Выход за предел

Присматривать долго не пришлось. Одна его клиентка по антиквариату, бывшая опереточная певичка средней руки и подруга Фурцевой, а ныне образцовый партийный функционер и ректор института имени Гнесиных, очень любила подарки. Марина Карловна обожала подарки и разбиралась в их стоимости, а еще она умела оценить по ним дарителя. Она любила их в детстве, любила в юности, а как стала ведущей актрисой (ну, уж не самой-самой ведущей, но – ведущей), то подарки стали ее страстью. И если вдруг возникала дилемма, с каким поклонником пойти, то решала ее легко: кто подарит дороже, с тем и пойду!

В системе профтехобразования ей было скучно и не интересно. Ну, никакого уважения! А вот на должности ректора Гнесинки – совсем другое дело. И подарки потекли к ней рекой. А они так радуют душу и сердце! Значимость дарителя складывалась из стоимости подарков. От этой же стоимости зависела и стоимость дарящего. А к хорошим дарящим и отношение хорошее, и уважение, значит. Марина Карловна даже не подозревала, что ее этими подарками просто банально покупают. Закрывают ей глаза на объективность, так сказать, на истину. Она вообще была немного наивна по природе своей, и ей казалось, что это от души. Но по убеждению, как коммунист и руководитель, она была неподкупна и принципиальна.

А Сафрон Евдокимович даритель был потрясающий, от Бога. Подарок в его руках был той волшебной флейтой, исполняющей его любые желания, о которой все только мечтали, а он ее имел. Он умел дарить именно те подарки, о которых приниматели их просто грезили, спать не могли без них, завидовали другим, злились и постоянно твердили про себя: «Хочу! Хочу! Хочу!»

«Хотите, чтоб вам дали – так дайте им вначале», – мыслишка не нова, но слегка подзабыта была при социализме-то от страха. А вот снова ожила. Да и вообще при деньгах и со связями – да не найти должность в Москве? Смех просто! Так и появилась вакансия в Гнесинке – проректор по научной работе. Науки там никакой, конечно, не было, да и работы тоже, а вот регулярные семинары и симпозиумы в Москве, Питере, Киеве, Одессе, Ялте, Сочи и т. д. проводились регулярно. В перспективе и зарубежные командировки планировались – Сафрон же все-таки остался членом КПСС, стал молодым ученым, членом РАХ, проректором по науке. А то, что в прошлом был знаменитым оперным певцом в Большом театре, невозвращенцем – так чего по молодости и с кем не бывало?

Но главное в его новой престижной должности было свободное время. Его было навалом. Он по-прежнему мог заниматься любимым делом. Стал увлекаться модным в высшем свете большим теннисом, посещать закрытый бассейн – раз в неделю, продолжал просматривать все премьеры, как театральные, так и другие прочие, художественные выставки, музейные экспозиции. И всегда в сопровождении блестящих дам. Он продолжал совершенствовать и вокальное мастерство со своим ставшим ему другом Папой Карло. Одним словом, жил он в свое удовольствие насыщенной, интересной жизнью, был при деньгах и дышал полной грудью.

Вот в один такой чудесный весенний денек ему и позвонила по домашнему телефону Василина, певица из ялтинского ресторана «Интурист», о которой он, правда, забыл, но вспомнил, когда она представилась.

– Ну что, Василина, готова к тестированию? – спросил Сафрон Евдокимович в трубку.

– Да, – ответила Василина.

– Ну, посмотрим, посмотрим, послушаем, а где ты находишься? – снова спросил он.

– На Курском вокзале, – ответила она.

– Тогда жди у центрального входа через час, – проговорил весело Сафрон и повесил трубку.

