Выход за предел

Мы пожали руки, я неуверенно положил пластинку в дипломат и ушел. Странно, но я нисколько не волновался, не переживал все это время. И через неделю в районе часа дня стоял возле кафе с дипломатом. Сафрон появился на тротуаре все так же элегантно одетый, с саквояжем в руке и в красивом шелковом шарфе на шее. Подошел, улыбнулся и сказал: «Здравствуйте, Вячеслав». Пожал мне руку, и мы вошли в кафе. Уже в кабинете, заказав официанту еду, а мне кофе, он произнес:

– Пятьдесят тысяч за минусом моих 10 процентов комиссионных вас устроят?

– Сколько? – промолвил я осипшим голосом, чуть не свалившись со стула.

– Пятьдесят тысяч советских рублей за минусом комиссионных, – ответил спокойно Сафрон.

– Вы шутите? Это же неслыханная сумма! Это же целое состояние! Это же… – и я замолчал, глядя с испугом на него.

– Это спасение вашей мамы. Купите кооперативную квартиру где-нибудь в Ялте, перевезете ее туда, а там санатории, врачи толковые из кремлевки, климат хороший, воздух морской – там Чехов лечился, – сказал он весело.

– Какой Чехов? – ошарашенно промолвил я.

– Антон Павлович, писатель и драматург наш великий, – чуть улыбнувшись губами, ответил Сафрон. – А если там нет камерного хора, купите аппаратуру у Слона, поставите в кабак, соберете лабухов и будете жить буквально припеваючи. Дирижировать оркестром, исполняя «Мясоедовскую», не обязательно. Для дыхов и так сойдет. Согласны?

Ничего не понимая и не веря в происходящее, я вымолвил:

– Согласен.

– Тогда вечером, в 19 часов, здесь же. А сейчас ступайте, Славик, за большой сумкой в ГУМ. Мне же, как видите, надо перекусить – обед все же, – сказал он весело и встал.

Я тоже встал и спросил:

– А за какой сумкой, Сафрон Евдокимович?

– За большой, Вячеслав, за большой. Наличности много будет, в дипломат не войдет. Ступайте – до вечера.

И я ушел, забыв и про свой дипломат, который на выходе мне, обалделому, сунул в руки официант из уютного зала. А дальше, Василина, все было в точности, как он сказал.

Слива встал со стула, на котором сидел во время своего рассказа, подошел к столу и со всех бутылок, без разбора, что остались на столе в оркестровке, слил остатки спиртного в один бокал. Потом взял другой бокал, отлил в него чуток и, протянув Василине, сказал: «Это сливки – напиток богов и музыкантов. С Новым годом, Лина!»

Они чокнулись, выпили коктейль странного вкуса, и Василина произнесла:

– Невероятно, Слава, но ты практически рассказал мне всю свою жизнь.

– Да, пожалуй, самые важные моменты своей жизни, – ответил Слива.

Немного помолчав, Василина робко спросила:

– А как же насчет подготовки к экзаменам?

– Это потом, утро вечера мудренее, Лина, – проговорил в ответ Слива и посмотрел на нее с любовью.

– Так уже утро, Слава, поехали домой… – ответила тихо она, и они пошли к выходу. Он подвез ее до дома, они попрощались, и она пошагала к калитке, подумав: «Он мог бы быть моим четвертым. Но, видно, не хочет сам. Зачем ему четвертая ценность в его жизни?» Вошла в дом, посмотрела с улыбкой на спящую Мамашулю, прошла в свою комнату, разделась и с удовольствием забралась в постель.

