Россия на перепутье эпох. Избранное. Том I

В этом отношении достаточно вспомнить хотя бы таких столпов российской экономической самобытности, как В. Кокорев, С. Шарапов, А. Фролов, Г. Бутми и других, систематически обвинявших правительство в предательстве национальных интересов, в стремлении идти на поводу у Запада. Разбогатевший на винных откупах основатель и владелец Волжско-камского банка и Северного страхового общества В. А. Кокорев (1817—1889), в своем «печаловании» о расстройстве экономического положения пореформенной России, выражая общие настроения «патриотов», требовал от властей «прекратить поиски экономических основ за пределами России и засорять насильственными пересадками их родную почву», «возвратиться домой и познать в своих людях свою силу, без искреннего родства с которой никогда не будет согласования экономических мероприятий с потребностями народной жизни [11].

Прославляя крестьянскую общину и артельную организацию труда российские «патриоты» требовали от правительства не просто сохранения этих архаичных хозяйственных форм, но и их государственной поддержки.

Как теоретик прогресса Маркс не мог не относиться отрицательно к идее консервации русской общины. Такое представление вполне соответствовало и его пониманию поступательного развития хозяйственных форм. Признавая общину архаической формой общественной жизни, Маркс заявлял о ее преходящем характере и неизбежном распаде в условиях капиталистического развития.

В письме Энгельсу от 7 ноября 1868 года, написанном под впечатлением знакомства с работами П. Лилиенфельда и Д. К. Шедо-Феротти о русской общине, Маркс писал: «В этой общине все абсолютно, до мельчайших деталей, тождественно с древнегерманской общиной. В добавление к этому у русских (но это встречается также у части индийских общин, – не в Пенджабе, а на юге), во-первых, не демократический, а патриархальный характер управления общиной и, во-вторых, круговая порука при уплате государственных налогов и т.д.» [12].

В другом письме своему другу, датированном февралем 1870 года, делясь с ним положительными впечатлениями о книге В. В. Берви-Флеровского «Положение рабочего класса в России», Маркс подчеркивает, что хотя автор и «сторонник общинной собственности», он не допускает в своей работе «никакой социалистической доктрины, никакого аграрного мистицизма» [13].

Резко отрицательное отношение к крестьянской общине и к артельным формам организации труда, как к возможным экономическим ячейкам народоправия и справедливого общественного строя, неоднократно высказывал и Энгельс. В серии статей 1875 года «Эмигрантская литература», направленных против П. Н. Ткачева, Энгельс весьма подробно рассмотрел позицию русского революционера-народника, утверждавшего, что итогом ожидавшейся российской революции может стать установление в стране социалистических порядков. В качестве основного аргумента того, что русский народ является якобы «избранным народом социализма», Ткачев ссылался на артель и общинную собственность на землю.

Отметив, что со времен Герцена многие русские приписывают артели «таинственную роль», Энгельс дал тщательный разбор артельной организации. Артель он оценивает как стихийно возникшую и потому еще очень неразвитую форму кооперативного товарищества, широко распространенную в России, но не представляющую собой «ничего исключительно русского или даже славянского». Эта простейшая форма свободной ассоциации встречается у охотничьих племен во время охоты. И по названию, и по существу, отмечает Энгельс, она не славянского, а татарского происхождения. Артельная организация встречается у киргизов, якутов и т. д., с одной стороны, и у саамов, ненцев и других финских народов, – с другой. Поэтому артель в России развивается первоначально не на юго-западе, а на севере и востоке, в местах соприкосновения с финнами и татарами. Суровый климат требует разносторонней промышленной деятельности, а недостаточное развитие городов и нехватка капитала возмещается по мере возможности этой формой кооперации.

Одним из важнейших отличительных признаков артели, пишет Энгельс, является круговая порука ее членов друг за друга перед третьими лицами. Она покоится первоначально на узах кровного родства, как взаимная порука у древних германцев, кровная месть и тому подобное.

В рабочих артелях всегда избирается староста, который выполняет обязанности казначея, счетовода и т. п. по мере надобности – управляющего и получает особое жалованье. Отметив, что такого рода артели могут возникать для разных целей, как временные и постоянные предприятия, Энгельс подчеркивает, что они далеко не всегда могут быть независимыми. Если члены артели не могут сами собрать необходимый капитал, они попадают в лапы ростовщика, который ссужает за высокие проценты недостающую сумму и с этого момента кладет себе в карман большую часть трудового дохода. Но еще более гнусно эксплуатируются те артели, которые целиком нанимаются к предпринимателю в качестве наемных рабочих. Они сами управляют своей собственной промышленной деятельностью и тем сберегают издержки надзора капиталисту. Незавидное положение подобных артелей Энгельс иллюстрирует ссылкой на книгу Берви-Флеровского «Положение рабочего класса в России».