Василина и правда была готова к экзаменам. Слива оказался прекрасным педагогом, знающим классический репертуар и умеющим выбрать из него выигрышные для Василины, беспроигрышные для прослушивания произведения. Плюс ко всему он отыскал в Ялте забытую всеми людьми и Богом бывшую оперную певицу из Ленинграда, веселую и умную пенсионерку Регину Оттовну Пратасевич. И они вдвоем так взяли в оборот начинающую вокалистку, что за неполные полгода та не без труда, правда, пела хорошо поставленным голосом самые сложнейшие арии из всех знакомых опер, да так, что соседи близ домика под Чинарой затыкали уши, а Мамашуле нравилось. Василина была, действительно, одаренной девушкой, и подготовилась по-настоящему. Перед отъездом в Москву она три раза перебрала свой чемодан с уложенными в него платьями, юбками, блузками, бельем, туфлями, босоножками и т. д. и т. п. А в день отъезда села на кровать рядом с этим чемоданом, посидела, сложив руки на коленях, потом побросала самое необходимое в свою сумку-рюкзак и уехала налегке, оставив открытый чемодан на кровати. Когда через час к центральному входу Курского вокзала подъехал «мерседес», это вызвало восторг у окружающих, а у Василины – шок. Когда же из него вышел Сафрон Евдокимович, резко выделяющийся в толпе своим нарядным видом, она почувствовала себя такой жалкой замарашкой в своих потертых джинсах, белых кроссовках и ношеной, с широкой молнией посредине, куртке, что ей захотелось спрятаться куда-нибудь, исчезнуть, раствориться в толпе. Но было поздно. Он увидел ее, помахал рукой, приглашая в машину. Василина подошла. Скромно поздоровалась. Улыбнулась и под любопытными взглядами ни жива ни мертва села в шикарную машину.

Они тронулись, и Сафрон Евдокимович, глядя на нее в зеркало, спросил:

– Василина, а почему ты села на заднее сиденье?

– Не знаю, – честно ответила Василина.

И тут же подумала: «Да здесь как-то спокойнее. А вдруг от меня поездом пахнет, где этот тип приставал всю ночь, умоляя уехать с ним в Тобольск какой-то?»

Сафрон повез ее по Садовому кольцу, рассказывая по дороге о зданиях и улицах, которые они проезжали и поглядывая на нее в зеркало. Сделав почти полный круг перед Таганским тоннелем, ушел направо, на набережную Москвы-реки, и направился к Кремлю. Перед Большим Москворецким мостом они повернули направо, к гостинице «Россия», и припарковались у западного входа – прямо напротив Кремля и храма Василия Блаженного.

– Хочешь небольшую экскурсию, Василина? – предложил Сафрон Евдокимович, глядя на нее через зеркало.

– Очень хочу, Сафрон Евдокимович, – ответила она, как-то по-детски радуясь.

– Ну, тогда оставляй сумку. Здесь, у Кремля, не воруют. И – вперед, – весело, по-доброму сказал он и вышел из машины.

Эта экскурсия, чисто из человеколюбия, а точнее, из женолюбия, нужна была ему, чтобы присмотреться к Василине, понять ее, оценить и определиться, что дальше с нею делать. Они подошли к храму, и Сафрон, решив кратко обозначить тему, начал: «Это храм Василия Блаженного, который, впрочем, правильно называть „Покрова Пресвятой Богородицы, что на Рву“. Его больше величают Покровским собором или Троицким. Основан в честь взятия Казани Иваном Грозным. Архитектор – Постник Яковлев по прозвищу Барма. Годы строительства – 1555–1561, XVI век.

– А я читала и Мамашуля рассказывала, что его строили трое зодчих – Постник, Яковлев, Барма, – тихо произнесла Василина, посмотрев на Сафрона Евдокимовича.

В ответ уже он посмотрел на нее будто бы с уважением.

– Есть такое предположение, что архитекторов было трое: Постник, Барма, Яковлев, но это лишь предположение, в архивных документах точных указаний нет.

– А правда, что Иван Грозный приказал ослепить их в 1561 году, чтобы никто не мог больше воздвигнуть такую великолепную красоту на Руси? – опять тихо спросила Василина, все так же глядя на него.

