Фиалковое сердце Питбуля

– Покажешь?

Мой голос срывается в хрипоту, Эвридика кивает, одной ладошкой изображает стопу, а второй тот самый носочек, и густо краснеет. Только моя фантазия уже враспрыжку дорисовывает атлас лент, обвивающих ее щиколотки, и в груди выгорает воздух… Я хочу это увидеть! Обязан увидеть и прикоснуться…

Резкий гудок клаксона за спиной – я даже не понял, что вдавил педаль тормоза и пожираю голодными глазами две ладони.

– Понятно…

Снова вода. Не помогающая, не остужающая. Она лишь сильнее обозначает контраст и испаряется раньше, чем проглочу хотя бы каплю. А на кончиках пальцев возникает зудящая необходимость прикоснуться, потрогать, провести по ленте и скользнуть на кожу…

– А пачка? – за шкварник. Рывком в нормальные мысли, гоня те, от которых перед глазами возникает туман. – Она тоже специально шьётся?

– Да, – Эвридика кивает и отводит глаза. – Там же корсаж, мерки…

И опять этот гул в ушах. Меня рвет на клочки от одного звучания слова «корсаж». Там же крючки. Много, безумно много крючков… Можно свихнуться, пока расстегнешь все, только в груди огненный ад и надсадное «хочу!»

При всем желании не могу вспомнить, когда меня так накрывало в последний раз. Пара движений, несколько слов, пунцовые щеки… Только рвет на клочки, полосует на те самые ленты пуант, цепляет крепче крючков корсажа. Я хочу это видеть. Хочу их расстегивать.

Выдохнув и допив остатки воды, опускаю пустую бутылку в подстаканник.

«Нет, мы так никуда не доедем. Надо говорить о чем-то другом,» – киваю своим мыслям, бросаю взгляд в зеркало, потом на пунцовые щеки Эвридики.

– Вроде твоя очередь спрашивать.

– Да? – вздрагивает, будто застигнутая врасплох, и жмёт плечами. – А… а… А какие тебе нравятся фильмы?

– Фильмы?

– Да.

– Не знаю. Не могу сказать. Я предпочитаю читать. А тебе?

– Ужастики, наверное, – Эвридика нервно смеётся и торопливо добавляет, – Ну и романтичное тоже.

– Думаешь, что я испугаюсь от того, что тебе нравятся ужасы?

– А ты испугаешься?

– Вопросом на вопрос? Хитрый ход, Эвридика, – улыбаюсь, удержав рвущуюся шуточку про еврейские корни. – Нет. Таким точно не испугаешь.

Алико. Широкая улыбка и кавказское гостеприимство не могут спрятать от меня ревнивого взгляда на Эвридику. Понял, сразу понял, кто она для меня и огорчился.

– Вай, дорогой! Проходите! Вай, счастье старику! Гости какие! – разливается соловьём, провожая нас к столику за шторкой, лёгким вздохом ответив на мое тихое «извини, Алико».

Мне не хочется расстраивать старика, но томить его ожиданием чуда хочется меньше. Я и Нанико не будем вместе, и Алико стоит это принять. Его внучка, какой бы она не выросла, не сможет перешагнуть черту, проведенную мной когда-то давно. Нани была и останется для меня маленькой испуганной девчонкой со шрамиком от ножа на щеке, а я все так же буду за ней присматривать. Но дальше наши отношения не сдвинутся, как бы этого не хотел старый кавказец. И стоит отдать ему должное – увидел и понял.

– Садитесь-садитесь, меню не дам, сам угощу! Тамта, смотри какие гости у нас! – обернувшись к своей жене, Алико отводит в сторону край шторы, показывая на нас ладонью. – Уважаемые гости – счастье в нашем доме!

– Алико, мы ненадолго, – вклиниваюсь в его суетливую речь, уже перескочившую на родное наречие, но старик будто задался целью выставить на стол все свои запасы.