«Преобладание этой формы в России, – пишет в заключении Энгельс, – доказывает, конечно, наличие в русском народе сильного стремления к ассоциации, но вовсе еще не доказывает, что этот народ способен с помощью этого стремления прямо перескочить из артели в социалистический строй. Для такого перехода нужно было бы, прежде всего, чтобы сама артель стала способной к развитию, чтобы она отбросила свою стихийную форму, в которой она, как мы видели, служит больше капиталу, чем рабочим, и поднялась, по меньшей мере, до уровня западноевропейских кооперативных обществ» [14].

Правильность данных Марксом и Энгельсом первоначальных оценок общинных и артельных форм организации хозяйственной жизни не может вызывать сомнения, несмотря на то, что в современной экономической литературе продолжает сохраняться ностальгическое отношение к «народному пути» развития отечественной промышленности и сельского хозяйства [15]. Для нас важно другое – насколько последовательными и искренними были в своих оценках классики марксизма и чем конкретно была мотивирована их резкая перемена взглядов на общину и артель, наступившая в конце 70-х – начале 80-х годов XIX века.

Первые признаки отступления от собственной оценки места и роли русской крестьянской общины при переходе к социализму Маркс проявил в цитированном выше письме 1877 года Михайловскому. Здесь Маркс уже не столь категоричен, как ранее, и признается в том, что разделяет взгляды «великого русского ученого и критика,8 который «в своих замечательных статьях исследовал вопрос – должна ли Россия, как того хотят либеральные экономисты, начать с разрушения сельской общины, чтобы перейти к капиталистическому строю, или же, наоборот, она может, не испытав мук этого строя, завладеть всеми его плодами, развивая свои собственные исторические данные», и «высказывается в смысле этого последнего решения» [16].

Еще более определенно свой неожиданно новый взгляд на общину Маркс высказывает в письме к В. И. Засулич 8 марта 1881 года, содержавшем разъяснение некоторых принципиальных положений «Капитала». «Анализ, представленный в „Капитале“, – писал Маркс, – не дает… доводов ни за, ни против жизнеспособности русской общины. Но специальные изыскания, которые я произвел на основании материалов, почерпнутых мной из первоисточников, убедили меня, что эта община является точкой опоры социального возрождения России, однако для того чтобы она могла функционировать как таковая, нужно было бы, прежде всего, устранить тлетворные влияния, которым она подвергается со всех сторон, а затем обеспечить ей нормальные условия свободного развития» [17].

Вершиной марксистской апологетики архаичной русской крестьянской общины стало предисловие Маркса и Энгельса ко второму русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии», написанное в январе 1882 года.

«Задачей «Коммунистического манифеста», – писали его творцы, – было провозгласить неизбежно предстоящую гибель современной буржуазной собственности. Но рядом с быстро развивающейся капиталистической горячкой и только теперь образующейся буржуазной земельной собственностью мы находим в России большую половину земли в общинном владении крестьян. Спрашивается теперь: может ли русская община – эта, правда, сильно уже разрушенная форма первобытного общего владения землей – непосредственно перейти в высшую, коммунистическую форму общего владения? Или, напротив, она должна пережить сначала тот же процесс разложения, который присущ историческому развитию Запада?

Единственно возможный в настоящее время ответ на этот вопрос заключается в следующем. Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития» [18].

Приведенные выше свидетельства рассудочной казуистики Маркса, как нам кажется, вполне достаточны, чтобы поставить под сомнение существовавшую в советской историко-экономический литературе точку зрения, согласно которой свое отношение к архаичной общине основоположники марксизма изменили под влияние «глубокого изучения особенностей русской жизни». Посмеиваясь в душе над своими «русскими друзьями», уровень развития которых допускал, по мнению Маркса, «небольшую дозу благодушного пустословия» [19], создатели научного социализма были готовы подчас отрешиться от науки по чисто политическим соображениям, в данном случае – ради демонстрации своего единомыслия с «русскими друзьями».

Примечательно, что исторический казус, благодаря которому, патриархальная община вдруг превратилась в ячейку светлого «коммунистического завтра», был весьма своеобразно истолкован советскими марксистами. Именно в итоге изучения вопроса о крестьянской общине, утверждали они, Маркс и Энгельс пришли к выводу о возможности непосредственного перехода отдельных народов к социализму, минуя капитализм. В условиях победоносной пролетарской революции в развитых странах крестьянская община в странах, находящихся на докапиталистической стадии развития, вполне может быть зародышем для перехода к социализму [20].

