Россия на перепутье эпох. Избранное. Том I

Несомненно, что и собственность, как совокупность средств, находящихся в обладании человека, и как итог известной принадлежащей ему ценности, отмечал Бунге, составляет результат предшествовавшего производства и условий, под влиянием которых она образовалась. Рассматривая собственность, как ценность, нельзя не признать, что она создается трудом, капиталом, природою и общественными условиями, а, между прочим, и тем, что современные германские экономисты называют конъюнктурами, т. е. стечением случайных обстоятельств. Так, например, ценность земли возрастает независимо от сделанных в нее затрат, вследствие проведения дорог, увеличения населения и пр. Политическая экономия и развивающееся под влиянием ее законодательство стремятся к тому, чтобы обратить в общественное достояние ту ценность, которая образуется общественными условиями, и обеспечить человеку собственность, составляющую результат производства и его сбережений [26].

Подробный критический разбор теории прибавочной ценности Маркса содержится в цитированной в предыдущем разделе работе Ю. Г. Жуковского. Беря за основу полемики главный тезис Маркса о том, что единственным источником прибавочной ценности и капитала является человеческий труд и, приводя его доводы в подтверждение этого факта, Жуковский умело использует те же самые доводы для доказательства того, что они применимы не только к человеческому труду, но и ко всякой другой производительной силе: земле, дереву, лошади, волу и прочее.

«Если содержание лошади окупается тремя часами ее работы, а она работает целый день, – писал Жуковский, – то она образует прибавочную стоимость; если расходы по обработке земли покрываются только частью ее плодов, то вся остальная часть плодов образует и прибавочную стоимость. На этом основании начало капиталу дает не исключительно человеческий труд, а совместная деятельность самой природы и человека. Раз живая сила получается при совместном действии труда и сил природы в форме продукции значительнее той, которая истрачена была на ее образование, излишек ее, составляя чистую прибыль, дает основание капиталу» [27].

«С другой стороны, очевидно также, – отмечает далее Жуковский, – что ни одно из условий, перечисляемых Марксом, ни свобода распоряжения трудом, ни вынужденность продавать его в форме труда – не составляют условий, которые были бы нужны для начала капитала вообще. Они нужны только для монополизации капитала и потому составляют условия не образования капитала, а его монополизации; не образования или возникновения капитала в обществе вообще, а возникновения его путем обмена» [28].

Большое знание в своей работе Жуковский придавал опровержению логики доказательств Маркса. «Прибавочная часть рабочего дня, в течение которой работник работает уже на капиталиста, – писал он, – служит мерой работы, которой пользуется капиталист из общей суммы работы, поставленной работником. Если работник отрабатывает свою рабочую плату в течение v часов работы и затем работает еще m часов, то работник тем самым работает v часов на себя и m для капиталиста. Число часов m, которое работник работает на капиталиста, выражает чистую прибыль капиталиста, а число часов, которые работник работает на себя, выражает рабочую плату, которую уплачивает капиталист. Отношение m:v равно отношению прибавочного труда к необходимому для покрытия рабочей платы или достающемуся работнику, или отношение чистой прибыли капиталиста к рабочей плате выражает, согласно Марксу, степень эксплуатации рабочей силы капиталом».

Далее Жуковский берет для рассмотрения один из примеров, используемых Марксом, а именно – пример, относящийся к прядильной фабрике за 1860 год.

«Расход. Еженедельное потребление хлопка 11,500 ф., по 7 пенсов за фунт, при 1,500 ф. отбросу, – 336 фунт. стерл. Число веретен 10,000, стоимость по 1 ф. каждое. Ежегодная утрата на веретенах 12% составляет 1,200 ф. с. в год, а в неделю 24 ф. с. Еженедельная утрата на паровой машине 20 ф. с. Вспомогательные вещества: уголь, масло 40 ф. с. – итого 420 ф. с. Плата работникам 70 ф. с. – Всего 490 фунт, стерл.