На праздничной скатерти, возникшей по мановению волшебной палочки, уже через пять минут сложно было найти хоть один свободный пятачок, а Алико с женой все выставляли и выставляли тарелки, блюда и даже умудрились втулить в центр большую вазу с фруктами и три бутылки вина.

– Вах, какие гости! Кушайте, дорогие! Пойду, не буду мешать!

Он уходит, плотно задернув шторы, перекрывая их одна другой, чтобы никто нам не помешал своими взглядами, но сам все же бросает взгляд на сидящую к нему спиной Эвридику и потом вздыхает, смотря мне в глаза. Доля секунды, и нам двоим все становится понятно без слов. Морщинки вокруг глаз старика говорят больше – принял мой выбор, каким бы горьким для него он ни был. Принял и отошёл, понимая, что Эвридика для меня значит несоизмеримо больше той же Жанны, которой Алико улыбался больше из вежливости, чем радуясь ее редким визитам.

Ещё один повод уважать старика.

Я практически не ем, больше наблюдая за тем как это делает Эвридика. Ее удивление, опьянющее своей чистотой, сменилось каким-то восторгом и интересом. Наверное, грузинская кухня сегодня стала для нее открытием, и мне нравится, что именно я показал ей «Генацвале» и мастерство Алико, а он расстарался так, словно уловил мое желание удивить девушку. Долма, сациви, шашлык, чашушули, курица по-гурийски и чахохбили – и это только мясные блюда. Эвридика кладет себе в тарелку всего по чуть-чуть, пробует, боясь, что не понравится – я читаю ее мысли по глазам, – и улыбается. Ее губы завораживают не меньше глаз. Чувственные, выразительные, манящие. И я стараюсь не смотреть на них напрямую, несу какую-то чепуху, чтобы перевести взгляд на только появляющуюся улыбку, следом мазнуть по шее, запястьям или плечам… Мимолётно. Изредка задерживаясь чуть дольше, смущая – ее румянец на щеках вызывает у меня восторг. Такой не получится сыграть или сымитировать – Эвридика стесняется по-настоящему. Обожаю искренность в людях, а в ней ее столько, что не видно ни конца, ни края… Пьяная эйфория от того, как она держит вилку, поправляет волосы или наклоняет голову, и удар в самое сердце, когда промакивает губы салфеткой, чуть сминая их. В этот момент я не могу себя контролировать и перестаю дышать, смотря как они упруго отталкивают от себя пальцы, доводя мое желание прикоснуться к ним, попробовать их на вкус, до состояния мании. Она вся – моя мания. И если есть такая болезнь, то я болен ею в хронической и неизлечимой форме. Жанна на фоне Эвридики уже не кажется красивой. Она лишь эрзац, суррогат, искусственная кукла, пропитанная ядом лжи насквозь и во всем. А Эвридика… Я жду ее улыбку так, как ждут цветы первые лучи солнца на рассвете. Невольно засматриваюсь на малейшее движение, вслушиваюсь в каждое произнесенное слово, и не могу оторваться. Если Эвридика Орфея была хотя бы частично похожа на Эвридику, сидящую напротив меня, то я не удивлен, почему он обернулся.

– А Манька, ничего, что я так ее называю? Она твоя сестра или тоже занимается балетом? – спрашиваю, чтобы ещё немного послушать ее голос.

– Манька – моя соседка. Мы вместе снимаем квартиру, – прыскает со смеху, и машет ладонью. – Хотя очень сложно назвать это словом «снимаем». Даже не знаю каким можно описать точнее, – задумчиво хмурит брови, смотрит в окно, потом на меня, улыбается и спрашивает. – Давай я тебе расскажу, как все выглядит, а ты подберешь более правильное слово?

– М-м-м… Что-то вроде игры в ассоциации?

– Да! – хлопнув в ладоши, Эвридика отпивает из бокала крохотный глоток воды и по-детски наставляет на меня палец. – Только сразу предупреждаю, там нет и не было никаких намеков на что-то большее.

– Интрига, – откладываю вилку, промакиваю салфеткой губы и ликую, когда Эва повторяет мой жест. – Я весь во внимании.

