Избранное-1. Итого: из разных книг за четверть века

И, кажется мне теперь, куда лучше было бы тебе родиться вовсе без разума либо где-нибудь обронить его по пути!

Когда-то, обнаружив после долгих скитаний этот первый в бесплодных пространствах оазис жизни, мы сделали слишком скорый и потому неверный выбор, но до сих пор не хотим признаться себе в этом. Земная плоть хороша лишь сама по себе, сама для себя. Она вполне самодостаточна, и бесполезно пытаться сделать ее другой. Не разум ей нужен и не душа, а покой и еда лишь, возможность без размышлений глотать и жевать, поглощать и множить количество биомассы. Даже сейчас я ощущаю ту же безысходность, с которой встретился давным-давно, едва постиг животную натуру самых первых своих носителей. И вновь то же суровое негодование горит во мне, то же бессилие борьбы за совершенство сжигает меня…

Но тебя я не стану больше этим мучить. В осенний тихий вечер мы расстанемся с тобой, забудь про все. Прощай и забудь наши общие дни и наши мысли, милый мне Лемюэль и Мерлин, Мартин и Исаак, Суконщик, Церковник и Мастер Тоби (видишь, сколько ярких жизней помог я прожить тебе только в одной твоей – ровной и внешне бесцветной!).

Отдохни от меня, мой верный друг, успокойся. Стань обычным. Таким же неприхотливым еху, как многие вокруг. Слишком долго длилась для тебя эта редкая в вашем мире болезнь – разум. Пусть же теперь, как награда за упорство и стойкость, придет покой.

5.

Что стало с нами, гордые струльдбруги, кому пригодилось здесь наше бессмертие?

Все так же, поодиночке, продолжаем мы путь свой во времени, меняя оболочки и имена, стремясь к недостижимому и с каждым разом все больше черствея от безысходности. Как хотел бы я поведать хоть кому-нибудь (каждому, кто готов выслушать!) все то, что вспомнил о себе тогда, ровно четверть тысячелетия назад, на теплом закате дня, прекратившего душевные муки преподобного Свифта, декана кафедрального собора Св. Патрика в Дублине…

Этот старик в памяти моей, отдыхая, продолжает еще греться под скупым на ласку ирландским солнцем. Он сумеет, я знаю, прожить потом много лет, но, простившись с разумом, никогда больше не станет собой!

6.

Все сложнее тебе теперь, мой деймоний, находить новую плоть. И все труднее расставаться со старой. Должно быть, причиной тому не только извечная косность каждой из них, но и твоя родовая привычка.

Все-таки вы, струльдбруги, слишком привязчивы. Должно быть, именно в этом – сильнейшее свойство всей вашей космической породы. Впрочем, вернее будет назвать это главным и самым устойчивым признаком человечьей души.

1982—97.

Полный и совершенный порядок

«Ладно, парень, считай, что познакомились. Подсаживайся рядом, а я тем временем еще одно дело закончу. Ты давай не отвлекайся, осваивайся пока помаленьку, привыкай, понимаешь, к рабочему месту, присматривайся. Что непонятно – спрашивай, однако не суетись. Дело наше хоть и спешное, но небыстрое. Сам-то откуда будешь? Из Южного сектора? Ишь ты, теперь и южан стали брать? Приятно слышать – расширяемся, значит. Растет контора! Крепнет. Даст Бог, доживу до тех времен, когда полный порядок наступит…

Ну-ка, давай, для моего спокойствия, тебя «просветим». Какой, говоришь, у тебя индекс? А, ну-ну, понятно… Глядим… Э, парень, ты, я вижу, тоже – птичка не промах: степень угрозы-то почти зашкаливает!

Да ты не тушуйся, не тушуйся, это ведь я так, в порядке юмора… Все правильно: других к нам и не берут никого. Дело-то государственное, слишком правильные здесь ни к чему.

Так, обожди немного, потом договорим. Видишь? – Наш объект выходит на финишную прямую. Придется сейчас машине мозгами поскрипеть, чтобы все точнехонько получилось, без помарок. Так что извини, родной, следи пока за экраном, не до тебя мне сейчас. Да тихо ты, замри, говорю!..»