Приход. По цене за фунт пряжи, равной 1,1 шил., за 10,000 ф. пряжи 550 ф. с. Следовательно, чистая прибыль капиталиста 550—490 = 60 ф. стерлингов, а им истрачено на работу 70 ф. и потому отношение чистой прибыли к рабочей плате равно 60: 70 = 6:7, почти единице».

Показывая, какой реальный вес и какое реальное значение могут иметь приведенные выше выводы Маркса об эксплуатации рабочей силы капиталом, Жуковский предварительно обращает внимание на то обстоятельство, что автор «Капитала» отходит от общепринятой методики рассмотрения предпринимательского процента. Чистый доход предприятия он делит не на весь затрачиваемый капитал, а только на часть капитала, затрачиваемую на работу; остальная же часть капитала не берется в расчет вовсе. «Таким приемом, – отмечает Жуковский, обыкновенная величина процента значительно увеличивается, ибо делителем прибыли является здесь не весь капитал, истраченный на производство, а только часть капитала, истрачиваемая на рабочую плату. Что такой прием весьма удобен для того, чтобы выставить в ярком свете выгоды капиталиста и невыгоды работника – в этом нет никакого сомнения; но насколько он может быть допущен на самом деле в том смысле, в котором его допускает Маркс, т. е. в какой степени означенное отношение может быть допущено как выражение степени эксплуатации рабочей силы капиталом, это – вопрос, относительно которого нельзя принять слов Маркса на веру. Допустить это можно только, сделав одно предварительное предположение, – именно, что вся чистая прибыль составляет на самом деле продукт текущего труда, его воплощение и притом его одного. Вот это-то положение допускает Маркс; и оно-то должно быть предварительно доказано, потому, что от верности его зависит не только верность всего допущенного им расчета, но научный вес всего его исследования…» [29]

Оспаривая верность выводов Маркса, Жуковский рассматривает тот же пример с прядильной фабрикой, более подробно комментируя его, после чего проводит аналогичный расчет, но начинает его не с сырого материала, как Маркс, а с труда. «Тогда мы должны будем, – пишет Жуковский, – рассуждать так: 2 ф. пряжи представляют собой стоимость текущего труда. Дело представляется так, как будто в первых двух фунтах пряжи не заключалось ни одного атома материала и орудий, а в остальных 18 ф. пряжи ни одного атома труда. Следующие затем 13 1/3 ф. пряжи представляют собой истраченный сырой материал. Остаются 20—2—13,33=4,66 ф. пряжи, которые могут представлять собой только работу орудий. Дело представляется таким образом, как будто орудия выпряли эти 4,66 ф. из воздуха и без всякого содействия текущего труда. Наконец, из этих 4,66 ф. пряжи 2,66, или стоимость орудия представляет необходимую работу орудий для покрытия своего содержания; остальные же 2 ф. пряжи – прибавочную и совершенно даровую работу орудий, которая достается совершенно даром, без всякой затраты на нее хотя одного атома сырого материала, и текущего труда, так как стоимость того и другого уже вполне оплачена первыми 13,33 ф. пряжи.

Остающиеся 4,66 ф. составляют, следовательно, чистый продукт работы орудий, которая, вместо того, чтобы продолжаться 6 часов, продолжалась 12. Но орудия принадлежат капиталисту, следовательно, нет ничего удивительного, если ему достаются 6,66 ф. пряжи» [30].

Комментируя эти нехитрые расчеты, Жуковский отмечал, что они нисколько не менее строги, чем расчеты Маркса, а между тем они приводят к выводу, совершенно противоположному, чем тот, к которому приходит Маркс. Отсюда не следует, конечно, что данный расчет был вполне правильным, но следует только, что и расчет Маркса не может считаться правильным. Употребленный прием показывает, что тем способом, которым рассуждал Маркс, можно прийти к какому угодно выводу, смотря по тому, с какого фактора производства начать и каким кончить. В стоимость производства любого продукта входят три вещи: сырой материал, орудия или труд прошлый и труд текущий. Смотря по тому, какой из этих факторов мы возьмем последним в расчет, на долю того и достанется, по способу рассуждения Маркса, честь или услуга чистой прибыли. Маркс кончил текущим трудом и начал сырым материалом, и у него услуга чистой прибыли достается на долю текущего труда. Мы начали с текущего труда и кончили орудиями, и у нас чистая прибыль вышла услугой орудий. Можно было бы кончить сырым материалом, и тогда виновником чистой прибыли оказался бы сырой материал. «Все это, – констатирует Жуковский, – показывает совершенную случайность и произвольность тех выводов, которые принимает Маркс» [31].