На протяжении более четверти века Маркс и Энгельс не переставали витийствовать о возможности осуществления в России буржуазной революции, держа при этом в известном напряжении и своих соратников в Европе, и своих «русских друзей». И в личной переписке, и при непосредственном общении с единомышленниками назревание революционных брожений в российском обществе и крестьянские бунты основатели марксизма однозначно оценивали как «добрые вести из России».

«…Русская история идет очень хорошо. Теперь там и на юге бунтуют», – не без восторга писал Энгельс Марксу в октябре 1858 года [21].

«…В России неизбежна и близка грандиознейшая социальная революция – разумеется, в тех начальных формах, которые соответствуют современному уровню развития Московии. Это – добрые вести», – писал Маркс в марте 1870 года в письме Лафаргам [22].

Надежды на близость русской революции то усиливались, то ослабевали, но не покидали Маркса и Энгельса на протяжении 1860—1880-х годов.

Предсказывая готовность русского народа к революции, они считали, что эта революция должна быть буржуазной, построенной по образцу Великой французской революции 1789 года.

Основной движущей силой, призванной сокрушить царивший в России режим, ликвидировать остатки феодально-крепостнических отношений в обращениях Маркса и Энгельса к «русским друзьям» называлось российское крестьянство. Эта мысль также противоречила более ранним высказываниям основоположников научного социализма, неоднократно заявлявшим о том, что крестьянство способно лишь к отдельным бунтам, а не к сознательным революционным действиям.

В предвкушении русской революции и Маркс, и Энгельс были готовы на все, в том числе и на оправдание революционного террора. Об этом откровенно заявлял Энгельс в 1879 году в статье «Исключительный закон против социалистов в Германии. – Положение в России». «Уже несколько лет я обращаю внимание европейских социалистов на положение в России, где назревают события решающего значения, – писал Энгельс. – Борьба между правительством и тайными обществами приняла там настолько острый характер, что долго это продолжаться не может. Движение, кажется, вот-вот вспыхнет. Агенты правительства творят там невероятные жестокости. Против таких кровожадных зверей нужно защищаться, как только возможно, с помощью пороха и пуль. Политическое убийство в России единственное средство, которым располагают умные, смелые и уважающие себя люди для защиты против агентов неслыханно деспотического режима» [23].

Далее в этой же работе Энгельс дает явно предвзятую и ничем не подкрепленную характеристику политической и экономической ситуации в России: «Обширный заговор в армии и даже в придворных кругах; национальное общественное мнение, оскорбленное дипломатическими поражениями, последовавшими за войной; пустая казна; расстроенный кредит; банкиры, которые отказываются представлять займы, если они не будут гарантированы национальным собранием, наконец, нищета. Таков итог, к которому пришла Россия» [24].

«Специфически русским», «исторически неизбежным» способом действия, «по поводу которого… мало следует морализировать», считал политический терроризм и Маркс [25]

Относясь без особого сочувствия к великой стране и ее народу, основоположники научного социализма смотрели за развитием событий в России с патологическим восторгом античных зрителей гладиаторских боев.

19 декабря 1879 года в письме И. Ф. Беккеру из Лондона в Женеву Энгельс писал: «…В России дела обстоят великолепно! Там, пожалуй, развязка близка, а когда она наступит, то у власть имущих Германской империи душа уйдет в пятки. Это будет ближайшим поворотным пунктом во всемирной истории.

Пусть тебя особенно не огорчают бедные анархисты. Они. ведь уже совершенно оскандалились. На Западе им ничего другого не осталось, как разводить анархию в своей собственной среде, да так, что только клочья летят, а в России они, став на путь убийств, лишь таскают каштаны из огня для конституционалистов, что они к своему ужасу обнаружили только сейчас!..» [26].

Во многих письмах и беседах Маркса и Энгельса с «русскими друзьями» содержался открытый призыв к насильственному свержению власти: «Чтобы спасти русскую общину, нужна русская революция», – пишет Маркс весной 1881 года в наброске ответа на письмо В. И. Засулич [27]. Подобным образом в сознании российских революционеров утверждался безнравственный императив – «цель оправдывает средства». Все это не прошло бесследно и стало впоследствии питательной почвой большевизма, с достаточной очевидностью предопределило ленинский предоктябрьский призыв с «якобинской беспощадностью смести все старое и обновить, переродить Россию хозяйственно» [28].

