать, да и мне одному тут восседать как-то неловко.

Витя почему-то сразу согласился, правда не то что бы безоговорочно, но вид у него был такой, будто подобная просьба была совершенно естественной. С ним на коленях стало очень уютно.

– Бой… – он мгновение собирался с мыслями, – он почти ничем не отличается от мира. Он такой же большой, там есть и горы, и реки. Но он при всем этом совершенно другой, это здесь все живут, а там жизнь существует только как необходимость, да и то не всегда. Главное в бою – борьба. Был у меня там друг, но примерно полгода назад он погиб. Я продолжал воевать, и в один прекрасный момент он снова показался с утра около моей палатки, а я в этом даже не заметил ничего странного, так мы и продолжали воевать вместе. Там всякое бывает.

Но главное, что позволяет бой, так это полностью отключиться от действительности. Там все эфемерно, враг другой, не тот, что вчера, оружие не такое, каким будет завтра, и при всем этом… Не могу толком даже объяснить, каждый из нас как бы живет в своем собственном бое, пересекаясь с остальными только собственным существованием. Мне парни рассказывали такие странные вещи, что я и не знал, как реагировать… А так, вот они, стоят перед тобой! Видишь их, правда, редко, но видишь ведь!

Он постепенно разговорился, преодолев развившуюся у него в миру молчаливость, диалог с тихим мальчиком повел его все дальше и дальше, сознание кружилось по закоулкам памяти, раскрываясь навстречу какому-то невероятному огоньку, возникшему на дне глаз мальчишки. Он говорил:

– …но если ты расслабился, перестал верить в свои силы, если бой больше не захватывает тебя всего, целиком, то это первый признак того, что тебя ожидает перемирие и одно «но»: никогда ты больше не вернешься туда, откуда раз ушел, теперь это будет другой бой, пос… – он запнулся, когда мальчишка резко соскочил с его колен.

– Витя, почему ты мешаешь дяде отдыхать? – голос двоюродной сестры вывел его из задумчивости, она крепко, до побелевших костяшек, держала сына за руку. В голосе звучало, пожалуй, совсем уж чрезмерное радение, а лицо заметно побледнело. – Пошли спать, маленький.

И уже когда она выводила Витю из комнаты, тот развернулся к нему лицом и успел сказать:

– Я понял, просто вы люди, которые не умеют бояться.

И улыбнулся, но совершенно не так, как улыбались ему все вокруг. Улыбнулся просто и совершенно по-детски. Приятной, мягкой улыбкой. Ответить мальчику он не успел.

«Хоть у одного человека понимание нашел, да ты счастливчик, тебе маленький пацан поверил!»

Мысль была мрачная. Ничего не оставалось, как встать и выйти в зал, где его ждали новые разговоры. Но настроение уже было не то, что-то стронулось в его сознании, разворачивая спираль мыслительного процесса, заставляя мозг работать, обдумывая ситуацию.

Надолго его не хватило, он извинился и ушел. Один, без Ирины.

VI

В голове было до того пусто, что даже мягкий шелест ветра напрочь заглушал все мысли. Куда он бредет, что делает? Совершенно неясно. Городок спал, укрытый серой мглой, только большая луна лениво просвечивала сквозь неплотные облака. Эта тишина, первоначально оглушавшая, теперь лишь зудела, отгораживая его от всего окружающего стеной подспудного недовольства, неприятного пренебрежения. Старый добрый городок уже не был для него отдушиной, оправдывающей хоть как-то ненавистное перемирие. Все было до обидного не таким, каким казалось с первого взгляда, первого мгновения.

Он оглянулся по сторонам. Эх, черт побери, будь на нем латы, он бы за мгновение сориентировался, а теперь придется, ворочая усталыми синапсами, вспоминать.

«Время тепла, время любви…», где-то он уже слышал эти слова песни, так кстати подвернувшейся его сознанию. Да, оно было, это время, было на этом самом, но одновременно в совершенно другом месте. Как похоже на бой с его непостоянством форм. Но! это мир, здесь все постоянно, так почему же он, вернувшись в страну своей молодости, юности, детства чувствует такое двурушничество реальности, подсовывающей вместо живых цветов яркие пластмассовые подделки?

Стоп. Он узнал это место. Серега переехал в другой район незадолго до его ухода, перебрался поближе к службе. Подсознание привело в единственное место, где можно рассчитывать на… да хотя бы просто на правду, если не на взаимность или понимание.

