Имитация науки. Полемические заметки

Иное решение было предложено М. Вебером – мыслителем, менее склонным к абстрактному теоретизированию и лучше чувствующим биение пульса реальной жизни. Внешним поводом для размышлений об объективности общественных наук стало для М. Вебера создание нового научного журнала. «Архив социальных наук и социальной политики»[60], членом редакции которого М. Вебер с 1904 г. являлся. Определяя статус журнала, М. Вебер пишет:

«“Архив” с самого начала стремился быть чисто научным журналом, пользующимся только средствами научного исследования»[61].

Но чем средства научного исследования отличаются от таких средств, которые к науке отношения не имеют? Отвечая на этот вопрос, М. Вебер отталкивается от очевидного различия двух уровней научного познания: теоретического и эмпирического. Что касается эмпирической науки, то ее

«задачей <…> не может быть создание обязательных норм и идеалов, из которых потом будут выведены рецепты для практической деятельности»[62].

Продолжая свою мысль, выдающийся немецкий социальный мыслитель заявляет:

«Это не означает, что оценочные суждения вообще не должны присутствовать в научной дискуссии, поскольку в конечном счете они основаны на определенных идеалах и поэтому «субъективны» по своим истокам»[63].

Как видим, М. Вебер не считает возможным резко противопоставить эмпирию и теорию в социальном познании. И эмпирия не свободна от влияния теоретических установок (идеалов), и сами идеалы не совершенно субъективны. Они субъективны по истокам, да, но это вовсе не означает, что они произвольны. Вот суждение М. Вебера на этот счет:

«Научное рассмотрение оценочных суждений состоит не только в том, чтобы способствовать пониманию и сопереживанию поставленных целей и лежащих в их основе идеалов, но и в том, чтобы научить критически судить о них»[64].

Но что такое критика? Познавательная процедура, возможная лишь в том случае, когда ее объект рассматривается как нечто доступное рациональному постижению. Так, в рамках теологии догматы религии не могут быть предметом критики, они являются лишь предметом толкования. Критика догматов возможна только извне. Критика, далее, предполагает сопоставление утверждений (в том числе и оценочных) с некоторыми другими утверждениями по правилам логики, которые являются одинаковыми для всех.

«Методически корректная научная аргументация в области социальных наук <…> должна быть признанной правильной и китайцем»[65],

– так формулирует свое понимание вопроса М. Вебер. При этом он не отвергает права исследователя на ангажированность, более того, предписывает следовать определенному идеалу, т. е. быть ангажированным. Именно так можно понять следующее его утверждение:

«Постоянное смешение научного толкования фактов и оценивающих размышлений остается, правда, самой распространенной, но и самой вредной особенностью исследований в области нашей науки. Все сказанное здесь направлено против такого смешения, но отнюдь не против верности идеалам. Отсутствие убеждений и научная “объективность” отнюдь не родственны друг другу»[66].

М. Вебер выступает решительным противником эклектики:

«Средняя линия ни йоту не ближе к научной истине, чем идеалы самых крайних правых или левых партий»[67].

Таким образом, М. Веберу удается сохранять обе стороны оппозиции «ангажированность/объективность», не жертвуя одной ради другой. Ученый получает право на истину не только в том, что касается описания фактов, но и в создании теорий высокого уровня обобщения. Социальная философия обретает статус такой же «первосортной» науки, как и все прочие.

М. Вебер известен как непримиримый критик марксизма, более того, вся его концепция строилась именно как альтернатива марксизму. Однако объективный результат его размышлений скорее подтверждает, чем опровергает марксистский принцип классовости социального познания. Вспомним о том, как высоко ценил Маркс труды классиков английской политической экономии – А. Смита и Д. Рикардо. Они прямо и открыто выражали интересы класса буржуазии. И с каким откровенным презрением он относился к их историческим преемникам, скрывавшим свою ангажированность.