– Так. Тогда слушай. Манька учится в техникуме на повара. На первом курсе она устроилась помощницей в клуб «Feelings». Знаешь такой?

– Естественно, – улыбаюсь. Как же мне не знать этот клуб.

– Там получилась такая история, что владелец, Фил, как-то спустился на кухню и застал там Маньку с бутербродом, который она себе приготовила дома. Вот это важно!

– Запомнил, – смеюсь, кончиком вилки, словно ручкой, выводя слово на салфетке. – Бутерброд. Записал.

Смеётся на мою глупость. Тянет виноградинку в рот, кивает.

– Вот. Он спустился, а Манька и так от всего шарахается, а тут, представь, сам Фил – им старшая повариха запугала ее до икоты. Но не суть.

– Бутерброд все ещё важен или уже можно вычёркивать? – спрашиваю, поднося вилку к салфетке и улыбаюсь заливистому смеху.

– Назар, ну не путай! Бутерброд оставляем! И раз уж начал записывать, то впиши ещё Фила.

– Есть, – чиркаю и поднимаю взгляд обратно. – Что дальше?

– Ну Манька в панику ударилась, что Фил подумает, что она продукты из холодильника взяла или ещё чего хуже ворует.

– А мы-то уже знаем, что она бутерброд из дома принесла, – подсказываю я.

– Да! Манька в жизни чужого не возьмёт!

– Мне определенно нравится такой подход. Продолжаем?

– Ага. Вот, – трёт переносицу, смотрит на персик, но не берет. – Ну она на этой панике и давай себя с потрохами сдавать. «Не увольняйте, я ничего не брала! Мне работа очень нужна!» Вывалила всю правду и ревёт – она ж думает, что все. Уволят и слушать не будут.

– Из-за того, что напугали?

– Да! А Фил ей говорит – будешь мне завтраки готовить и, если мне понравится, с общагой помогу и на зарплату полную переведу. Ей же крохи, как помощнице, платили. Вот. Ну Манька там и развернулась на всю свою катушку. Наготовила завтрак, на следующий день снова прискакала готовить, а Фил через неделю ее к себе вызвал, показал приказ о переводе в штат на полную зарплату и привез на квартиру, где мы сейчас живём. Ключи дал, сказал чтобы училась и дальше так же хорошо и уехал.

– Человек слова, – кивнул я. Только почему-то в голове всплыла история с его отцом, где Гроссов-старший тоже дал слово перерезать всех, кто хоть как-то сунется к его сыну. Нахмурился, изображая буйную мозговую деятельность, и поинтересовался. – Вердикт можно выносить или ещё есть подробности?

– Есть! – закивала Эвридика. – Важная подробность. Очень важная! Вернее две. Мы ни разу не видели квитков, и Фил ни копейки не берет за аренду, хотя Манька пару раз набиралась смелости и спрашивала.

– У-у-у… Это усложняет задачу, Эвридика… Как вас по батюшке?

– Васильевна. А вас, Назар?

– Георгиевич. Назар Георгиевич Авалов, – дёрнул головой, изображая поклон и протянул ладонь, – Крайне рад знакомству, Эвридика Васильевна.

– И я, Назар Георгиевич, – прыснула она и ойкнула, заливаясь румянцем, когда я вместо рукопожатия развернул и коснулся губами ее ладони.

– Разрешите огласить диагноз, Эвридика Васильевна? – вновь поинтересовался, сводя поцелуй в шутку.

– Да-да…

– Итак. Резюмируя все вышеперечисленное могу смело заявить, что под данное описание очень подходят слова: благотворительность и меценатство. И как по мне, последнее больше подходит, – я посмотрел в округлившиеся фиалковые глаза и улыбнулся. – Кулинария – тоже своего рода искусство, а Фил своим жестом способствует его развитию. Мария ведь хорошо готовит?

– Очень, – кивнула Эвридика.

– Тогда все сходится, Эвридика Васильевна, – я снова дёрнул головой. – Рад, что смог оказать вам посильную помощь.