– Скорее всего, это легенда, Василина. У славян таких традиций не было. Это практиковалось, но дальше, на Востоке: в Средней Азии, в Иране, в Ираке, в Сирии, на Аравийском полуострове. К тому же есть много летописных подтверждений, что эти зодчие построили еще много прекрасных храмов. Так что, видимо, это легенда, – задумчиво произнес он, и опять посмотрел на Василину – уже с любопытством.

Они поднялись на Красную площадь, прошли мимо Лобного места, памятника Минину и Пожарскому, нисколько не обращая внимания на ГУМ напротив Мавзолея Ленина, остановились у Спасской башни.

– Первое упоминание о Кремле относится к 1147 году, – начал Сафрон Евдокимович, и, оборвав повествование, обратился к Василине: – Ты ведь, наверное, не завтракала? Я тоже. Пойдем-ка в одно удивительное и удобное для продолжения экскурсии по Московскому Кремлю место. Да там и позавтракаем вместе.

Они вернулись к гостинице «Россия» – грандиозному сооружению из стекла и бетона на семь тысяч номеров. Он привел Василину к северному входу напротив Английского подворья и великолепных древних храмов с золотыми куполами и крестами над ними. Василина сразу определила, что швейцары знают Сафрона Евдокимовича. Этому она научилась у себя в ялтинском «Интуристе». Там швейцары также по-особому встречали уважаемых гостей. Пройдя в просторный холл гостиницы, заполненный интуристами со всего мира, они направились к лифтам. Как ни странно, в вызванном Сафроном Евдокимовичем лифте никого не было, и с ними никто не поехал. Он нажал кнопку 21, двери закрылись, и они стали подниматься вверх вдвоем. У Василины сильно забилось сердце, видимо, оттого что они остались вдвоем.

– А 21 – это этаж? – спросила она негромко, чтобы разрядить обстановку и неловкое молчание.

Женщины интуитивно чувствуют эту неловкость и умеют ее устранить.

– Да, Василина, это этаж, а там ресторан, – ответил Сафрон, почему-то смутившись. И закончил, улыбнувшись: – Там и позавтракаем.

У стеклянных больших дверей их встретил швейцар или метрдотель, который тоже, видимо, хорошо знал Сафрона Евдокимовича. Он провел их в зал, убрал со столика табличку с надписью «Зарезервировано» и предложил присаживаться. Панорама за стеклом была ошеломляюще красива. Весь Кремль как на ладони предстал перед глазами изумленной Василины, сверкая куполами, освещенными весенним солнцем.

– Боже мой, как красиво, я никогда в жизни еще не поднималась так высоко и не видела такого, Сафрон Евдокимович! – воскликнула она.

– Да, Василина, отсюда очень красивый вид. Хотя гостиница в целом и разрушает исторический облик Москвы, но сверху вид потрясающий, – ответил он, уже с искренним интересом глядя на нее.

Подошел официант, и Сафрон Евдокимович, сделав заказ на двоих, не заглядывая в меню, продолжил свой рассказ о Московском Кремле. О самой древней церкви ее, Спаса на Бору, построенной в 1330-м к тысячелетию Константинополя, которую уничтожили в 1933 году, о Чудовом монастыре, о белокаменной эпохе Дмитрия Донского, о приглашении Иваном III Великим итальянского архитектора Аристотеля Фиорованти, а позже и других итальянских зодчих для сооружения древнерусских храмов и строительстве колокольни Ивана Великого в 1505–1508 годах.

Сафрона Евдокимовича, видимо, вдохновил внимательный, неподдельный интерес красивых глаз Василины и одухотворенность ее молодого доверчивого лица. Он все больше увлекался рассказом, сыпал датами, именами царей, вседержителей русских, митрополитов, зодчих, в общем, целиком погрузился в свою стихию. Пришел официант и принес заказ. Сафрон Евдокимович растерянно остановил повествование и замолчал, будто не зная, что с этим делать. Василина, почувствовав замешательство, спросила: «Сафрон Евдокимович, а правда, что Царь-пушка ни разу не стреляла?»