Теперь вернемся к исходному пункту размышления об объективности науки и ангажированности ученого. Нами были процитированы две статьи из журнала «Общественные науки и современность». Обе статьи, как может убедиться любой непредубежденный читатель, чрезвычайно тенденциозны. И та идейная позиция, которая в них выражена, нами, понятно, не разделяется. Вопрос, однако, не в том, каков характер ангажированности авторов статей, а в другом: можно ли указанные статьи числить по ведомству науки? Отвечают ли они критериям научности? Концепция М. Вебера позволяет дать на этот вопрос вполне конкретный ответ: нет, не отвечают. То, что нам преподносится под видом науки, на самом деле представляет собой обычную апологетику. Почему? Да потому что нарушены элементарные требования научной методики. Выражаясь словами М. Вебера, и китайцу понятно, что авторы не ставили своей целью доказать, в соответствии с требованиями логики, свою правоту. Они не обосновывали истинность своих утверждений, нет, они занимались элементарной софистикой. Их метод – замалчивание существенных обстоятельств, выпячивание на первый план второстепенных деталей и подробностей, односторонняя интерпретация фактов, которые невозможно скрыть или замолчать. Настоящий ученый, а не апологет, так не поступает.

Поэтому можно предложить несколько практических рекомендаций с целью различения апологетики и науки.

Рекомендация первая. Прежде всего, необходимо поинтересоваться, что говорит автор о своей ангажированности. Если никаких внятных заявлений нет, этот факт должен насторожить. Либо автор не имеет позиции (и тогда его труд никакого научного интереса не представляет), либо автор стремится понравиться всем. Но тот, кто желает быть дамой, приятной во всех отношениях, фактически принадлежит к числу людей, цели которых лежат вне науки. В обществе, разорванном трещинами классовых антагонизмов и отражающих их несовместимых идеологий, снискать расположение всего научного сообщества нереально. Впрочем, возможен и такой вариант: автор не декларирует свою идейную позицию из-за недостатка мужества. Придерживаться определенной линии у него хватает решимости, но открыто заявить о ней – нет. Поэтому само по себе отсутствие заявлений о своей партийной принадлежности (я имею в виду, конечно, партии в науке) еще не является достаточным свидетельством того, что перед нами – случай апологетики.

Рекомендация вторая. Необходимо проанализировать, как автор относится к фактам, «невыгодным» для его теории. Настоящий ученый не станет их избегать, напротив, он будет выискивать такие факты и стремиться дать им объяснение с позиций своей концепции. Если же автор приводит только те соображения и факты, которые «работают» на него, то это может означать только одно: перед нами – не наука, а агитация за «единственно верное учение». Таковы, например, теоретические изыскания Ю. Л. Пивоварова, предложившего научному сообществу концепцию «сжатия экономической ойкумены» России[68]. Критика этой концепции уже дана в литературе[69], поэтому нет смысла вдаваться в детали. Основная идея этой «концепции» чрезвычайно проста: северные и дальневосточные территории для России содержать слишком обременительно, поэтому надо «временно» перестать вкладывать государственные средства в их удержание и освоение. Сама по себе такая идея не выходит за границы науки. В науке предметом обсуждения могут быть самые странные идеи, вплоть до безумных. Но научный этос требует, чтобы автор, дерзающий предлагать научному сообществу какую-то концепцию, анализировал и возможные возражения против нее. И уж совершенно недопустимо игнорирование критических аргументов. У Ю. Л. Пивоварова мы видим и то, и другое. Все его работы выстроены таким образом, что в них не остается места для обсуждения контрдоводов. Так, возникает вполне очевидный вопрос: а как долго будет продолжаться «временное» отступление России с достигнутых позиций? И другой вопрос, еще более интересный: как на такое «сжатие ойкумены» посмотрят соседи, испытывающие острый недостаток ресурсов? Если бы Ю. Л. Пивоваров попытался дать ответ на оба этих само собой разумеющихся вопроса, то его взгляды имели бы шанс оставаться в границах науки. Но дело обстоит иначе: Ю. Л. Пивоваров такие неудобные для себя вопросы не ставит, более того, он имеет обыкновение игнорировать любые критические замечания в свой адрес.