                                            * * *

Дождь, вот уже вторые сутки хлеставший наотмашь все подряд – автомобили, крыши, витрины, людей – постепенно уставал. Прежнее остервенение неутомимых струй, постепенно ослабевая, сменялось нудной безысходностью тяжелых капель. В прежние времена такие ливни обрабатывали город неделями напролет, торопились сменить друг друга, смывая мусор и грязь в огромные кучи у водостоков. Но это было давно – в далеком детстве.

Лаврик поднял повыше воротник холодного плаща и поежился: отсыревшая ткань не только не грела, но и не желала больше защищать от влаги.

С самого утра он бездомно бродил по городу, не замечая ничего вокруг. Работа в архиве, хотя и позволяла сводить концы с концами, к роскошествам все ж не располагала. Но даже эту вечную денежную скудость Лаврик научился использовать на пользу дела. Он теперь чаще выходил из дома, думая о своем, – на ходу всегда легче думается, а голод, лучший стимулятор воображения, подсказывает самые интересные мысли. Сутулясь, Лаврик шлепал по бесконечным лужам, весь отдавшись мыслям о тексте и стараясь не замечать дождя и голода…

Тот рассказ Лаврик написал давно, лет, наверное, десять назад, и все последнее время даже не вспоминал о нем. Отчего ж именно сейчас когда-то написанное проступило в памяти, да не только проступило, но и, цепляясь, все не хотело отпускать? В студенческие еще годы Лаврик, как и все, наверное, «грешил стишками», потом, после университета, летом, вдруг принялся сочинять смешные и грустные рассказы, которые раз от раза становились всё фантастичнее. Последний же, тот самый, десятилетней давности рассказ был по-настоящему фантастическим. Назывался он, правда, как-то витиевато и по-юношески выспренно: не то «Граната времени», не то «Цель оправдывает…» Да, точно, именно – «Цель оправдывает…», да не просто «оправдывает», а с многозначительным таким многоточием – как начало известного изречения без завершающего слова «средства». Средства, впрочем, тоже описывались, но – по ходу действия.

Сюжет рассказа Лаврик помнил сейчас уже смутно. Впрочем, если покопаться на антресолях, то папку с рукописью еще, наверное, можно найти. В последние несколько часов рассказ почему-то все не выходил у него из головы, и Лаврик испытывал теперь одно страстное желание – переписать его наново, восстановить, переделать.

Он прислушивался к себе, стараясь не спугнуть это почти забытое чувство: где-то внутри, то ли в голове, то ли под сердцем, рос и креп старый замысел, требовал выхода и переобдумывания, и дело оставалось лишь за немногим – увидеть все в точности и перенести на бумагу, оформить чувства и мысли графически.

Лаврик припоминал сейчас, как стремительно закручивающаяся фабула, после нескольких таинственных неудач и просчетов, приводила героя к победе над собой и над преступной Системой, сковавшей целое государство. В общем-то, это была вполне традиционная схема, описывающая ситуацию, ничего, конечно, общего не имеющую с нынешним благоденствующим миром. Реальными в ней были лишь характеры и детали, нереальными и фантастическими – приключения героя и все обстоятельства их.

Например, такое: строго засекреченные массовые эксперименты на людях, в ходе которых исследуется и совершенствуется человеческое поведение. Разумеется, все это надо будет теперь переписать по-другому, не так детски наивно, как было раньше.

Некие специально разработанные методики позволяли экспериментаторам создавать в жизни любого человека – незаметно для него – такие условия и обстоятельства, которые вызывали различной степени надлом, как бы трещину в отношениях его с другими людьми или с самим собой. Такие обстоятельства, которые на общем жизненном фоне и самим-то подопытным часто не принимались всерьез. По обычному своему стремлению к покою и упорядоченности, человек пытался «замазать», загладить эту трещину, он либо шел на компромисс и соглашался с мелкой, хотя и очевидной, нелепостью и несправедливостью, либо тихо закрывал на все глаза, трусливо делая вид, что ничего не случилось, все с той же вполне человеческой целью – сохранить спокойствие и порядок. Последнее по-житейски оправдывало его.