Во многом схожую с Жуковским позицию в отношении марксовой теории прибавочной ценности занимал и Б. Н. Чичерин. По его мнению, утверждение Маркса о том, что меновая стоимость не содержит в себе ни одного атома природного вещества, является не только ничем не оправданным логическим скачком, но представляет собой прямое противоречие тому, что ежедневно происходит при обмене товаров. «Если мы спросим, – писал Чичерин, – что есть общего между двумя товарами, которые обмениваются? То всякий здравомыслящий человек, наверное, ответит: то, что оба полезны, поэтому они и меняются» [32].

Побудительным стимулом обмена, утверждал Чичерин, является то обстоятельство, что во всякой меновой сделке человек сравнивает ту пользу, которую он дает, с той, которую он получает. Общая же полезность представляет собой основание количественного сравнения различных товаров. Стоимость товаров определяется спросом и предложением.

Являясь убежденным сторонником теории стоимости Ж. Б. Сэя, Чичерин не принимает утверждение Маркса, что человеческий труд является единственно остающимся качеством. Одним из аргументов он приводит пример с покупкой леса, за который платят золотом. И лес и золото являются в гораздо большей степени произведениями природы, чем продуктами труда. Чичерин обвиняет Маркса в произвольной попытке оставить в стороне таких «деятелей производства», как природа и капитал, отдавая исключительное предпочтение человеческому труду.

Не согласен он и с тезисом Маркса о возможности сведения сложного труда к простому. «Если ценность произведений определяется исключительно временем употребленной на них работы, – писал Чичерин, – то, очевидно, что всякая работа должна оплачиваться одинаково. Большее ли количество полезной стоимости работник производит в данное время или меньшее, цена должна быть одна» [33].

«Картина Рафаэля, – отмечал далее Чичерин, – будет иметь меньшую цену, нежели картина самого бездарного труженика, если она написана в более скорое время. Тут нельзя сослаться на то, что в картине Рафаэля оплачивается предыдущая подготовительная работа художника. Труженик и прежде мог работать даже более Рафаэля: гению достается легко то, что труженик никогда не достигнет даже самою кропотливою работаю». Из этого, считал Чичерин, приходится или признать, что ценность произведений определяется не одним количеством, но и качеством работы, или отвергнуть самые очевидные и неотразимые факты, как не имеющие законного основания [34].

Не принимая марксову формулу об общественном процессе сведения сложного труда к простому, который якобы совершается за спиной товаропроизводителей, Чичерин аргументировано доказывает, что если ссылаться на опыт, то не «работа» – мерило стоимостей, а деньги, причем соотношение различных «работ» определяется не свойством или продолжением самой «работы», а совершенно посторонними обстоятельствами.

Серьезной критике подвергает Чичерин учение Маркса об общественно необходимом труде. «По этой теории, – пишет Чичерин, – мы должны будем сказать, что на всемирном рынке цена товаров определяется средним рабочим временем всего человеческого рода, как единой рабочей силы… На деле, цена товаров определяется отнюдь не выводом среднего рабочего времени для всего человеческого рода, а просто борьбой частных сил. Более дешевые товары вытесняют с рынка более дорогие. Конкуренция же происходит вовсе не оттого, что разнообразные силы сводятся к одной, а именно оттого, что силы разные» [35].

Чичерин критикует Маркса за то, что он в своем анализе форм стоимости вводит в отношение обмениваемых товаров полезность, от которой он абстрагировался на всем протяжении своего исследования, а так же за то, что в относительной стоимости выражается стоимость, а в эквиваленте – полезность. По мнению Чичерина, это противоречит первому положению Маркса о том, что меновая стоимость одного товара выражается в потребительной стоимости другого. Отсюда Чичерин приходит к выводу, что анализ форм стоимости у Маркса движется на холостом ходу.