Несколько секунд она смотрела на меня, не моргая, а потом звонко рассмеялась, заходясь по новой от вырвавшегося хрюканья.

13

Два часа катастрофически мало. Мне мало отведённого времени, но, помня про ограничение и магазин, встаю из-за стола и помогаю Эвридике одеть куртку. Пока она поправляет волосы, кладу несколько купюр под вазу с фруктами – Алико не принесет счёт, сочтет эту просьбу оскорблением, но препирательства, отнимающие время, мне ни к чему. Киваю старику на выходе, пропуская Эвридику вперёд, и в простом «заходите ещё» слышу чуть больше, чем простую вежливость.

«Крузак» в зеркале заднего вида. Как приколоченный. Две машины между нами нервируют Глока, и он бы предпочел ехать вплотную, а лучше выпнуть меня из-за руля, чтобы сесть за него самому. Быстрый взгляд в зеркало, на часы… Мало. Катастрофически мало. И как назло, ни одной пробки…

В пакете пара йогуртов, немного овощей и единственная, более-менее попадающая под мое определение еды, тушка какой-то непонятной рыбы, больше похожей на кусок льда. Не лучшая – я бы взял что-нибудь из охлажденки и явно не в супермаркете, но лезть со своими намеками не полез, хотя подмывало взять Эвридику за руку и отвезти в нормальный магазин. Таким питаться просто категорически нельзя. Только все же несу и этот пакет, и сумку, улыбаясь тому, что выбор сталактита с запахом рыбы подарил мне десять минут рядом с Эвридикой. И чтобы урвать ещё пару, я паркуюсь не во дворе дома, а перед аркой, отмечая боковым зрением Глока, метнувшегося следом за нами тенью.

Перекинув сумку с пакетом в левую руку, оттесняю Эвридику к стене арки, чтобы в случае замеса держать ее за спиной, по привычке вслушиваюсь в окружающие звуки, выискивая среди них лишние и подозрительные. Привычный шум города становится фоном и лишь на шаги Глока – единственное противоестественное, – чуйка делает стойку. Они, почти неслышные, но с той тональностью или вибрацией, от которой веет угрозой. У Эвридики тоже легкие и воздушные, выработанные годами занятий балетом. Только Глок освоил это мастерство совсем не с мирной целью, поэтому его шаги звучат по-другому. Как и приглушённый щелчок снятого с предохранителя ствола. После него все мое тело превратилось в сжатую спираль, а взгляд заскакал по двору, выискивая возможную опасность. Качели, мамочки с детьми у песочницы, парочка малолеток на скамейке у дальнего подъезда… и баклажановая ВАЗовская «Четверка» у Эвиного. Чуйка делает стойку, что подобные авто уже давно должны были превратиться в некротруху, а эта подозрительно хорошо сохранилась. Поднимаю вверх руку, делая вид, что поправляю воротник, но сжатый кулак моментально останавливает Глока. Он и сам не дурак – из темноты весь двор, как на ладони, а его не видели. Плохо, что боковые стекла у «Четверки» в тонировке – не видно никого.

«Задние колеса ушли в арку – трое? Плюс водила и справа от него. Пятеро. Если вылезать начнут синхронно, правых положит Глок. Эвридику толкну в кусты, туда же бросить сумки, – мысли завертелись, просчитывая худший вариант, но даже в нем был неплохой шанс вывернуть все в свою сторону. – Потанцуем!»

И только стоило мне потянуться к запястью левой руки, чтобы расстегнуть клипсу лямки удерживающей рукоять стилета, Эвридика увидела эту машину и рванула к ней со счастливым выражением на лице.

– Эвридика!

Время замедлилось, сгустилось до состояния киселя, а я, наоборот, ускорился. Сумка с пакетом выскользнули из ладони, освобождая ее для стилета, мягко шлепнулись где-то за спиной. Шаг вперёд и влево, закрывая Эвридику от возможной пули сзади, правая ладонь летит вперёд, чтобы рвануть за куртку и застывает, едва коснувшись ткани.