Рекомендация третья. Если автор оперирует большим количеством цифр и статистических данных, следует проявить особую бдительность. С помощью цифрового материала можно глубже раскрыть те или иные социальные тенденции, а можно и исказить их, представить в нужном свете. Для этого апологет выпячивает на первый план несущественные данные и отводит тем самым глаза публики от фактов, имеющих принципиальное значение. Примером может служить статья Е. М. Авраамовой[70]. Статья содержит неимоверное количество цифр, в ней 5 довольно обширных таблиц, словом, соблюден весь научный антураж. Но это именно антураж, потому что автором тщательно обойдены главные вопросы: какие социальные слои в современной России имеют возможность делать сбережения? в каком размере?

Автор мимоходом замечает:

«Вполне очевидно, что у большинства терпящих нужду нет сбережений, хотя часть из них имеющиеся небольшие суммы вкладывает в Сбербанк или хранит в виде наличных денег»[71].

Но ведь без учета того, каково количество этих самых «терпящих нужду», вся картина экономического поведения людей оказывается совершенно искаженной. Автор утопил суть вопроса в потоке цифр и фактов. Да, это не примитивная апологетика в стиле В. Л. Шейниса, статья Е. М. Авраамовой выглядит солидно и респектабельно, но суть в обоих случаях одна.

Рекомендация четвертая. Следует обратить серьезное внимание на язык, которым написана та или иная работа. Ученый, взыскующий истины, «ищет речи точной и нагой». Он стремится излагать вопрос таким образом, чтобы вопрос стал ясен и самому себе, и его читателям. Конечно, научная работа – не детектив, сделать ее занимательной вряд ли возможно, да и не нужно. Но если язык переусложнен, если глаз с трудом продирается сквозь завалы слов, постоянно натыкаясь на препятствия в виде длинных-длинных периодов, массы новых терминов, невнятицу и вообще всяческую заумь, то можно с большой долей уверенности предполагать, что перед нами случай, когда ангажированность подавила объективность.

Резюме

Ни один обществовед не может избежать ангажированности. Настоящий ученый – не тот, который скрывает свою ангажированность или смущается ею, а тот, кто ее ясно осознает и открыто декларирует. Доблесть ученого состоит в том, чтобы обосновать истинность сделанного им мировоззренческого выбора. Это обоснование должно происходить во всеоружии методического арсенала науки и в полном соответствии с ее критериями. Тот, кто не способен или не желает защищать свою позицию с поднятым забралом и подгоняет свои доводы под заранее известный результат, – не ученый, а агитатор, пропагандист, апологет.

Пределы субъективности ученого[72]

Ангажированность – это лишь один из аспектов субъективности. Поэтому вполне логичной представляется постановка более общей проблемы – каковы пределы субъективности в научном исследовании, на что ученый имеет право, а на что – нет. Иначе говоря: что ему позволительно делать, оставаясь в границах науки как способа духовного освоения действительности, а что нежелательно или даже категорически противопоказано. Ответ на этот вопрос представляет собой не только академический, но и практический интерес, поскольку наука в современном мире – влиятельный социальный институт, один из важнейших объектов государственного управления. Таким образом, актуальность поставленной проблемы связана с двумя обстоятельствами:

– во-первых, с широким распространением в современном обществе (не только российском) наукоподобных феноменов, претендующих на то, чтобы считаться аутентичной наукой;

– во-вторых, с необходимостью управления наукой как социальным институтом. В деятельность этого института вовлечены миллионы людей, и одно это лишает его возможности функционировать на началах самодеятельности.