Цель же экспериментов была поначалу не менее искренней и в чем-то даже возвышенной: помочь людям справиться с бесконечными трудностями, которые создают они сами себе и друг другу, привести хаотическое развитие человеческого сообщества к порядку – по возможности более полному и совершенному.

Но любую задачу всегда усложняют отдельные особи. То ли по врожденным своим качествам, то ли из-за недостатков общественного воспитания, они не становятся на колени даже перед создаваемыми специально для них препятствиями, зачем-то вступают с ними в борьбу, – отрицательно, как правило, влияя на ход эксперимента.

В конечном счете, Система, созданная для коррекции поведения человеческих масс, незаметно переродившись, приобрела новое для себя качество: теперь она не только регулировала социальный фон, теперь главной задачей стало для нее приведение общества к идеальному стандарту – с выявлением и искоренением людских «сорняков». Причем, если раньше Система занималась исправлением и устранением нежелательных обстоятельств вокруг отдельных людей, то, совершенствуясь во всеохватности, она занялась теперь устранением субъектов, нарушающих или способных нарушить давно упорядоченные обстоятельства. К моменту появления главного героя за такими «нарушителями» идет настоящая невидимая охота, потому что только они, беспокойные и противящиеся, еще способны нарушить установленный навсегда и вполне удобный для всех уклад.

Лаврик сам не заметил, как, размышляя о давнишнем рассказе, оказался на оживленном проспекте, по-вечернему шумном, гудящем. Он остановился на перекрестке, пережидая потоки машин. Дождь все еще устало пытался отмыть город от накопившейся в нем грязи. Усатые морды машин, разгоняя потоки воды, проносились мимо, обдавая грязными брызгами тех, кто толпился у светофора на обочине. Лаврик стоял вместе со всеми, но ничего и никого не видел, мыслями он был далеко отсюда – там, в своей фантастической реальности. Все вокруг – дождь, машины, люди и сам город – перестало существовать для него. Единственно живым существом был его герой-одиночка, живописно крушащий налево-направо врагов человечества, – как новый Прометей, добывающий людям давно не нужную им свободу и легко выходящий победителем в этой своей борьбе.

Итак, цель оправдывает средства. Средства – массовая слежка за жизнью и деятельностью людей, регулировка социального поведения. От одиночных таинственных экспериментов на людях – к массовому контролю за ними, к изоляции, или, что еще удобней, к устранению тех, кто не укладывается в общие рамки (в первую очередь – ловких и жестоких преступников, потом – всех инакомыслящих). Таков конечный результат этого варианта развития. Может, такова и главная цель? Но кому и для чего может понадобиться достижение именно такой цели?

Огонь светофора стал зеленым, потом опять сменился на желтый, а Лаврик все продолжал стоять на самом краю тротуара, захваченный мыслями. Внезапно он с удивительной ясностью понял, осознал, что все его прежние фантастические выдумки про инопланетян или пришельцев из будущего, которые могли бы затеять такое дело, – сплошная чушь и дребедень. Все должно быть гораздо жестче и проще. Проще, и оттого – страшней…

На днях, списывая в городском архиве, где он теперь работал, очередные «единицы хранения», Лаврик случайно наткнулся на разбухшую от сырости и слегка заплесневелую папку почти вековой давности. В ней кем-то тщательно собраны были газетные и журнальные вырезки, копии документов, какие-то квитанции и отчеты еще времен Второй Смуты.

Бурые от времени и рыхлые бумаги почти расползались под пальцами, кое-где трудно было разобрать даже крупно написанные буквы, и Лаврик сумел уяснить только одно: вся подборка представляет собой досье о якобы санкционированных Правительством секретных опытах над населением. Опыты эти проводились в самых разных местах – в тюрьмах, больницах, армейских казармах, даже на площадях и в кинотеатрах. Поначалу использовались обычные средства контроля за психикой – хирургия, наркотики, силовые поля… На одной чуть лучше прочих сохранившейся бумажке приводился отчет специального подразделения по борьбе с существовавшей тогда организованной преступностью, осваивавшего новый метод: задержанным бандитам внедрялся в организм радиоактивный препарат, позволявший вести за ними постоянную слежку. Преступников, за скудостью улик, отпускали, и те выводили оперативников на всех своих сообщников.