– Мама! Папа! – растянутое и счастливое.

Мама? Родители!? Мозг, лихорадочно переварив новую информацию, толкает тело уже вправо, перекрывая собой сектор, в котором открывается пассажирская дверь «Четверки», а рука взлетает вверх, семафоря Глоку «отбой!». Ни хрена не смешная ситуация, вывернулась в одну секунду в черную комедию – положили бы сейчас двух самых близких людей Эвридики, приняв их за опасность…

– Эвочка! Моя стрекозка!

– Папуля! Мамуль! А вы чего не позвонили?

«Да! Какого хрена без предупреждения!?» – рычу про себя, пряча нож обратно в рукав и возвращаясь за брошенной сумкой, а сам чуть не ржу, посмотрев в темноту арки. Устроили бы сейчас пострелушки…

– Твой ухажёр что ли?

– Пап!

Эвридика вспыхнула, заливаясь румянцем, а ее отец, хмыкнув и оглядев меня с ног до головы, протянул ладонь:

– Василий Палыч.

– Назар, – отвечаю на крепкое рукопожатие и киваю его супруге. – Добрый вечер.

– Галина Никитична, – представилась женщина, полная противоположность дочери по фигуре.

– Очень приятно, Галина Никитична.

Мама Эвридики тоже пробежалась по мне оценивающим взглядом и улыбнулась, увидев сумку дочери в моих руках:

– Ой, Эвушка, а ты бы хоть предупредила, что мальчик тебя встречает, мы бы тогда позвонили и попозже заехали.

– Мама!

Эвридика, пунцовая до нельзя, с мольбой посмотрела на мать и вскрикнула, когда ее отец раскрыл багажник и, достав из него мешок с картошкой, закинул его мне на плечо:

– Папа!

– А что папа? Мешок картошки он не поднимет что ли? Нормальный парень, не то что эта ваша немощь балетная.

– Он же грязный!

– Тю! Нашла из-за чего панику наводить. Отряхнем. Или простирнешь. Давай, Назар, тащи уже. Неча баб слушать. Погодь, – отец Эвридики забрал у меня сумку, отдал ее жене, в освободившуюся руку всучил авоську полную яблок, а сам, крякнув, выволок ещё один мешок, уже с капустой, и сетку лука, взвалил на себя и кивнул в сторону подъезда. – Пошли. Эвуль, ты бы хоть двери открыла что ли. Там ещё огурцов с помидорами по коробке.

– Чего!? – протянула Эвридика и заторопилась, обгоняя нас. Выронила связку ключей и чуть не плача посмотрела на меня, когда я протиснулся в подъезд и, ширкнув рукавом по стене, пропустил ее вперёд.

– Того! У мамки ревизия завтра, весь сад на ушах ходит. Хорошо я выходной. Григорьевна воем воет, заберите, говорит Христа ради, кто что может. Мать меня пол дня туда-сюда гоняет, гуманитарку распихивает. Вам вот с Манькой привезли, все ж самим не съесть, а вы хоть тратиться не будете и отъедитесь немного. Тощие обе, как… Давай, Назар, бросай пока тут, потом уже пристроим куда-нибудь.

Сбросив свою ношу, я улыбнулся Эвридике и поскакал догонять ее отца, который полдня занимался перетаскиванием мешков, но очень бодро сбегающего по лестнице за очередной частью. На улице взглядом показал вышедшему из тени и ошалевшему от такого шоу Глоку, что все нормально, отбил ему сообщение в два слова, чтобы не ждал, взял коробку с трехлитровыми банками закруток и морковью, натрамбованной между ними, и пошел обратно.