Слива доехал до дома, нешумно зашел в квартиру, посмотрел на спящую болезную, но живую, слава богу, маму свою, тоже улыбнулся ей, спящей, и ушел в свою комнату. Раздеваясь, он думал: «Ведь она могла бы быть моей, но не так, как другие, а по правде – с венчанием, со звоном колоколов, с регистрацией в ЗАГСе, с большим банкетом в нашем ресторане, с мамой и ее Мамашулей во главе стола, с музыкантами со всего города. Мы бы с Василиной пели на сцене, все бы нам громко хлопали, кричали бы „Горько!“, а мы бы с ней целовались. Да только вот Василина так не захочет со мной, а я по-другому не хочу с ней». Он лег в кровать и сразу заснул.

На Землю пришел новогодний рассвет. Ялта отдыхала после бурной ночи. Из-за Ай-Петри медленно поднималось большое солнце, золотя и согревая своими лучами синие дали Черного моря. Осветило Левадийский и Воронцовский дворцы – величественные сооружения грандиозной красоты, заглянуло в «Ласточкино гнездо», нависшее над бухтой, глянуло сверху на «Артек», примостившийся под Медведь-горой – Аюдагом, и залило своим радостным светом весь вечнозеленый и прекрасный город у моря.

Глава 11. Сафа

Но не все спали в этом городе. Великолепно проведя остаток ночи в гостинице, Сафрон Евдокимович и его ученица-пианистка Елена, счастливые и радостные от долгой близости, отправились на набережную встречать этот первый рассвет Нового года.

Теплая погода второй год подряд удивляла даже местных. Днем температура поднималась до двадцати и выше. Земля пахла весной, море – неведомыми солеными водорослями. Когда на берегу встречались эти два потока потрясающего аромата, то рождался третий, еще более потрясающий, возбуждающий, зовущий к жизни запах. Красивая пара не спеша гуляла по ялтинской набережной, вдыхала этот запах и иногда целовалась.

– Опетов, а почему все же ты ушел из Большого? – спросила Елена с улыбкой на очень красивых губах.

Он замолчал от неожиданности, не зная, что ответить. Елена всегда была неожиданной, непредсказуемой, и этим нравилась ему. На людях она неизменно величала его по имени-отчеству, в обиходе же по имени, а после близости – по фамилии. Наверное, она пыталась таким образом стереть пятнадцатилетнюю разницу в возрасте и быть к нему еще ближе. Он это понимал. Он ценил Елену, ее красоту, талант, неожиданность, он любил ее искренне и всей душой, но чуть-чуть не до конца.

Не услышав ответа на вопрос, она продолжила:

– Ведь все в институте знают, что ты ушел из театра сам. Тебя не выжали – ушел сам в знак протеста. Тебя многие считают бунтарем, борцом с системой, инакомыслящим. Все тебя жалеют и любят.

– Инакомыслящим – это интересно. Это что-то новенькое в идеологической борьбе двух мировых систем. Ноу-хау, вернувшееся из старины. Значит, грядут перемены в стране. Зная прошлое и настоящее, несложно предугадать и будущее. Я не борец с системой – уже прошел ссылку в сибирском детстве, и она меня исправила на этот счет. Я просто люблю жизнь и, кроме тебя, люблю еще искусство, – закончил Сафрон и чмокнул Елену в щечку.

– Но ведь тебе же аплодировали стоя лучшие театры мира – английский Ковент-Гарден, Сиднейский оперный, Ла Скала, Ла Фениче в Италии, Римский оперный, Вашингтонский, Театр Гольдони в Венеции, Национальный центр исполнительских искусств в Китае, Сан-Карло в Неаполе…

– Да, в Неаполе. И я еще обошел все лучшие галереи мира. И не просто погулял, а изучил все экспозиции, выставленные в них: Метрополитен – в Нью-Йорке, Лувр – в Париже, Прадо – в Мадриде… Лондонскую национальную галерею, Дрезденскую, наш Эрмитаж, Пушкинский, Третьяковку – это же прекрасно, когда в своей жизни ты имеешь такую возможность, от такого душа растет.

– Как – душа растет? – спросила Елена удивленно, посмотрев на него.