В другом документе предлагалось, используя достижения современной техники, разработать помещаемый в организм специальный микропроцессор, который позволял бы фиксировать все разговоры, действия и даже мысли подследственных, что давало бы убедительнейшие доказательства их преступной деятельности. «Можно даже, – писал неизвестный автор, – впоследствии управлять действиями такого объекта, отдавая через аппарат команды его внутренним органам, а в перспективе – мозгу! Этим наконец-то будет решена задача государственной важности – окончательная ликвидация разбушевавшейся преступности и стойкое пресечение коррупции. При достаточно массовом производстве стоимость такой аппаратуры можно существенно снизить, что позволит вводить процессоры практически каждому члену общества сразу после рождения и затем уже активно, а не пассивно, формировать оптимальную социальную среду». Через всю первую страницу этого документа шла уже почти неразличимая размашистая виза: «Бред. В архив» и подпись какого-то начальника. Дальнейшая подборка вырезок и отчетов свидетельствовала о том, что сенсация в прессе постепенно заглохла сама по себе, так и не получив официального подтверждения…

Кто и для чего собирал это досье? Как оно вообще могло сохраниться после стольких лет Смуты? Над этим Лаврик тогда не задумался и попросту отправил списанную папку в деструктор – как многое до и после нее. Однако именно эта случайно обнаруженная стопа бумажек и заставила его вспомнить теперь свой давний фантастический рассказ.

Да в самом деле, зачем искать причину так далеко – в будущем, на других планетах? Какая, к черту, фантастика? Все это возможно уже сейчас, здесь, рядом, вокруг. Ведь техника давно позволяет, а цель – вполне оправдывает…

Лаврик всегда не особо задумывался о нынешней, такой спокойно-ровной и упорядоченной жизни – своей и других. О чем тут задумываться? Обычное и привычное для всех размеренное существование, без особых проблем и социальных катаклизмов. Последняя из крупных государственных задач решена лет двадцать назад. Космические полеты, войны и разгул преступности воспринимаются теперь как далекие и страшные сказки. Даже полиции, как таковой, давно не существует – некого ловить, сажать и наказывать. Смертность вот только пока еще высоковата (Лаврик знал это по статистическим отчетам, стекавшимся в архив), но она никогда слишком малой и не была. Остается, правда, проблема питания, – ну, так хорошей еды на Земле всегда на всех не хватало… Словом, у нас теперь совсем почти полный, близкий к совершенству порядок. Чего же здесь особо задумываться?

Все такое же точно, как пять, десять, двадцать лет назад, без изменений и катаклизмов: где-то наверху – далекое Правительство, со своей неизвестной и во многом непонятной, особенной жизнью. Мудрое, недосягаемое и непостижимое. Которому давно нет дела до толп и до которого нет дела человеческой массе – уравновешенной и вполне удовлетворенной тем, что она имеет. Пастыри и их овцы, а между ними – пустота и отчуждение; если задуматься – ужасное и непонятное. Но это – если задумываться…

Торжество трусости и тупости – залог и основа неколебимости любого порядка, устанавливаемого среди людей. Все и всем нынче довольны, никто ничего не хочет менять. Если задуматься, то именно сегодня никому вокруг не нужна и особенно опасна каждая личность, способная хоть в малости нарушить установленное равновесие. Ведь, по сути, истинные еретики и бунтари вовсе не те, кто отрицает власть очередного, сегодняшнего Бога, а те, кто сомневается в божественности самой власти. Именно таких и следует устранять в первую очередь – сомневающихся, тогда и отрицающих не будет вовсе… Так что цель здесь – вполне реальная, вечная даже цель.

Вот теперь все пришло в голове и на сердце Лаврика в равновесие, теперь он был абсолютно уверен, что сможет не только по-новому переписать свой старый рассказ, но и скажет людям что-то особенное, разбудит их, заставит пристальнее вглядеться в окружающее, в самих себя. А значит – надо быстрее домой, как можно быстрей, и – работать, работать, работать. Делать рассказ!

Не обращая внимания ни на что вокруг, Лаврик внезапно рванулся через дорогу, прямо в транспортный поток.