Чичерин находит противоречие и в утверждении Маркса, что при определенных условиях цена товара может быть выше или ниже стоимости.

Заслуга Чичерина как критика Маркса состояла в том, что он одним из первых сумел отчетливо разглядеть за пространными научными рассуждениями автора «Капитала» призыв к насильственному ниспровержению общественного строя. «Как видно, – писал Чичерин, оценивая социологические выводы „Капитала“, – тут дело идет о насильственном ниспровержении всего существующего общественного строя». Он утверждал, что Маркс сознательно пользуется невежеством рабочих «чтобы под именем науки проповедовать им учения, разрушительные для человеческого общества».

Делясь с читателями общими мыслями о социалистическом учении, Чичерин писал, что социализм не есть только случайное заблуждение человеческого ума. «…Он составляет необходимый момент в развитии мысли, но момент по своему содержанию, все-таки радикально-ложный. В нем выражается крайнее развитие исключительного идеализма, и сопряженное с этой крайностью отрицание частного во имя общего, поглощение лица государством, наконец, отрицание выработанного историей во имя фантастического будущего» [36].

Выход в свет в 1894 году третьего тома Капитала» значительно ослабил позиции сторонников трудовой теории ценности и трудовой теории прибыли Маркса и укрепил позиции сторонников австрийской школы предельной полезности. Многие бывшие сторонники учения Маркса, по признанию С. Н. Булгакова, были разочарованы, «когда выяснилась невозможность провести трудовую теорию ценности последовательно, без ограничений, через всю систему политической экономии» [37].

Большой интерес представляет предпринятая на рубеже веков видным русским экономистом-математиком и статистиком Владимиром Карповичем Дмитриевым (1869—1913) попытка доказать совместимость трудовой теории ценности и теории предельной полезности [38]. Не являясь сторонником трудовой теории ценности, Дмитриев в то же время полагал, что возражения о невозможности исчисления полных затрат труда на производство продукции не совсем обоснованы. В центре его исследования лежал анализ факторов, определяющих конкретную величину цены, начиная от издержек производства и кончая взаимоотношениями между спросом и предложением. Составив систему линейных уравнений, Дмитриев с ее помощью выразил одновременно произведенные затраты.

Предложенный русским ученым способ выражения полных затрат имел важное значение для дальнейшего развития экономической науки и получил заслуженное одобрение среди отечественных и зарубежных экономистов. Сравнивая метод Маркса с методом Дмитриева, немецкий экономист российского происхождения Л. Борткевич отмечал, что различие этих методов есть различие между арифметикой и алгеброй: Маркс пользовался арифметическим, а Дмитриев – алгебраическим способом выражения. Различие этих методов, отмечал Борткевич, состоит также в том, что у Дмитриева нет «дихотомии» в исследовании стоимости и цен: не абстрактная стоимость, а цена составляет непосредственный интерес Дмитриева. Кроме того, Дмитриев не следует установленному Марксом делению капитала на постоянный и переменный: прибыль у него есть следствие всего капитала [39].

На продуктивность подобного подхода указывал и М. И. Туган-Барановский. Еще в 1890 году он отмечал, что теория предельной полезности не только не опровергает теории Рикардо и Маркса, но и «правильно понятая, составляет неожиданное подтверждение учения о ценности названных экономистов» [40]. Позднее, критически пересмотрев учение Маркса, он несколько иначе формулирует свою мысль: теория предельной полезности – последнее слово экономической мысли нашего времени – лишь по чистому недоразумению противопоставляется учению о ценности Рикардо [41]. На самом же деле, она «вполне согласуется с теорией Рикардо и даже образует с ней одно неразрывное логическое целое» [42]. «Однако.., – уточнял Туган-Барановский, – нужно решительно отвергнуть, что теория прибавочной ценности [Маркса] стоит на почве учения о ценности классической школы. Ее логическая основа совершенно иная. Она исходит из абсолютной теории трудовой ценности; эта же последняя теория находится в безусловном противоречии с фактами действительности.