Он ей улыбнулся и ответил: «Да, Василина, а Царь-колокол ни разу не звонил. Все это правда, но давай-ка завтракать, или уже обедать». Василина посмотрела на стол и только сейчас увидела принесенные официантом яства: большое белое красивое блюдо с рыбным ассорти – осетриной горячего копчения, балыком белужьим с Волги, сигом и кумжой из Архангельска, слабосоленой розовой чавычей с Камчатки, красной семгой из Карелии, угорем золотистым из Прибалтики, икрой черной, икрой красной в вазочках, жульенами в круглых металлических чашечках с ручками, аппетитными сырами адыгейскими с зеленью и свежими помидорами, заливным из судака, языком с хреном, горячим хлебом, бутылкой иностранного вина в серебряном ведерке со льдом, боржоми и т. д.

И у Василины, что называется, потекли слюнки. Она вдруг вспомнила, что не ела со вчерашнего дня. Они принялись за еду. Веселая беседа протекла вместе с вином непринужденно и интересно. Зашла шумная компания иностранцев. Их подвели к соседнему, также зарезервированному столу. Они, даже не садясь, принялись громко и эмоционально что-то обсуждать. Василина прислушалась и засмеялась. Сафрон Евдокимович удивленно посмотрел на нее.

– Они говорят, что их император Наполеон Бонапарт сжег до основания Москву и разрушил Кремль, а он стоит себе как новенький, а не в руинах, – весело ответила на взгляд Василина.

– Ты знаешь французский? – еще более удивленно спросил Сафрон.

– Да, немножко, – ответила она, – Мамашуля научила.

– Мамашуля – это мама? – спросил он.

– Нет, мама – это мама Даша, а Мамашуля – бабушка, я ее так с детства зову. А мама Даша зовет ее – Машуля, – ответила Василина, жуя с аппетитом сыры и окончательно запутав собеседника.

Сафрон Евдокимович снова посмотрел на нее с нескрываемым интересом. И, долив вино из запотевшей бутылки, поставил ее обратно в ведерко. Подали горячее. Сафрону Евдокимовичу – жареного муксуна из Сибири, а Василине – северную нельму в серебристой шкурке. Удивительно вкусную, сочную, царскую рыбу с тушеными овощами. В общем, панорама за окном, интереснейшие рассказы Сафрона Евдокимовича, вкусные блюда и весна на дворе сделали тот обед незабываемым. Сафрон Евдокимович рассчитался с официантом, добавив непоказушно очень щедрые чаевые, и они с незаметным сожалением покинули ресторан на 21-м этаже гостиницы «Россия». Василина сожалела о том, что так быстро пронеслось время. Она еще просто не знала, насколько быстро пролетает время человеческого счастья. И тем более не представляла, что ее ждет впереди.

А сейчас впереди было ответственное прослушивание. Может, поэтому она опять заволновалась в лифте. Сафрон попрощался, как и наверху, со швейцаром за руку, и, очевидно, отблагодарил того и другого незаметно. Это было видно по тому, как они, расплывшись широченной улыбкой, открывали перед ним двери и радостно говорили: «Всегда ждем вас, Сафрон Евдокимович, всегда ждем».

Уже подойдя к машине, он вдруг остановился. Посмотрел Василине в глаза и сказал: «Знаешь что, Василина, я хотел устроить прослушивание в институте, но не хочу лишних разговоров. Поедем-ка ко мне домой, там тоже есть рояль». Василина замерла на секунду и ответила, слегка качнувшись: «Да, Сафрон Евдокимович».

– Ну, так поехали, – сказал он и улыбнулся.