Он вздрогнул. Если и здесь… фальшивая улыбка, скрывающая обыкновенный страх, навязчивое дружелюбие… он не знал, что ему поделать тогда.

Дом был новый, многоквартирный, и Серега жил на восьмом его этаже. Он вошел в подъезд и, не вызывая лифт, направился к лестнице. Ему это было не трудно, поскольку в бою и не такие физические достижения приходилось совершать по сто раз на дню. Лифтов же он просто не понимал, зачем вообще вся эта машинерия?

Серегина дверь вспомнилась сразу – вот она, вторая налево от лестничной клетки, обита кедровыми планочками. Голое, теплое, даже не лакированное дерево, Серега уважал только все натуральное.

И звонок рядом с ней, словно приглашающий проходить, но вместе с тем говорящий «стоп!», дальше заповедная зона, руками не трогать, без тапочек не ходить. Остальное – на усмотрение хозяина. Строгий такой звонок, кнопка на зрачок огромного глаза похожа.

Он позвонил. «Спит ведь, наверное».

Дверь распахнулась сразу же. Не спал. Ждал.

– Проходи.

Наступило неловкое молчание.

Они сидели и молча глядели друг на друга через кухонный стол. Серега изменился. Впалые щеки теперь заменяли былые розовые полушария, когда-то радостно готовые раскраснеться по поводу и без, из-за чего постоянно казалось, что парнишка нашкодил. Зрачки также спрятались на дне темных глазниц, сам он весь как-то осунулся.

– Я не смог себя заставить прийти сегодня к Иеремии, хотя знал, что ты там будешь. Поверь, я просто не сумел…

– Да я верю.

– И ты… тоже не смог удержаться и пришел. Это хорошо, это правильно. В прошлый раз ведь тоже…

В какой прошлый раз?!! Он тряхнул головой, стараясь развеять предательский туман в памяти.

– Ты изменился, Серега.

Тот весь сжался, сник, словно услышал о чем-то настолько ужасном и притом неотвратимом, что и представить сложно.

– Ты знаешь, я женился после твоего… отбытия.

К чему это он вдруг?

– Поздравляю. Честное слово, я очень рад за тебя.

– Спасибо. Правда, мы уже развелись, но все равно спасибо. В общем, так получилось, что мы перестали с ней понимать друг друга. Пока был ты… Когда я узнал о том, что ты ушел, для меня словно что-то оборвалось, я очень переживал все это, и это не могло не повлиять на наши с ней отношения.

Серега опустил голову.

– Она избавилась от ребенка, вот что самое ужасное. Ты ведь знаешь, когда вы все начали… Эти уходы в бой, многое в миру с ними стало гораздо проще и, одновременно, куда сложнее. Да.

Он ничего не понимал в происходящем и все больше начинал чувствовать такое давно и прочно забытое чувство, как любопытство, что же здесь, в конце концов, происходит? Зачем он мне это все рассказывает?

– А недавно я ходил на твою могилу.

Вот это уже было интересно.

– Когда?

– С месяц назад, убрал всё там, осень начиналась, пионы позасыхали, а так – хоть листья с деревьев налетят, красиво будет. Ты все еще любишь опавшие листья? Помню, ты гербарии охапками засушивал, так что потом всю зиму пахло.

– Хм… не припомню особых ощущений за последний месяц… а листья, что ж, листья опалые это всегда хорошо.

Снова помолчали.

– Серега, что здесь творится? Почему всё не так? Можешь ты мне ответить на вопрос или нет?

– Вопрос не совсем по адресу, но постараюсь. Люди боятся.

– Кого? Нас?!! – в ответ лишь качание головой.

– Не вас, как людей, индивидуумов, а вас, как явление.

– И ты тоже боишься?

– Все боятся. Даже я, хотя и по другой причине. Я остался, хотя и имел полную возможность уйти. Предпочел, так сказать. Теперь ваши смерти, страдания… правят нами. Эта ноша ломает человека.

– Но это же нечестно, так относиться к живым… да, к живым, в конце концов, людям. Как к «явлению», это жестоко, ты хоть понимаешь, что подобными вещами вы сами себя заводите в тупиковую ситуацию? Абсурдную!

– В тупиковую – да, но не абсурдную. Мир – правилен. Теперь – правилен. Все внутренние антагонизмы ушли в бой. Ушли с вами, а нам только и остается, как пользоваться плодами того, что называется «обществом с нулевой энтропией».

– Слова, просто слова.

– Ты забываешь, что ты в миру. Здесь слова играют куда большую роль, чем дела. В бою ведь наоборот, так?