Небольшая квартирка. Сразу чувствуется, что съемная и явно через агентство. Не узнай я об этом от Эвридики, догадался бы минуты через две-три. Слишком странный для обычного человека выбор мебели, но вполне объяснимый для логики «главное, что есть, и если сломают, то легко и быстро заменить». Стандартное мышление тех, кто рубит деньги. И оно лишь частично замаскировано неконтролируемым женским желанием придать уюта и комфорта любому, даже изначально временному жилью. Очень напоминает комнаты в общежитии, где одно время зависали с Боском и Гёте, отмечая очередную успешно загнанную тачку с перебитыми номерами. Улыбаясь, помогаю отцу Эвридики пристроить в кладовке мешки с «гуманитаркой», а сам больше слушаю тихое перешептывание доносящиеся с кухни. Там, за бряканьем посуды и шумом воды, прячется еще одно неконтролируемое и очень женское развлечение, в котором присутствует моя персона. И интерес к ней, судя по все более громким возгласам «мама!» не становится меньше.

– Так, – Василий Павлович напоследок поправляет оба мешка, чтобы не упали, окидывает хозяйским взглядом коробки с банками и крякает с удовлетворением. – Не разносолы, но с голоду не помрут.

Мне смешно от такой простой логики, но соглашаюсь с ней, выходя в коридор и пропуская мужчину к вешалке, на которую он скидывает свою куртку-спецовку с полустершимися буквами на спине.

– Было приятно познакомиться, Василий Павлович, – протягиваю ему ладонь, чтобы попрощаться, и зависаю от его громкого:

– Галь, что там чайник?

– Вскипел, давайте мойте руки и за стол, – ответила ему жена.

– Слышал? – отец Эвридики, улыбаясь в усы, кивнул мне на вешалку и даже не оставил варианта отказаться, – Сымай-сымай свое пальтишко, не боись, почаевничаем и пойдешь. Мать там Эвке поди плешь проесть успела. Так хоть посмотрит с кем дочь гуляет и успокоится. Давай, Назар, не стесняйся, не съедим.

Рассмеявшись, я повесил припыленное с одного края пальто на крючок, снял ботинки и пошел в ванную, сориентировавшись в планировке квартиры раньше, чем Василий Павлович покажет мне на искомую дверь. Небольшая комнатка с абсолютно классической компоновкой, где свободного места оставлено ровно столько, чтобы хватило зайти и умыться утром или раздеться, а потом вытереться после душа, ютясь на пятачке между раковиной и стиральной машиной. Максимально неудобная в сравнении с моей, только меня это не смутило. Открыв воду и намылив ладони, я больше рассматривал выставленные на полочки баночки с гелями и шампунями, мочалки на крючках-присосках и небольшую выставку нижнего белья, развешенного на веревках сушилки. Простенькие трусики, лифчики, пижамка из шортиков и маечки с тонкими лямочками – невольно задерживаю свой взгляд дольше, представляя в этом Эвридику, и отвожу глаза в сторону. Слишком подлой оказывается фантазия, а я не думал, что после комплектов из бутиков от простой пижамы может шарахнуть по голове с такой силой. Закрываю воду, стряхиваю капли с ладоней и теряюсь – на вешалке висит четыре полотенца и какое из них для рук я не знаю, а вытирать первым попавшимся почему-то не решаюсь.

– Эвридика, а какое полотенце можно взять? – спрашиваю и прочищаю горло – в нем, после пижамки и лямочек на тонких ключицах, одна хрипота.

– Я сейчас покажу.

Она заходит, снимает и протягивает крайнее, а потом, посмотрев мне за спину, на ту самую выставку на веревочках, в одну секунду заливается румянцем до корней волос и пулей выскакивает обратно в коридор. О-о-о, нет. Поразительно насколько сильно меня пробивает ее смущение. Это похоже на удар прямиком в сердце, и оно сбивается с привычного ритма, гулко бьет в ребра, разгоняя по венам шкалящее желание узнать от чего еще она краснеет так же.

– Бери-бери, Назар, не стесняйся. Эвочке же нельзя, а Маня не обидится. Мы ей на следующей неделе привезём. Как знала, у Михайловны побольше взяла.

– Спасибо, Галина Никитична.