Они сели в машину, она по-прежнему на заднее сиденье, а он за руль. По дороге Сафрон опять рассказывал про интересные места Москвы, которые они проезжали, а она сидела сзади и ничего не слышала. Она волновалась отчего-то так, что ее потряхивало. Но не от кочек на дороге. Дороги тогда были новые, и пробок не было. Вскоре после моста через Москву-реку свернули с Кутузовского во двор дома 26. На въезде стояла небольшая будочка с милиционером и шлагбаум. Милиционер отдал честь и пропустил машину во двор. Там припарковались и пошли в подъезд, в котором их встретила симпатичная девушка, тоже милиционер в форме. Она приветливо улыбнулась Сафрону Евдокимовичу, и, не глядя на Василину, протянула ему какой-то сверток, очевидно, почту. Они прошли к лифту и, поднявшись на пятый этаж, вышли как будто в цветущий зимний сад. Сафрон Евдокимович достал ключи из кармана и, отворив перед Василиной дверь, сказал: «Ну, вот мы и на месте. Проходи, Василина».

Она зашла в просторный холл и была шокирована убранством квартиры – больше, чем автомобилем хозяина, и чуточку меньше панорамы из окна ресторана, из которого они только что приехали.

Сафрон Евдокимович непринужденно скинул ботинки с ног и вступил на инкрустированный дубовый паркет. Потом снял пиджак, повесил его на плечики и предложил Василине жестом сделать то же самое. Она повесила свою сумку-рюкзак на красивую вешалку, сняла куртку, пристроив ее туда же, и, сбросив кроссовки, поежилась, глядя на свои несвежие с дороги белые носки.

– Проходи, Василина, проходи, – услышала она голос Сафрона Евдокимовича и пошла на него.

Вошла в большой просторный зал, больше похожий на зал художественной галереи, чем на жилое помещение. Все стены зала были увешаны картинами с мягкой подсветкой, а посредине стоял большой лакированный черный рояль с открытой крышкой, как у ее чемодана, оставшегося в Ялте, в домике под Чинарой. Василина стояла как завороженная, глядя вокруг, пока ее не вывел из этого состояния все тот же веселый голос: «Предлагаю сразу в карьер без увертюры, Василина. Давай-ка попоем прямо сейчас».

– Что бы ты хотела исполнить, какую арию? – спросил он, уже сидя за роялем и набрав пару аккордов.

Звуки рояля как будто сняли с Василины оцепенение, и к ней вернулась спокойная уверенность.

– Если возможно, не арию. Мне очень нравится песня девушек-невольниц из «Половецкой пляски» с хором, сцена № 17 из оперы Бородина «Князь Игорь», – проговорила она.

– Все возможно в этой жизни, а песнь гениальная. Там очень вступление красивое, боюсь, не вспомню на память, пойду за нотами, – проговорил Сафрон Евдокимович, встал из-за рояля и направился в соседнюю комнату, очевидно, кабинет, с изящными шкафами из мореного дуба.

Через минуту появился оттуда со старинным, в кожаном переплете клавиром оперы «Князь Игорь» – в четырех действиях с прологом, переложенной для фортепиано и голоса.

– Слова и музыка Бородина, – прочитал он. Присел обратно на крутящийся стульчик и, раскрыв ноты, спросил: – Василина, а ты знаешь, что эту оперу, оставленную недописанной по смерти автора, дописывали его друзья и коллеги – Римский-Корсаков и Глазунов?

– Да, знаю, – ответила Василина.

– Молодец, что знаешь, молодец. А, вот, нашел, – сказал листавший клавир Сафрон Евдокимович и поставил его на приступок для нот.

Посмотрел на Василину и заиграл вступление. Дошел до места, где вступает хор, и, глянув на нее еще раз, показал ауфтакт головой. Василина запела: «У-ле-тай на крыльях вет-ра ты в край род-ной, род-ная пес-ня…» Аккомпанемент оборвался. Сафрон Евдокимович, оставив руки на замолчавших клавишах, смотрел на Василину. Он смотрел на нее такими глазами, которых она не видела у него за все время их знакомства. Потом он встал из-за инструмента и подошел к ней.