Специально подчеркнем: в наши намерения не входит углубляться в классический философско-методологический вопрос о соотношении объективных и субъективных моментов в научном исследовании. Желающие ознакомиться с современными подходами к его решению могут обратиться к доступным источникам[73]. Такое понимание задачи связано с тем, что мы хотели бы рассмотреть проблему субъективности ученого не столько в гносеологическом, сколько в социально-философском плане.

В связи с амбивалентностью понятия субъективности необходимо выявить тот его смысл, который мы намерены в данной статье актуализировать. В обыденном словоупотреблении под субъективностью чаще всего понимают пристрастность, нежелание считаться с очевидностью, вкусовщину, неспособность признать правоту оппонента и т. п. В общем, это слово явным образом имеет отрицательные коннотации. Мы же склонны трактовать понятие субъективности в позитивном ключе, сближая его с понятием субъектности. Обладать субъективностью – значит иметь собственную позицию, быть способным приводить в ее пользу рациональные аргументы и подвергать критике иную точку зрения, делать осознанный выбор. Человек, наделенный качеством субъективности, – это тот, кто принимает решения сам, а не следует бездумно чужим решениям. Поэтому в нашем понимании субъективность ученого – это не его индивидуальные особенности, а способность принимать осознанные решения в сфере своей профессиональной компетенции.

Поставленная таким образом проблема имеет и метафизический, и непосредственно-практический смысл. В мировоззренческом плане она представляет собой частный случай проблемы свободы в сфере профессиональной деятельности. Любая профессия предоставляет человеку определенную возможность творческой самореализации. Некоторые – малую, некоторые – очень значительную. Общий закон состоит в том, что объем свободы в профессиональной деятельности коррелирует со степенью рутинности выполняемых функций. Рабочий на конвейере должен поставить определенную деталь в строго отведенное для нее место. Время на операцию выверено с точностью до десятых долей секунды. Медсестра, делая внутривенную инъекцию, имеет право выбирать, в какую именно вену вводить лекарство. Ее профессия предполагает уже существенно бо́льшую в сравнении с работой на конвейере свободу действий. Но диагноз все-таки ставит не она, а врач. Постановка диагноза – творческий процесс, который требует гибкости мышления, умения выбирать между разными вариантами тот, который в наибольшей степени соответствует подлинной природе патологического процесса. Но все эти варианты так или иначе исходят из объективной картины, создаваемой набором симптомов, данных анализов и т. п. Врач волен осмысливать эту картину различными способами, выдвигая самую правдоподобную гипотезу, но он не имеет права примысливать одни факты и игнорировать другие.

Профессия ученого имеет много общего с профессией врача. Суть научной деятельности – добывание фактов и их последующее обобщение. Конечно, не каждый конкретный исследователь проделывает всю необходимую работу ума – от обнаружения факта до создания завершенной теории. В науке существует разделение труда, специализация, кооперация усилий и т. д. Поэтому, произнося слово «ученый», мы имеем в виду не конкретно Кузнецова, Смита или Шмидта, а некий собирательный образ, работника науки как такового.

Итак, ученый как представитель творческой профессии имеет право на субъективность, более того, он не имеет права не быть субъективным. На это указывает, например, К. С. Пигров[74]. Он пишет:

«Всякая новизна, представая как отрицание уже существующего, общепризнанного, предстает в качестве нарушения существующего теоретического и социального порядка. Напротив, конформизм ученого, желание “соответствовать ожиданиям” влечет за собой так называемое “лукавство в науке”, т. е. попытки подогнать полученные результаты под теоретические ожидания научного сообщества»[75].

Как видим, недостаток субъективности К. С. Пигров характеризует как конформизм. Избыток субъективности названный автор связывает с безумием, антиобщественностью и дилетантизмом[76]. На наш взгляд, подход К. С. Пигрова применим к более широкому кругу проблем, чем тот, который является предметом нашего интереса. По существу, названный автор рассматривает не столько проблему свободы творчества в науке, сколько общую проблему творческой свободы. Выход за пределы норм мышления (безумие), как и социальных норм (антиобщественность), происходит тогда, когда свобода творчества отделяется от ответственности, когда у субъекта деятельности происходит дезориентация, сбивается стрелка морального компаса, указывающая на полюс добра. Этот сюжет исключительно интересен, однако в рамках данной работы мы не имеем возможности его рассматривать.