Несмотря на большое количество исходных данных, необходимых для научного анализа перспектив экономического развития России, постоянные просьбы «русских друзей» разъяснить, что же ждет страну в ближайшем будущем, ни Маркс, ни Энгельс не смогли дать четкого анализа развития экономической, социальной и политической ситуации в стране. Контуры будущей России прослеживаются у них довольно туманно: огромная страна со 100-миллионным населением в своем реальном развитии явно не вписывалась в марксистскую схему. Капитализм развивался здесь не на основе революционного переворота, а на основе либеральных реформ и делал значительные успехи. «Русская глава» к новому русскому изданию «Капитала», обещанная «русский друзьям» Марксом, так и не была написана.

Известное бессилие Маркса выработать что-либо конструктивное, рассчитанное на перспективу, проявилось и в отношении программных документов Русской секции Международного товарищества рабочих I Интернационал, организационно оформившейся в конце 1860-х – начале 1870-х годов. Согласившись быть представителем Русской секции в Генеральном совете Интернационала, Маркс, тем не менее, не внес в экономическую программу секции никаких корректив, отражавших его видение ситуации.

По своему характеру программа Русской секции, разработанная Н. Утиным, В. Нетовым (В. Бартеневым) и А. Трусовым, представляла собой своеобразный синтез идей марксизма и народнических воззрений, что впоследствии дало основание В. И. Ленину назвать членов Русской секции I Интернационала «социалистами-народниками» [29]. Делая историческую ставку на пролетариат и пролетарское единство, члены Русской секции отошли от многих анархических воззрений, свойственных народникам 1870-х годов, и значительно ослабили свои высказывания о самобытности России. Большего они сделать не смогли.

Главные программные положения Русской секции I Интернационала сводились к следующему:

«1) …Экономический гнет русского народа, поддерживаемый всем общественным и политическим устройством, совершенно одинаков с гнетом, который душит весь европейский и американский пролетариат;

2) …Народ русский во все времена стремился к осуществлению великих начал, провозглашенных международными конгрессами рабочих: к общинному владению землей и орудиями труда;

3) …Принцип общности труда, как принцип, противодействующий эксплуатации, находил себе уже издавна выражение в образовании рабочих союзов, известных под именем артелей;

4) Начиная с 19 февраля 1861 г. царское правительство вместе с привилегированными классами явно стремится сделать свой грабеж народа более систематическим… с того же момента в самом народе явилось понимание этого стремления и сознание необходимости противодействовать ему собственными силами и выступить на активную борьбу за возможность иной жизни;

5) …Там, где положение одинаково, должны быть одинаковы и аналогичны средства к уничтожению его и к замещению его новым строем социальных и индивидуальных отношений;

6) …Такие средства освобождения неизмеримо увеличиваются в своей силе, когда является солидарность между народами и когда совершается повсюду развитие одних и тех же начал в международной пропаганде, приложение одних и тех же способов в организации;

7) …Интернациональная Ассоциация европейского пролетариата провозглашает: «что полное освобождение рабочих вовсе не составляет задачи местной или национальной (одноплеменной), что, напротив, эта задача представляет насущный интерес для всех цивилизованных наций, так как ее разрешение, естественно, находится в зависимости от общего участия, теоретического и практического» [30].

Следует заметить, что после смерти Маркса Энгельс несколько пересмотрел свое отношение к новейшей экономической истории России. Он находил вполне оправданными те меры, которые были предприняты в стране для ее интенсивного развития по пути капиталистического прогресса. «С 1861 г. в России начинается развитие современной промышленности в масштабе, достойном великого народа, – писал Энгельс Н. Ф. Даниельсону 15 марта 1892 года. – Давно уже созрело убеждение, что ни одна страна в настоящее время не может занимать подобающего ей места среди цивилизованных наций, если она не обладает машинной промышленностью, использующей паровые двигатели, и сама не удовлетворяет – хотя бы в значительной части – собственную потребность в промышленных товарах. Исходя из этого убеждения, Россия и начала действовать, причем действовала с большой энергией. То, что она оградила себя стеной протекционистских пошлин, вполне естественно, ибо конкуренция Англии принудила к такой политике почти все крупные страны; даже Германия, где крупная промышленность успешно развивается, при почти полной свободе торговли, присоединилась к общему хору и перешла в лагерь протекционистов только для того, что ускорить тот процесс, который Бисмарк называл „выращиванием миллионеров“. А если Германия вступила на этот путь даже без всякой необходимости, кто может порицать Россию за то, что для нее было необходимостью, как только определилось новое направление промышленного развития?» [31].