Никакими логическими ухищрениями нельзя доказать, что труд производства образует субстанцию ценности, когда есть множество предметов, имеющих ценность, хотя на производство их не затрачено ни малейшего труда, или имеющих ценность, далеко превосходящую трудовую стоимость их производства» [43].

                                            * * *

Одним из важнейших направлений либеральной критики научного социализма являлся анализ общественного контекста экономического учения Маркса. Существенный вклад в это внес Бунге. В некоторых ранних своих работах, а также в «Очерках политико-экономической литературы» (1895) подробно разбирая марксову экономическую доктрину, изложенную в «Капитале», Бунге указывал на ее «катастрофический характер», слабую аргументацию, обвинял автора в абстрактном догматизме, тяжеловесности и малодоступности изложения, туманности терминологии. Логика его критики сводилась к тому, что ни в теории, ни в эмпирической реальности нельзя найти того, что капитализм должен потерпеть крах вследствие заложенных внутри системы экономических противоречий.

Рассматривая учение Маркса как утопическую историко-философскую спекуляцию, Бунге, подобно Бутовскому и другим критикам социализма, видел причину известной популярности марксизма в том, что это учение «обращается к хищническим инстинктам обездоленного человечества». Всякая попытка осуществления социалистических идей, пророчески писал Бунге, может завершиться только социальной катастрофой. «Скачок из царства необходимости в царство свободы, возвещенный марксистами, – утверждал он, – был бы скачком из царства признания права, труда, долга, совести, законности – или в царство деспотизма большинства и всеобщего рабства, или в царство анархии, где ничего не сдерживает личного индивидуального произвола, где человеку все дозволено, чего он ни пожелает. – Никогда, ни одно цивилизованное общество при таких условиях существовать не может» [44].

Разбирая содержание первого тома «Капитала», Бунге отмечал его перегруженность ненужными деталями, игру понятиями и словами, множество приводимых автором фактов, рисующих бедственное положение рабочих и злоупотребления предпринимателей-капиталистов. Нельзя, однако, сказать, отмечает Бунге, что эти факты, свидетельствующие о большой начитанности, могли служить материалом для выводов: они скорее представляют картину бессердечности и эгоизма части предпринимателей-капиталистов, которой, конечно, можно противопоставить изображение темной стороны нравов части рабочего класса (пьянство, распутство, варварское обращение в семье), чем в свою очередь так усердно занимались противники хозяйственных улучшений. Наконец, Маркс сообщает мнения писателей, с ним согласных, что, впрочем, еще не служит доказательством.

Давая подробный анализ исторических воззрений марксизма, Бунге отмечал, что хозяйство и в патриархальном семейном быту, и в селениях с общинным землевладением не исчерпывает форм экономического устройства первобытных народов, и что даже картина благоденствия населения, живущего в этих будто бы коммунистических обществах, нарисованная марксистами, не верна. Они находят, что в патриархальной семье назначение членов ее на работы, производство всех для всех, не для сбыта, а для собственного потребления, распределение произведенного по усмотрению главы семейства и прочее, не заключают в себе гнета, а, напротив, обеспечивают большую личную свободу, чем та, которую представляют современные общества. Между тем, чем далее простирается ограничение права собственности на личный труд и на произведения личного труда, чем значительнее несоответствие между возлагаемою работою и получаемым за нее вознаграждением, тем скорее возникают вместо мнимой семейной идиллии жестокие внутренние раздоры, а в случае смерти отца борьба между братьями за главенство.

В селе с общинным землевладением, вмещающем в себе иногда и патриархальные семьи, необеспеченное обладание земельными наделами, отобрание участков у семейства, лишившегося работников, способных вести хозяйство, господство то мироедов, то кулаков, смотря по обстоятельствам, все это создает ту нищету, которая проявляется во время неурожаев, и неоднократно сопровождалось мором в Европе во времена, не столь отдаленные, и не раз в настоящем столетии в Индии. Все эти факты, столь же известные, как и то, что в России в неурожайный 1891 год правительство было вынуждено израсходовать на продовольствие населения около 130 миллионов рублей, тогда как в Царстве Польском, где право земельной собственности основано на наполеоновском гражданском кодексе, население, несмотря на несоответствие его числа с обрабатываемой землею, при бывших недородах, обходилось без помощи государства и даже исправно уплачивало налоги! Наконец, в Западной Европе давно забыты запасные хлебные магазины, требующие от народа громадных жертв и поставку, и обновление хлеба, и соединенные с крупными потерями при хранении хлеба.