– Очень просто, – ответил он. – Душа растет не от возраста нашего и времени – она бессмертна. Она растет от увиденного нами, от полученных впечатлений и эмоций наших. От вновь познанного мира, – ответил он весело и опять чмокнул ее в губы.

А причина-то была. И – не шуточная. С того времени, как Сафрон окончил консерваторию и был принят в Большой театр солистом, а потом ушел из него по собственному желанию, произошло очень-очень многое. Если следовать будущим рассуждениям самого же Сафрона, душа его должна бы вырасти до размеров самой большой пирамиды Хеопса в Египте. Он перепел весь репертуар для баритона в Большом: от «Иоланты» и «Евгения Онегина» Чайковского до «Трубадура» и «Аиды» Верди. Победил, став лауреатом, во всех конкурсах вокального искусства – и в Союзе, и за рубежом.

Ему было присвоено почетное звание «заслуженного» и готовили для «народного». Его избрали депутатом Моссовета по вопросам культуры. Ему, не женатому, выделили двухкомнатную квартиру в центре Москвы и служебную дачу на реке Пахре. Дали возможность приобрести за валюту, заработанную во время зарубежных гастролей, импортный автомобиль «мерседес». Он стал знаменит, известен и участвовал во всех партийно-правительственных концертах в Кремлевском дворце съездов. Был представлен большинству членов Политбюро, их женам и дочерям. Он считался завидным женихом и был вхож в дом к самому – был другом Галины Брежневой. Он продолжал изучать живопись и был инициатором многих отечественных и зарубежных выставок. Заочно окончил Суриковский институт, факультет истории искусств и собирался там же защищать кандидатскую диссертацию. Активно собирал материал для докторской, был лично знаком со многими знаменитыми дирижерами, режиссерами театра и кино, актерами и актрисами. В общем, Сафрон был в гуще богемной жизни столицы. И не только в гуще, а в самом центре ее – он был лидером тусовки. Куда направлялся Сафрон, туда разворачивалась и вся богема. И когда его спрашивали журналисты, беря интервью: «Как вы так везде успеваете, Сафрон Евдокимович? Вы что – супермен?», он с неизменной улыбкой им спокойно отвечал: «Нет, ребята, я просто рано встаю – в армии привык». Сафрон имел неконфликтный характер, природную доброжелательность, открытость. Его ум, вкус, знания, талант и хорошие манеры делали Сафрона недоступным для сплетен.

Но в конце августа 1983 года сплетни о нем не то чтобы поползли по Москве – они обрушились на нее, как цунами. Обрушились на всю богемную тусовку, на все артистические, художественные круги столицы, на все партийные, профсоюзные, комсомольские, советские организации, на все начальствующие кабинеты министерств и ведомств страны. Что уж тут говорить про фарцовщиков и меломанов с Неглинной. Сафрон не вернулся с гастролей – остался за границей.

Невозвращенец! Предатель Родины! Изменник, негодяй, зажравшийся мерзавец – все эти эпитеты были адресованы Сафрону Евдокимовичу Опетову. Все о нем только и говорили и, кажется, страшно завидовали этому «мерзавцу» черной завистью. А он, подлец, – талантливый, удачливый, знаменитый, преуспевающий, богатый, молодой, наконец, – взял да и объявился в Москве через неделю. Вот же придурок! «Тут вообще началось, не опишешь в словах», – как пел Владимир Высоцкий. А произошло вот что. Большой театр с успехом гастролировал по Европам, зашибая валюту для страны. После заключительного спектакля в Неаполе, в знаменитом театре Сан-Карло, где Сафрон Опетов фигурировал в афише персонально и блестяще отпел арию Мизгиря в «Снегурочке» Римского-Корсакова, к нему в гримерку прорвалась ОНА! Молодая красивая девушка с букетом пышных пионов фиолетового цвета. Без всякого жеманства, присущего особам такого возраста и пола, со словами «Грация, сеньор Опетов!» вручила букет Сафрону. Ее черные кудрявые волосы, чуть смуглое прекрасное лицо, свободная упругая грудь под тончайшей тканью кофточки впечатляли, красивая стройная фигура подчеркивалась кожаным ремешком, заканчивалась стройными загорелыми ногами без чулок в туфельках на каблуках. Все это в ней сразу выдавало итальянку, причем нисколько не легкомысленную. Она, подбирая слова на английском, рассыпала перед ним целый ворох комплиментов. Сафрон, неважно знавший английский, предложил сеньоре перейти на итальянский. И та так обрадовалась, что даже присвистнула: «О, да вы прекрасно знаете итальянский? Это превосходно! Меня зовут Анна Катерина. Я все гастроли преследую ваш театр. Меня очень трогает ваш удивительной красоты голос. Сегодня у вас последний спектакль, и я решилась».