Экономическое развитие России после 1861 года разрушило логическую стройность марксистской схемы и явилось одним из конкретных доказательств несостоятельности учения Маркса о революционной смене общественно-экономических формаций. Именно крестьянская реформа 1861 года, а не революция, которой в России XIX века так и не произошло, вывела страну на широкую дорогу капиталистического прогресса.

                                            * * *

Либеральная критика социалистических экономических учений не являлась самоцелью. Ее главная задача виделась российским экономистам в том, чтобы сформировать четкое научное представление о путях и средствах экономического развития современного российского общества, поднять на новую, более высокую ступень его производительные силы, повысить конкурентоспособность отечественной промышленности и народное благосостояние.

В отличие от К. Маркса, Ф. Энгельса и их сторонников, российские либеральные экономисты связывали перспективы развития страны не с разрушительным революционным переворотом и ликвидацией частной собственности, а с активной реформаторской деятельностью, укреплением экономических и социальных институтов, с гармоничным развитием отношений собственности, с созданием для каждого гражданина России условий активной созидательной работы.

Одним из центральных вопросов теоретических дискуссий и экономических программ отечественных либеральных экономистов в пореформенный период, наряду с сохранявшим свою актуальность аграрным вопросом, стал вопрос о месте и роли государственных институтов в экономической жизни страны. Опыт Западной Европы и российская специфика убеждали в том, что теория Смита в ее чистом виде не приемлема для современной экономики и для России – в особой степени. Многие экономисты-либералы упрекали Смита за неоправданно враждебное отношение к государственному вмешательству в экономическую жизнь. «Практическое применение начал Смита, – писал Бунге в одной из своих работ 1869 года, – не оправдало, однако же, надежд, возбужденных школой свободной промышленности. И в практической деятельности, и в науке является мысль о необходимости ограничения свободы и об устройстве народного хозяйства при участии государства» [32].

Вместе с тем и Бунге и его соратники по либеральному движению неоднократно с тревогой отмечали имевшие место в российской жизни тенденции увеличения государственного сектора в экономике, протекционистские наклонности высшего эшелона власти. Правительство, считали они, встало бы на опасный путь, если бы оно предприняло занятие теми отраслями производства, которые с успехом велись частной промышленностью, если бы оно вздумало монополизировать горные промыслы, фабрики и заводы.

Вторжение правительства в «фабричную и заводскую предприимчивость», по мнению либеральных экономистов, положило бы начало неограниченной власти администрации относительно назначения цен, ослабило бы пружины человеческой деятельности, привело бы к упадку духа изобретательности и стремления к нововведениям.

Неэффективность и расточительность государственного сектора экономики была блестяще доказана Безобразовым в его работе «Уральское горное хозяйство» (1869), написанной по горячим следам проведенной автором ревизии уральских горных заводов. На основе экономического анализа богатейшего фактического материала Безобразов приходит к выводу о крайней убыточности казенных заводов, поглощавших из года в год крупные государственные субсидии и кредиты, но, тем не менее, значительно отстававших от частных предприятий по технической оснащенности и производительности труда. Систему функционирования государственных предприятий ученый характеризовал как не соответствующую «всяким здравым понятиям о государственном и народном хозяйстве» [33].

Немало ценных наблюдений на этот счет было высказано и Бабстом. Народное хозяйство, отмечал Бабст, нельзя считать только средством для государственных финансов потому, что народное и государственное хозяйство неразрывно связаны между собой, что государственное хозяйство опирается на хозяйство народное, что благоприятные условия последнего обусловливают безбедность и богатство средств первого и что, сравнивая экономические средства и силы двух государств, ежели и берется в расчет состояние их финансов, то все-таки настолько, насколько благосостояние народного хозяйства и развитие производительных сил народа дают возможность правительству широко пользоваться своими финансами. Кредит правительства, конечно, основывается на доверии к его средствам финансовым, но главным основанием этого доверия служат все-таки благосостояние народное и доверие к средствам народного хозяйства [34].

Торговля, издельная, мануфактурная промышленность, утверждал Бабст, тогда только будут производительнее, когда избавятся от тех обветшалых форм и условий, в которых они вращаются и в которые втиснуто промышленное наше сословие. Выйти же из этого положения и развить производительные силы, создать кредит, усилить тем самым народные средства, податную способность населения, можно только тогда, когда все в России согласятся с тем, что интересы промышленности, ее нужды и потребности никому не могут быть так близки, как людям, в ней стоящим. Формы земледелия, промышленности, мануфактурной и торговой, должны шире и ветвистее разрастаться. Скоро они будут уже не под силу чиновничеству и бюрократии, внесшей свою удушливую атмосферу даже и в те честные предприятия, которые волей-неволей пришли в слишком близкие с ней соприкосновения.