Конечно, ученый, будучи «в миру» простым смертным, имеет и тот уровень субъективности, который положен ему в качестве такового. «Когда не требует поэта к священной битве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен». Ученый может интересоваться футболом, а может считать его недостойной внимания забавой. Его право – увлекаться рыбалкой или проявлять к этому увлечению полное равнодушие. Никто не может потребовать от него, чтобы он любил стихи Маяковского, а поэзию Евтушенко считал плохо зарифмованной политической пропагандой. Бытовые предпочтения, эстетические вкусы, индивидуальные пристрастия – это все такие вещи, которые находятся вне профессиональной деятельности ученого, и здесь общество накладывает на него не больше ограничений, чем на человека любой другой профессии. Но всякая профессиональная деятельность предъявляет к человеку специфические требования, т. е. ставит пределы его субъективности. Так, врач не вправе действовать против интересов больного. Военнослужащий обязан беспрекословно повиноваться приказу командира. Профессия политика несовместима с простодушием, а работа юриста – с доверчивостью. Каковы же те «красные флажки», за которые нельзя переступать ученому? Или переформулируем вопрос: что должен совершить ученый, чтобы утратить право им быть?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо уяснить, в чем состоит сущность науки как формы духовного освоения действительности. Без такого представления, без генеральной идеи, направляющей нашу мысль, невозможно разобраться в том многообразии феноменов, которые, обладая теми или иными чертами сходства с наукой, к ней в действительности не принадлежат.

Традиционно природу науки характеризуют путем выделения существенных специфических черт: объективности, предметности, системности, доказательности и некоторых других. Мы не намерены этот подход оспаривать, более того, вполне с ним солидарны. И в учебном курсе философии науки он не только удобен, но и, пожалуй, единственно возможен, ибо для понимания сложных материй нужно знать азбучные истины. Однако для целей настоящего исследования он не очень подходит, поскольку не дает возможности увидеть то, что в интересующем нас аспекте является главным, определяющим: не позволяет выделить свойство, утрата которого автоматически выводит духовную деятельность за пределы науки. Поэтому мы применим нестандартный ход рассуждений: попытаемся ответить на вопрос о том, какое (содержательно, а не формально) общее свойство науке заведомо НЕ присуще. Такая постановка вопроса неявно подразумевает наличие некоторого существенного общего признака, который имеется у всех других видов духовной деятельности, внешних по отношению к науке. Остается этот признак выявить.

Сначала рассмотрим исходный тип мировоззрения, первичную форму духовного освоения действительности, впрочем, вовсе не утратившую актуальность и в наши дни, – мифологию. Мифологическое мышление имеет своей целью упорядочить мир, сделать его близким человеку и понятным ему. Почему у бурундука на спине три полоски? Ответ мифа прост и ясен: в некое время о́но (сакральное время) некий медведь провел лапой по спине некоего бурундука. С тех пор эти полоски и сохраняются. Почему роды причиняют женщине боль? Библия дает на этот вопрос ответ ясный и недвусмысленный: так наказана праматерь Ева, склонившая Адама к нарушению божественного запрета на поедание плодов с древа познания добра и зла. Такова же природа политических мифов. Возьмем в качестве примера вполне современный миф – миф русофобии. Он призван внушить мысль об изначально порочной, злодейской природе России. Наша страна назначена на роль империи зла, цитадели тоталитаризма и перманентного носителя агрессивных устремлений. Крайне полезная идеологема для определенных политических кругов.