Это была никому не известная тогда выпускница Болонской консерватории и будущая мировая оперная дива – Анна Катерина Антоначчи. Ее, не менее удивительному, меццо-сопрано не будет равных среди настоящих певиц планеты, не говоря уже о подражательницах. Но это все в будущем, а тогда она была просто чудесная, смелая девушка. И Сафрон влюбился. А кто бы, скажите, на его месте не влюбился? Тем более Сафрон. Он как вернулся из армии, как попробовал один раз влюбиться, так и не останавливался больше. И неудивительно – вокруг него были такие возможности…

В общем, влюбился парень и все. С кем не бывает? Но он-то влюбился за границей, а утром весь его театр возвращается в Советский Союз. И что прикажете делать? Вот он, как настоящий русский гусар, и выбрал Анну Катерину. А в ее лице – Италию, море, солнце, яхту на волнах, виллу на цветущем острове, ароматные вина, баклажаны по-пармски. И – любовь, любовь, любовь. Но выбрал всего на недельку.

Через неделю он прилетел в Москву и пришел в приемную директора своего Большого театра к Аполлону Бенедиктовичу Пупову с извинениями: «Ну, опоздал на самолет, простите!»

Секретарша, Изольда Вольдемаровна, сама бывшая актриса (балерины рано выходят на пенсию), и по совместительству – пылкая любовница директора, побледнела лицом и встала, увидев «призрак оперы». Потом села, подняла трубку и деловито доложила начальнику об увиденном. Наступила полная неловкая тишина, а через минуту Аполлон Бенедиктович стоял в проеме дверей своего кабинета, глядя на Сафрона выпученными глазами и не веря им.

– В чем дело? Вы что? Вы где? Немедленно в мой кабинет! Изольда Вольдемаровна, вы тоже, – забасил поставленным голосом главный и двинулся внутрь.

Приглашенные последовали за ним.

– Изольда Вольдемаровна, зачем вы здесь? Выйдите немедленно из кабинета, покиньте нас – я вас умоляю! – провозгласил он, драматично приложив руку ко лбу.

После того как, опешив окончательно, удалилась секретарша, прикрыв за собой дверь, началось!

– Сафрон Евдокимович, потрудитесь объяснить, что все это значит, где вы изволили быть?

И пока Сафрон подробно рассказывал, как он без гроша в кармане опаздывал на самолет, Аполлон Бенедиктович лихорадочно соображал: что ему делать. Его уже отчистили во всех инстанциях, начиная с Министерства культуры, КГБ, ЦК КПСС и заканчивая Политбюро. Сам Юрий Владимирович Андропов, генеральный секретарь ЦК КПСС, сменивший недавно почившего в бозе любимого Леонида Ильича, отчитал его прилюдно. Его, народного артиста, Героя Соцтруда, орденоносца Аполлона Бенедиктовича Пупова, отчитал нецензурными словами и добавил: «Все вы – Бенедиктовичи из театров – только и ждете подходящего момента, чтоб насрать у Кремлевской стены на свежую могилу нашего пламенного борца за социалистические идеалы Леонида Ильича Брежнего и свалить на хрен за бугор. Но не выйдет! Хватит! Этот ваш Отпетов будет последним, пока я жив».