– Я слышал подобный голос только один раз в своей жизни, Василина. В августе 1983 года в Неаполе, – тихо произнес он. – Можно, я тебя поцелую?

И, не дождавшись ответа, бережно обнял ее, прижал к себе и нежно поцеловал в губы. Василину охватило такое волнение, такое желание, такая неведомая ранее страсть, какой она и не знала в себе. Она застонала, почувствовав его твердость, и еще крепче прижалась к нему. Она обняла его так ласково и так страстно, как только могла. Отняв губы от Василины, он то ли спросил, то ли предложил шепотом:

– Ты можешь остаться у меня сегодня?

– Да, да, да, – ответила она и, уже совсем не сдерживая себя, сама страстно подставила свои губы ему.

В ней проснулась женщина. Женщина, которая дремала в ней все последние годы. Она пребывала в ожидании, в страдании от этого ожидания, в тревоге и предчувствии чего-то. В ней проснулась любовь. Все произошло прямо в зале. Потом по очереди они посетили ванную комнату и переместились в спальню. Потом облюбовали кухню, где пили вкусное вино из холодильника и где Василина, вспомнив про маму Дашу, набрала ее телефон и объявила той, что прослушивание проходит в два этапа и она остается до завтра в институтском общежитии.

Потом… Потом все было фантастически хорошо, как еще ни разу в ее жизни не бывало. На следующий день, прекрасно выспавшись после бурной ночи, они опять сидели в ресторане на 21-м этаже гостиницы «Россия». И там завтракали, там обедали – оба счастливые, оба красивые, оба радостные до неприличия.

– Значит, прослушивание проходит в два этапа? – спросил Сафрон Евдокимович у Василины и комично нахмурился.

– Я точно не знаю, может, и в три или в четыре – абитуриентов-то вон сколько, и все хотят стать знаменитыми артистами и поступить в этот, как кто-то сказал, орденоносный, прославленный институт, – ответила невинно Василина.

– Слава богу, что не только тщеславие, но и талант иногда приводит абитуриентов в этот прекрасный институт, – проговорил Сафрон Евдокимович, и они рассмеялись. Потом отправились опять на Кутузовский в дом Брежневых.

На следующий день они расстались, потому что Сафрон Евдокимович уезжал в научную командировку. Тут он малость приврал – ни в какую командировку он не собирался, а собирался просто разобраться в своих внезапно проснувшихся чувствах, да и Василине нужно было показаться у мамы Даши. Договорившись встретиться на экзаменах в июне, он проводил ее до метро.

– Надеюсь, что экзамены ты сдашь хорошо, Василина, – сказал Сафрон Евдокимович на прощание.

– Я сдам все экзамены на пятерки, и вам не будет стыдно за меня никогда в жизни, Сафрон Евдокимович, – ответила Василина и спустилась в метро. И он гордился ею всю свою жизнь, как и жалел впоследствии до слез.

Приехав к маме Даше в Черемушки, Василина ей весело рассказала о прослушивании. Будто прошло оно успешно, и ее определили к педагогу по вокалу, если сдаст остальные экзамены в июле.

– Что-то ты больно счастливая, не влюбилась ли разом, Васька, в какого-нибудь абитуриента симпатичного? – спросила мама Даша.

– Да, есть там один симпатичный на примете, – ответила весело Василина.

– Ты аккуратней там с этими симпатягами, они такие подарочки умеют преподносить, почище аистов, – проговорила мама Даша, с подозрением глядя на дочь.

– Я немного знаю уже о подарочках, мама, не маленькая, не беспокойся, – ответила та и ушла в ванную.

Побулькалась там и вернулась в мамадашиной ночнушке на голое тело. Чмокнула маму и ушла в комнату, где ее два дня ждал разобранный диван. Легла, укрывшись одеялом, и моментально сладко заснула.