Свобода, которую видят марксисты в первобытных формах общежития, состоит нередко, даже при отсутствии рабства и закрепощения, в безусловном порабощении личности, в лишении человека самодеятельности и в отсутствии права на свой труд, при перспективе голодовки.

Переход к ремеслам и мелкой земельной собственности был шагом по пути улучшений; затем крупные предприятия, которые относительно положения рабочего класса и распределения результатов производства заставляют желать очень многого, вовсе не представляют того гнета, который преобладал в мелких ремесленных заведениях и на мелких землевладельческих участках.

Бунге блестяще доказал, что в посмертных выпусках «Капитала», грешащих, как и первый том, «беспрестанным смешением истинного и ошибочного», Маркс фактически уподобился тем экономистам, которые считали производительными только известные виды труда и, говоря словами Ф. Листа, утверждали, что «человек, воспитывающий людей, не производителен, а откармливающий свиней производителен». «…Маркс дошел до идеи непроизводительного труда, хотя бы последний способствовал удовлетворению потребности, и даже отрицает значение продолжительности труда, на которой основана теория абсолютной прибавочной ценности» [45].

Бунге обвинял Маркса в сознательном отвержении значения спроса и предложения, значения конкуренции, как понятий, разрушающих и его теорию прибавочной ценности, и ценности вообще, и саму фикцию марксовой версии капиталистического производства. Русский ученый обстоятельно и четко указал и на принципиально важную ошибку Маркса в отношении перспектив развития мелкого крестьянского землевладения, мелкой собственности, которая, по мнению автора «Капитала», якобы исключает развитие общественных, производительных сил труда, общественных форм труда, общественного сосредоточения капиталов, скотоводство в большом размере, прогрессивное применение науки. Разбирая в третьем томе «Капитала» различные виды земельного дохода, его образование, изменение и прочее и, столкнувшись с рентою, доставляемой мелкой крестьянской собственностью и являющейся не прибавочной ценностью, отбираемой капиталистом у крестьянина, а частью дохода, поступаемого в карман самого крестьянина, Маркс отнес мелкое землевладение к необходимой переходной ступени в земледелии и предсказал ему конец. Реальная же жизнь, свидетельствовал Бунге, доказывает обратное: «мелкая собственность процветает в странах с плодопеременной системою, кормит такие массы населения и дает такие ренты, на которые при крупной земельной собственности трудно рассчитывать» [46].

Бунге рассматривал социалистические учения, и в частности, экономическую теорию Маркса, не только как крайний протест против капиталистической эксплуатации, но и как «крайний протест против либерального направления смитовской школы». Продолжением же учения Смита об экономической свободе, призванным ограничить стихию рынка, гармонизировать общественные отношения, сделать их более человечными (на что сам по себе не способен рыночный механизм) он считал первую систему американского исследователя Кэри, перенесенную в Европу Бастиа и его последователями, а также историческую и статистическую школы. «Учение Кэри-Бастиа, – писал Бунге, – есть ни что иное, как обоснованная теория последователей Смита, основанная на положении, что все законные интересы согласны между собою – tous les interets legitimes sont harmoniques. Историческая школа пытается примирить различные доктрины и принимает, как для них, так и для хозяйственного устройства, известные исторические моменты, переживаемые каждым народом. Среди противоположных политико-экономических учений вырабатывается, наконец, статистическое направление, которое ищет в истории не характеристические моменты и типические периоды, но только материалы для выводов, и в исследованиях своих употребляет, по преимуществу, статистический метод. Таковы исследования Тука и Ньюмарча, и в особенности Шмоллера» [47].