Он почти успел пересечь улицу, когда увидел слева несущуюся на него громаду тяжелогруженого трейлера, безнадежно пытавшегося затормозить на мокром асфальте. До спасительной кромки тротуара оставалась всего лишь какая-то пара шагов…

                                            * * *

«Уф-ф… Вот и все, объект списан. Можно расслабиться и даже поболтать.

Ты извини, парень, я немного устал, приятная такая усталость от качественно проделанной работы. Как говорится, чувство глубокого удовлетворения от честно исполненного долга. Меня всегда после такого дела тянет немного языком помолоть – что-то вроде нервной разрядки.

Ненавижу, понимаешь, хлюпиков, которые, едва столкнувшись с нашей работой, тут же поднимают крик о всяких там правах человека. Их ведь, гадов, никакими проверками и тестами заранее не вычистишь. Ты-то хоть не из таких? Не будешь истерики закатывать, не побежишь сейчас с молотком наперевес к Главному компьютеру? Ну ладно-ладно, не суетись, это я так, шучу…

Я ведь здесь уже почти полтора десятка лет, зубы, можно сказать, съел на нашей работе, так что, сам понимаешь, всякого насмотрелся за это время. И из тебя, мне кажется, толк будет. Ты не подумай только чего лишнего, работа здесь чистая: сиди да кнопки нажимай, мозгами пошевеливай. Относись с самого начала к нашему делу как к какой-нибудь «виртуалке», допустим, пятого уровня. И веди себя соответственно.

Гордиться надо, что тебя из простых контролеров перевели в операторы! Не просто контроль ситуации, но и активное устранение угрозы – вот твоя теперь главная задача. И ты уже не мелочь какая-нибудь, а целый опер! В твоих руках – жизни людей, судьба цивилизации… Так что совмещай, как говорится, приятное с полезным. Ну и, соответственно, имей за это – сколько положено плюс премиальные… Так вот на это всё смотри, спокойней спать будешь.

И не дай тебе Бог упустить объект, опоздать со списанием. После такого не только премии, но и места в два счета лишиться можно. Так и будешь всю оставшуюся жизнь рядовым контролером пыхтеть: десять сотен объектов в смену, двадцать сотен объектов в смену – массовка, серость, рутина. Ни тебе денег приличных, ни карьеры… Или еще что похуже может с тобой случиться, но это – не та тема, понял?

Что-то мы с тобой отвлеклись, однако. Давай ближе к делу, а то и поужинать давно пора. Короче, работа контролера тебе известна, так что много объяснять не буду – все остальное в процессе усвоишь. Сколько ты времени, говоришь, на контроле сидел? Что, всего восемь месяцев? И сразу в «оперы»? Ну, парень, даешь! У тебя там связей нет, случайно? Что-то слабо верится… Хотя, если способности к нашему делу есть, то всякое может быть.

Ну ладно, раз ты у нас такой способный, тогда дело проще. Смотри сюда, второй раз повторять не буду. Принцип почти тот же, что на контроле: экран и кнопки. Но работа, сам понимаешь, – штучная, на ней нужна изворотливость, тонкость нужна. Чтобы все получилось естественно, по-человечески. Чтоб даже сомнений никаких ни у кого из свидетелей не возникло.

Вот, к примеру, освободилась у меня теперь ячейка, и, видишь, машина уже подбирает очередной объект. Вот – начинает про него все выкладывать… Смотри, смотри, я-то привычный, а тебе должно быть в диковинку, такого на контроле не увидишь. Так, индекс, шифр, исходные – это понятно. Цель, метод – тоже. А, вот: теперь – условия, здесь нужно внимательно все оценить и сопоставить. Мы всё это «темпоральное моделирование» между собой попроще называем – «граната времени». Вот сейчас взведем-ка мы эту нашу гранаточку да и подбросим ее тому нехорошему дяденьке в очках, а потом чуть-чуть подождем, пока начнет срабатывать. Ну, дальше не так интересно: параметры, степень угрозы (ого! – таких почти и не осталось нигде) … Давай-ка сразу отсчет готовности начнем, да и пойдем, наконец, слегка перекусим. А то, видишь, в зале, кроме дежурных, никого почти не осталось, все в столовую подались.