Религия. Ей тоже свойственна этиологическая функция, но не в качестве основной. Главное предназначение религии – облегчать человеческие страдания, примирять людей с несовершенствами мира, дарить надежду на спасение души. Благодаря этому религия защищена от успехов просвещения мощной броней. Невзирая на вопиющую нелогичность, религиозное мировоззрение продолжает сохранять влияние на широчайшие народные массы. Не изменяя мир, религия меняет отношение к нему. И для владельцев заводов, газет, пароходов религия приносит несомненную и весьма значительную пользу.

Искусство. Цель искусства – преобразить внутренний мир человека, заставить его облиться слезами над вымыслом, обогатить человека опытом жизни других людей. Для искусства, в том числе и реалистического, вопрос о том, каков мир в действительности, имеет второстепенное значение. Внешний мир для искусства – лишь материал, из которого творческим воображением художника создаются образы, воздействующие на человеческую душу. Мы приобщаемся к искусству не для того, чтобы узнать, каким законам подчиняются физические или химические процессы, а с целью погружения в иную человеческую реальность, ради обогащения своего личного опыта. В этом, несомненно, огромная польза искусства, и оно существует именно для того, чтобы приносить такую пользу.

Мифология, искусство, религия – эмоционально-образные формы духовного отражения действительности. От них отлично житейски-обыденное познание, которое, подобно науке, оперирует не эмоционально окрашенными образами, а абстракциями. (Конечно, в случае обыденного познания речь идет об абстракциях невысокого уровня. На этом тривиальном обстоятельстве мы не видим необходимости останавливаться.) Однако обыденное познание, как и эмоционально-образные формы духовного освоения действительности, ориентировано на пользу. Понимание объективных свойств предметов внешнего мира не является конечной целью обыденного познания, такое понимание требуется лишь для того, чтобы получить какой-нибудь практический результат. Изготовить порох, например, или вывести новую породу скота. Таким образом, все формы духовного освоения действительности за пределами науки устремлены к пользе.

И в том нет ничего удивительного. Было бы удивительно, если бы дело обстояло иначе. Как совершенно справедливо писал К. Маркс,

«общественная жизнь является по существу практической»[77].

Это означает, в частности, что общество вправе требовать от своих членов, чтобы они приносили пользу. Иная жизненная стратегия воспринимается общественным сознанием как неоправданная трата ресурсов, а то и как паразитирование.

И лишь одна наука устроена принципиально иначе.

Исторически наука возникла в античной Греции как интеллектуальная игра, смысл которой – не в практической полезности, а в том, что выше всякой пользы, – в истине, точнее, в ее достижении. Египетские жрецы сумели выведать некоторые тайны природы, но не для того, чтобы наслаждаться созерцанием добытой истины, а с вполне практическими целями – определять срок разлива Нила, строить храмы, мумифицировать трупы и т. п. А. П. Огурцов, определяя тот тип знания, который был создан великими древними цивилизациями, вполне правомерно относил их к сакрально-когнитивному комплексу[78], который образует преднауку, а не науку собственно. Усвоив интеллектуальные достижения своих предшественников, обеспеченные представители античной аристократии отринули утилитарную, прагматическую ориентацию добытых позитивных знаний, освободили их от какой-либо привязки к пользе, ибо видели назначение своей деятельности в том, чтобы возвыситься над плебсом, погруженным в повседневную заботу о хлебе насущном. Нужны были какие-то чрезвычайные обстоятельства (вроде осады Сиракуз в 214–212 гг. до н. э.), чтобы античные мыслители соблаговолили сойти с небесных высот теории на грешную землю практики.

Итак, наука – единственная форма духовного освоения действительности, ориентированная неутилитарно. Эта идея позволяет нам найти тот общий признак, который разграничивает науку и то, что ею не является. Отсюда следует такой вывод: если стрелка компаса, по которому ученый прокладывает курс своего исследования, отклоняется от направления «истина» в сторону направления «польза», то (рано или поздно) происходит выход за пределы науки.