Но Юрий Владимирович ошибся. Последним будет этот разгром в Политбюро, которое он проводил 1 сентября 1983 года.

Аполлон Бенедиктович, конечно, этого не знал, и начал речь с твердой убежденностью, глядя разгневанно на Сафрона: «Как вы смеете? Вы, член КПСС, заслуженный артист Советского Союза, солист Большого театра, выпускник Московской государственной консерватории имени Петра Ильича Чайковского! Как вы смеете мне здесь рассказывать всякие небылицы? Вы изменник Родины, низкий предатель, отщепенец…»

И Аполлон Бенедиктович запнулся в эпитетах, но быстро нашелся: «Да как вы посмели? Вы, кому партия, родина, народ доверили и дали столько всего: образование, звание, двухкомнатную квартиру в Москве, служебную дачу, импортный автомобиль – дали вам все! А вы ответили нам такой вопиющей неблагодарностью! Вон из моего кабинета! – И уже спокойно добавил: – Придете завтра на экстренное партийное собрание нашей организации в 14:00. Будем рассматривать ваше персональное дело».

Сафрон вышел из кабинета в хорошем настроении, а назавтра его пропесочили, как следует, на собрании и решили оставить в труппе. Но с одним условием – он больше не выездной. Сафрон поблагодарил всех и вышел с собрания уже расстроенным. Поднялся в приемную директора, написал заявление об уходе по собственному желанию и, оставив его Изольде Вольдемаровне, ушел из театра. Неделю сидел дома, не выходя, дописывал кандидатскую, сортировал отобранный материал на докторскую, ел, спал и думал: а что дальше? За это время к нему наведывалась делегация от комсомольской организации театра, потом от профсоюзной и, наконец, от родимой партийной. Все как по нотам пели одну песню: «Сафрон, бросьте валять дурака, выходите на работу, все образуется и встанет на свое место». И он про себя думал точно так же, но что-то не пускало его назад. И поэтому он всем ответил: «Извините». Последним пришел Папа Карло из консы, его любимый педагог – Карлос Диего де Сегадо-и-Марини. Они выпили с ним бутылку коньяка, поболтали ни о чем, тот засобирался уходить и уже на пороге произнес: «В Сибирь съездить, что ли? Испанский поправить свой – забывать начал. Я ведь тоже невыездной в каком-то смысле, мой милый мачо Сафон». И вышел.

Потом его турнули из депутатов, отобрали дачу, звания, а вот квартиру почему-то и партийность с выговором, занесенным в личное дело, оставили. Сафрон получил на руки трудовую книжку из отдела кадров, предварительно пробежавшись с обходным листом по театру, и отнес ее в музей своего деда – в Пушкинский. Через месяц, чтобы не прерывался трудовой стаж и не посадили за тунеядство, он вышел на работу. Работал по-прежнему экспертом, на полставки, два раза в неделю. Вот в это-то время и принес ему на экспертизу древний мозаичный лик добрый большой парень Славик, дирижер-хоровик из Харькова, с больной мамой на руках. Сафрон сказал ему правду, что этот лик бесценен, но даже бесценное художественное произведение искусства имеет цену. Надо лишь знать, кто может за них дать большую цену. Сафрон знал таких людей и почему-то захотел помочь этому парню и его маме. Со временем он поменял свою двухкомнатную квартиру и вновь построенный двухкомнатный кооператив, оформленный на его родителей, которые ни в какую не захотели переезжать из Тобольска в Москву. Папа по-прежнему реставрировал Тобольский кремль, а мама, став большим профсоюзным начальником, все строила профсоюзные лагеря для детей, дворцы культуры, спортбазы, детские больницы в городе и области, лично курировала свой личный детдом, сделав его образцово-показательным для всей Сибири. В общем, его родители занимались в Тобольске своим делом и переезжать оттуда отказывались наотрез. Но семейный съезд двух квартир все же состоялся. Они как бы съехались в большую полногабаритную, с высоченными потолками пятикомнатную квартиру в элитном доме Москвы на Кутузовском проспекте. Именно в том самом доме, где жил недавно незабвенный Леонид Ильич Брежнев со своей семьей. Да вот умер, к несчастью, разрешив напоследок членам ЦК КПСС и членам Политбюро разводиться, а значит, и разъезжаться на все четыре стороны. Вот и разъезжались они изредка, и меняли квартиры, а Сафрон съехался с родителями.