Так, теперь, когда появится сигнал готовности – нежно так, но настойчиво – нажмешь вот эту вот кнопочку… Ну!! Есть… «Граната» пошла. Полный теперь, понимаешь, порядок.

С почином тебя, крестничек!»

1983.

История с приездом Солженицына

Говорят, что писательство в России – это всегда миссия, и каждый настоящий писатель у нас – мессия…

Вечером пятницы 27 мая 1994 года самолетом прибыл в Россию «с востока» Александр Исаевич Солженицын – чтобы (по его словам) ознакомиться с ее нынешним состоянием лично, а не через прессу, чтобы «встречаться с народом, беседовать, увидеть как можно больше людей». И первая же на приморской земле встреча писателя с народом была весьма примечательной. Не столько отношением к ней вновь прибывшего (тут же продемонстрированным по всем теле- и радиоканалам), сколько совсем другим – ощущениями второго из предполагаемых «собеседников», народа.

Когда «ребята в штатском и сером» стеклянной дверью разделили встречавший изгнанника народ на аккредитованных журналистов и на обескураженных «просто людей», лично мне, волей случая оказавшемуся в аэропорту, посчастливилось остаться с последними и наблюдать встречу со стороны. Поверьте, это совсем не похоже на то, что показывали вам потом на телеэкранах…

Определить происходившее даже словом «свиделись» я не могу: отгороженный густой массой охранников и репортеров (коих, по причине исполнения ими в тот момент служебных обязанностей, к «народу» отнести трудновато), Солженицын народа-то ни видеть, ни слышать не мог. Как, впрочем, и сам «народ» (состоявший из пассажиров, толпившихся в артемовском «авианакопителе», слегка разбавленных самыми нетерпеливыми почитателями Александра Исаевича, «рванувшими» прямо в аэропорт не дожидаясь обещанной встречи на центральной площади Владивостока) не мог разглядеть своего корифея в той «куче-мале», которая клубилась, дергалась, растекалась по взлетному полю. Но, все – по порядку.

Итак: до «города нашенского» Солженицын успел, оказывается, залететь и в Магадан, и в Хабаровск (чем и вызвана была четырехчасовая задержка с его прилетом в Приморье). Получается, что Владивосток – отнюдь не первый (как было заявлено), а лишь третий из городов, встречавших писателя после его двадцатилетнего пребывания на чужбине.

И все это время в аэропорту, кроме пассажиров, толклись и маялись две сотни представителей СМИ – наших и иноземных (не считая посланцев местной администрации, правоохранительных органов и духовенства). Если вспомнить, что в здании аэровокзала и вокруг него итальянцы как раз вели ремонтные работы, то можно живо представить себе все это многочасовое ожидание…

Несколько раз вспархивал слух: «Все, уже летит!», и люди наперегонки устремлялись в левый закуток здания, к стеклянным запертым дверям. Наконец в этом темном аппендиксе скопились все рядовые (не рядовые бытовали в отдельном зале для приема делегаций) встречающие: пили пиво, дымили сигаретами, натужно острили, показывая друг другу добытый текст речи Александра Исаевича, уже произнесенной им в предыдущих пунктах посадки самолета… А когда все-таки сквозь узкий проход стали запускать на поле журналистов, бдительно сверяя их документы со списками, толчея приняла уже невообразимый характер (кто-то даже метко сравнил это действо с Ходынкой).

И еще час после того маялись: репортеры – на взлетном поле, а встречающие почитатели – в здании, за толстыми стеклами подкарауливая звук авиационных моторов. Случайно залетевший в ту пору ТУ-154 «народ» буквально ел глазами – до последнего высадившегося из него человека. Александра Исаевича все не было…

Наконец, без пяти восемь к аэропорту подкатил, почти уткнувшись носом в ступени лестницы, долгожданный самолет с Аляски – побелее наших и с намалеванным на хвосте черно-белым изображением не-поймешь-чего, похожим на бородатую физиономию.

– Во, даже портрет его на самолете нарисовать успели, – съязвил в толпе какой-то остроумец. Заждавшуюся встречи публику будто прорвало: все, что потом стало происходить на поле, тут же комментировалось с поистине народной едкостью (как заметил несколько позже сам Александр Исаевич, «язык наш никогда не врет: народ назвал – и правильно назвал»).