Утром Василина улетела в Симферополь, а вечером пришла пораньше в свой ресторан спасаться от переполнявшего ее через край счастья. В оркестровке был один Слива и что-то паял. Увидев Василину, он радостно воскликнул:

– О, Лина, привет, а я тебя послезавтра ждал.

– На самолете прилетела, хоть и боюсь я их, но все равно лучше, чем поездом, – ответила она.

– Лина, а здесь такой переполох во всех ресторанах творится. Вся Ялта только и говорит про твоего Кузю! – снова воскликнул Слива.

– Ладно уж про моего. Мне что он, что тетя Мотя, рассказывай давай, – весело проговорила Василина.

– Ты помнишь, – начал Слива, – я как-то тебе сказал, что этот Кузя к нам, как на работу, ходит каждый день, не иначе, как на тебя глаз положил? А ты тогда ответила, что он на тебя даже и не смотрит, и ты оказалась права. Не из-за тебя он вовсе ходил к нам в ресторан, а именно на работу. Оказывается, Кузя мастерски умеет снимать цепочки с подвыпивших и офигевших от такого завидного кавалера телок. А какие цепочки Кузя не мог расстегнуть, он перекусывал зубами, будто шепча комплименты свой даме. А какие не мог перекусить зубами, перекусывал щипчиками для ногтей, блестящими такими, миниатюрными, китайскими. Сняв с ошалевшей от счастья, винца и танца дамы ее украшение, Кузя больше не имел к ней интереса, кроме ювелирного. Барышни же, обнаружив пропажу, начинали бегать по залу, искать в фойе, в туалете зачем-то, да где найдешь – народу столько топчется, подобрали, видно… Но некоторые, особо трезвые и внимательные дамы, начинали подозревать и Кузю, даже вызывали наряд милиции, и те устраивали Кузе доскональный шмон, но, ничего найдя, отпускали. Они и не могли у него ничего найти без рентгена. Кузя проглатывал эти украшения, а на следующий день доставал их брезгливо из унитаза пинцетом, ополаскивал и нес в мастерскую братьев Голденбергов. Те давали ему хорошую, но не отличную, конечно, цену, как за лом, и Кузя шел укатывать нас халявным шампусиком и коньяком. А братья Голденберги плавили этот лом и делали из него новые ювелирные украшения, или чистили до блеска подпаянные ширпотребовские цепочки, и выставляли на продажу – пойди найди свою. Но посадили Кузю не за золотые руки.

– Так его все-таки посадили? – спросила Василина с грустной улыбкой. – Да, Василина, посадили, – продолжил Слива, внимательно посмотрев на нее, – и посадили по-крупному. Он зимой познакомился в каком-то кабаке, не в нашем, с дочерью секретаря обкома партии из Симферополя и кутил с ней пару недель с размахом и невиданной щедростью. И в Ялте кутил, и в Севастополе, и в Симферополе. Даже, говорят, в Москву летали оторваться. Так вот, та дочь и привела Кузю к себе на дачу, тут недалеко от нас. А мама дочери, жена секретаря обкома Руфина Анатольевна, имеет большую слабость к произведениям искусства, особенно ювелирного порядка. И эта дача их не то чтобы дача, а настоящий музей, Грановитая палата, все там в картинах, вазах и сейфах. Все, конечно, охраняется и конторой, и ментами – «первый» все же…

Но наш Кузя оказался весьма авторитетным в этом деле пацаном, в воровских кругах носил погоняло Артист. Так вот, после того, как он там погудел с наследницей престола, дачу их хлопнули подчистую. Всю ювелирку из сейфов вынесли, картины отдельные в подрамниках и еще бог знает что. Хозяева бьют в набат, менты навытяжку стоят, контора тоже. Самые знатные сыскари уверяют: залетные это, уж больно мастерски сработано, нашим не по чести, да и Михалыч своих на жестком поводке держит, а мы – его!