Он согласился. Да, это действительно так. Но тогда выходит…

– Кажется, Серега, я тебя понял.

– Мы поняли друг друга.

Он встал, посмотрел на стенные часы и демонстративно зевнул. Кажется, он засиделся. Спасибо этому дому…

– Ты извини, Серега, что я не могу посидеть подольше, дела, знаешь ли, рано вставать. Пойду.

Серега проводил его до дверей, помог накинуть плащ.

И уже уходя, он задал другу последний вопрос:

– Ты считаешь, что всё было зря?

– Нет.

Они попрощались, дверь захлопнулась, скрипучая кабинка лифта поехала вниз, тихими щелчками отсчитывая этажи. Он, наконец, понял, что же было странно в поведении Сереги.

Тот все это время был мертвецки пьян.

VII

Его шаги гулко раздавались на лестничной площадке старого дома, перила жалобно скрипели, не в силах вынести тяжесть ладони.

«Зачем, скажи, ты сюда пришел, кто тебя здесь ждет?»

Но ответа на эти вопросы не было, сколько ни размышляй. Ноги не первый раз сами несли, как не послушаться своего собственного тела? Перемирие не желало оставлять его в покое, продолжало терзать его и так уж натруженную душу. Что делать тому, кто не знает, зачем он вообще здесь находится. Уход в перемирие – не волевое решение, не заранее обдуманный шаг, но данность, с которой тривиально приходится мириться. Он не мог подозревать, что его ждет в родном миру. Серегины слова не шли из головы, уж он-то был человеком, знавшим его как облупленного, так почему же?

Недовольство происходящим мучило его все больше и больше. То, что происходило вокруг его персоны, в бою называлось ясно и просто – предательство. Как это назвать в ставшем ему совершенно чужим миру, он пока не знал.

Ирина стояла на пороге и натянуто улыбалась.

– Милый, куда же ты ушел? Все тебе так обрадовались, и вот, в самый неподходящий момент ты уходишь, даже никому не сообщив. В глупое же положение ты меня поставил.

Дружеский журящий тон. Или какое-то его подобие.

– Я был у Сереги – ты должна его помнить.

Он был готов поклясться, что ее улыбка в этот момент слегка дрогнула.

– А, тот твой давний приятель, вы еще учились вместе.

Тут его всего передернуло.

– Прекрати улыбаться. Сейчас же прекрати!

Улыбка не погасла, а только приобрела неуловимый материнский оттенок, и голос, таким голосом увещевать заигравшихся в солдатики маленьких детей.

– Что ты такое говоришь, милый, ты не устал? Плохо выглядишь… Верно ты сделал, что оттуда ушел, замучили тебя, только с дороги, намаявшегося… завтра никуда не пойдем, будем дома фотографии смотреть, помнишь, ты хотел?

Он тихо застонал, натыкаясь на эту непробиваемую стену. Он всего ожидал, но чтоб такого?!! Ирина все щебетала вокруг него, помогая снять плащ, закрывая за ним дверь, осторожно подталкивая дальше, на кухню… Он почувствовал, что постепенно съеживается, закрывает сознанию путь к… к чему, он понять не смог.

Внезапный порыв швырнул его тело назад, а когда в голове немного прояснилось, он увидел, что его кулаки вцепились в тонкую ткань платья Ирины, так что та начала трещать.

– Замолчи!

Она подчинилась, не пытаясь даже вырваться. Ее и без того маленькая фигурка казалась совершенно крошечной в его руках. Но не беспомощной. Почему-то оставалось ощущение, что сила на ее стороне, он никак не мог сломить эту силу.

– Ирина, черт тебя побери, как до тебя докричаться?!! Ты же меня не слышишь, не притворяйся!

Она молчала, спокойно и ласково глядя ему прямо в глаза.

– Ты же любила меня, ведь когда-то это было настоящей любовью. Не этим фарсом. За что ты меня так ненавидишь, что способна делать настолько больно? Эта вся фальшивая ласка, этот театр одного актера и идиота-зрителя… почему это происходит? И главное, зачем? Просто ради прежних воспоминаний… не верю. Из-за страха – нет! Не молчи, скажи хоть что-нибудь, почему ты молчишь?!!

Он чувствовал, отчетливо чувствовал дикий стук сердца за этой непробиваемой броней, но как до него добраться?

Невероятная ярость проснулась в его душе, ломая все устои, круша весь тот налет разума над подсознанием бойца, что еще оставался у него под черепом.