С дочерью бывшего Генсека он был знаком давно. Вот ей-то он и пришел показать уникальную вещь. Галина была неравнодушна к очень дорогим ювелирным украшениям с бриллиантами и имела тягу к произведениям искусства – желательно, из золота. Ни в том, ни в другом она особо не разбиралась, но у нее были друзья-антиквары, которые разбирались и могли провести развернутую экспертизу и дать оценку. Среди таких друзей и значился Сафрон – знаменитый баритон из Большого, страстный коллекционер и знаток старины, упакованный перспективный жених со знанием языков, приятной внешностью и хорошими манерами. Галя знала истинную причину его ухода из театра, но по каким-то причинам видоизменила ее, рассказав по секрету своей подруге Алле Пугачевой. Она рассказала, что Сафрон влюбился за бугром не в певицу Анну Катерину, а в него влюбился очень известный в мире тенор Плачидо Доминго.

– Ты же знаешь, Аллочка, чтобы добиться успеха на мировой оперной сцене, мужику нужно быть голубым. Вот они и приголубливают там к себе молодые дарования, чтобы быть в голосовом тонусе. Но у Сафы там что-то не пошло из ревности. Они ведь как мы – без ревности не могут. Поэтому он и вернулся – хороший мальчик, – закончив рассказ, вздохнула Галя. Слухи о своей «голубизне» Сафрон не пресекал, дабы оградить себя от посягательств – той же Гали и примадонны. Они просто дружили. Когда Славик, дирижер-хоровик из Харькова, оставил шедевр на неделю Сафрону, он и принес его Галине по-соседски.

– Галя, дорогая, рекомендую тебе глянуть на святой тысячелетний лик византийской эпохи работы венецианских мастеров. Вещь потрясающая, стоящая, ну да сама разберешься. Ты у нас девочка умная и с прекрасным вкусом, – проговорил Сафрон.

Он знал, что сама Галечка ни черта не понимает в этом деле и никогда не разберется, поэтому на пару дней оставил ей свой саквояж из мягкой дубленой кожи, а в нем и лик Спасителя – для оценки экспертами. Через два дня, предварительно позвонив, Сафрон забежал к соседке попить кофейку. Галина встретила его в потрясающем китайском халате на голое тело, и они пошли в зал к нарытому столику.

– Кофе с коньяком или так? – спросила хозяйка, бывшая уже слегка навеселе.

– Так, – ответил Сафрон – я на работе не пью.

– Не хилая у тебя работенка, Сафа, – в доме бывшего генерального секретаря с полуобнаженной дочерью его, – засмеявшись, воскликнула Галя.

– Галенька, да я же не по этой части, ты же знаешь, – так же весело отпарировал он.

– Знаю, знаю, я все знаю, Сафрончик-Арончик. Что ты хочешь за Лик? – уже вяло спросила она.

– Ну, во-первых, не я, Галина Леонидовна, а один очень состоятельный и разбирающийся в таких вещах коллекционер, – ответил Сафрон.

– Да знаю я твоего коллекционера великого, дирижера-хоровика из Харькова, ему этот лик от дедушки достался, давно его ищут, думали, вместе с Семеном Оскаровичем Забегай через Монголию в Тибет забежал. А он, видишь, лик-то, здесь всплыл. В Тибете-то коллеги дедушки Славика их след потеряли. А он, глядь, сам вернулся, лик-то святой, назад через столько лет, – безразлично глядя на Сафрона, произнесла Галина Леонидовна.