Я подцепляю вилкой уже черт знает какой кусок сала с тонкими розовыми прожилками, отправляю себе в рот, стараясь не улыбаться на «незаметное» переглядывание родителей Эвридики, сидящей напротив меня и пунцовой до корней волос. Она стесняется поднять глаза от своей кружки с чаем, к которому даже не притронулась, добивая меня своим смущением, абсолютно не вяжущимся с тем танцем в клубе или нашим ужином и разговором в «Генацвале». Там она не замечала никого, а сейчас, рядом с родителями, дёргается от любого шороха и кусает губы, нервничая.

– Ну так и чем ты, Назар, занимаешься? – Василий Петрович, все же первым начинает допрос к счастью Галины Никитичны. Он густо солит надкушенный помидор, отламывает небольшой кусочек хлеба и хитро улыбается, когда Эвридика буквально вцепляется в свою кружку.

– Я архитектор.

– О как, – хмыкает, кивает себе и жене, будто зная наперед все ее интересы и вопросы. – Слышала, мать? Архитектор! И что ты проектируешь? Дома или эти офисы ваши?

– Все понемногу, Василий Павлович. В зависимости от запросов заказчика.

– Что и баньку сможешь нарисовать? Или это уже не те запросы?

– Ну почему же не те. Смогу. Вы для себя интересуетесь?

– А то.

– Папа! – Эвридика впервые за время чаепития решилась подать голос и тут же стушевалась, услышав:

– А что папа? Папа между прочим о вас с матерью думает. На дачу приедете, хоть помыться в своей можно будет, а не к соседям напрашиваться! Папа… За спрос денег не берут, Эвка. Правильно я говорю, Назар?

– Абсолютно верно, Василий Павлович, – киваю в ответ и снова цепляю пластинку сала, чтобы не расстраивать Галину Федоровну, придвинувшую блюдце чуть не вплотную ко мне.

– Ну так что? Нарисуешь нам баньку? Или ты только бетонки могёшь?

– Почему бы и нет. Вы мне размеры скажите, я вечером эскизы набросаю.

– Вот! Вот это уже наш разговор! – потерев ладони, Василий Павлович задумчиво посмотрел в потолок и кивнул. – Четыре на три. Меньше не надо.

– На два отделения или с комнатой отдыха? Топить откуда планируете?

– Ого! – довольно крякнул мужчина и подмигнул жене. – Вот это мы, мать, удачно к дочке в гости заехали! А то так и ходили бы кругами вокруг да около, – перевел взгляд на меня и спросил, – А сам как думаешь, Назар? Мы ж люди в этом не сильно разбирающиеся.

– Я бы делал с комнатой и топочной выходящей в нее. Меньше мусора в самой бане и то же тепло. Четыре на три, конечно, не лучший вариант – много неиспользуемых хвостов останется, – но тут надо смотреть что у вас по материалам и сколько его.

– Не боись, Назар! Лес у нас есть. Не хватит, еще привезу, благо знакомых на пилорамах у меня хватает. Напилят как надо, любо-дорого посмотреть будет. Так что с этим вопросов нет. А хвосты… – Василий Павлович переглянулся с женой и махнул ладонью, – Да и черт с ними! На дрова пустим, ежели не пригодятся.

– Или можно сделать шесть на три с открытой террасой, – предложил я.

– А давай! Соседям на зависть, нам на радость! – кивнул отец Эвридики, потирая ладони. – Рисуй, Назар, проект. За мной не заржавеет. Срубим баньку, так попарю, что младенчиком из нее выйдешь.

И решенная банька, словно пристрелочный выстрел, стала первым вопросом в пулеметной очереди о том кто я и где я, посыпавшейся уже от обоих родителей Эвридики. Галина Никитична больше вскользь, стараясь не выдать свой интерес, а Василий Павлович в лоб и напрямую – после его вопросов Эвридика вспыхивала румянцем, но прислушивалась к моим ответам, выдыхая с облегчением на довольное хмыканье отца, решившего, что с меня хватит, лишь через два часа непрерывных расспросов, уже в присутствии вернувшейся с работы Маши.