Сафрон удивился оперативности экспертов, но вида не подал.

– Галенька, я ведь специалист по другим историям, и ты это тоже знаешь, дорогая. Я антиквар и все больше по древностям, по школам разным и направлениям в искусстве путешествую, – ответил Сафрон, глядя ей в глаза с мягкой улыбкой на лице.

– Смотри, чтобы твои путешествия не привели тебя обратно на родину – в Сибирь, милый Сафа. Тридцать тысяч, – произнесла Галина Леонидовна.

– Сибирь большая, Галенька, там всем места хватит. А ЮВА (Юрий Владимирович Андропов) тоже большой знаток разных историй. Пятьдесят пять, Галенька, – ответил Сафрон.

– Не жадничай, дружок, жадность фраера сгубила. Сорок и точка, – с неприятной улыбкой произнесла хозяйка дома и закутала в свой халат толстеющее тело.

– Пятьдесят, Галенька, пятьдесят. Этой бесценной вещи за забором цена не меньше пятака с шестью нулями, и не в деревянных, а в тамошних. Ее моментально на любом аукционе купят.

– Мы ведь старые друзья, Сафа, а я не хочу по пустякам терять своих надежных друзей. Только по этой причине, ну и из-за любви к искусству хочу я закончить неприятный этот разговор. Но помни, Сафочка, когда тебе дали волю, нельзя брать две, – тихо и мягко, но с холодком в глазах, произнесла Галина и добавила кому-то громко: – Владимир, принесите саквояж.

А потом, с улыбочкой посмотрев на Сафрона, еще добавила: – До скорого, милый Сафа, ты же будешь на премьере в «Современнике»?

– Обязательно буду, дорогая Галенька, и на банкете после премьеры – тоже, – ответил Сафрон, взял саквояж, чмокнул в подставленную щеку хозяйку и направился восвояси, напевая на ходу: – Не печалься, любимая, за разлуку прости ты меня…

Так Славик, дирижер-хоровик из Харькова, он же Слива, стал сказочно богат, а Сафрон поднялся на пятерочку комиссионных, что означает – разжился на пять тысяч рублей. А это соответствовало четырехлетней зарплате среднестатистического труженика Советского Союза. Наш Слива мог бы больше не работать ближайшие десять лет. Но Слива любил музыку и любил работать на ее ниве. Он внял совету Сафрона Евдокимовича – перевез маму в купленную в Ялте квартиру, предоставил ее там заботам лучших врачей. А сам поехал в Москву, взял у Слона на Неглинке за немалые деньги полный комплект фирменного аппарата «Динакорд» и клавиши «Ямаха-DX7» для себя. И все это космическое оборудование он установил в ялтинском ресторане «Интурист», собрал лабухов и стал лабать для отдыхающих – «дыхов» за небольшую зарплату и очень приличный «парнас». В то время, чтобы сесть в хорошую точку на югах, требовался, прежде всего, аппарат для качественного звучания оркестра, а лабухов высшей квалификации было хоть пруд пруди. Их готовили все музыкальные школы, училища всякие, институты и консерватории всего огромного Союза Советских Социалистических республик, а вот аппаратуры для них не было. И от этого страдало качество, в принципе, очень неплохой советской эстрады. После всего Слива еще прикупил и жигуленок.

Финансовое благополучие Сафрона Евдокимовича было еще более блестящим, несмотря на то, что он работал в музее всего два дня в неделю, а может быть, именно поэтому. В свободное от работы время он мог проводить экспертизу чего угодно, кому угодно и за сколько угодно, чем он и занимался – осмотрительно и без суеты. Попутно окончил Суриковский, защитил кандидатскую и докторскую, незамедлительно через свои связи и деньги стал членом РАХ и присматривал себе престижную должность для души.