Имитация науки. Полемические заметки

В наши намерения не входит обсуждение таких животрепещущих вопросов, как определение оптимальной доли расходов государства на науку, плюсы и минусы грантовой системы, способы привлечения бизнеса к финансированию научных исследований и т. п. Да, нам приходится жить в реальных обстоятельствах, действовать в конкретных условиях, оставаясь на грешной земле со всеми ее несовершенствами. У любого государства есть много обязательств перед населением: поддержание правопорядка, обеспечение обороноспособности, финансирование системы образования и т. п. По этой причине ресурсы, которые оно в состоянии выделить на науку, не могут быть безграничными. И в том, что к науке (как и к другим сферам деятельности) применяются экономические критерии, нет ничего предосудительного. Вопрос в другом: можно ли ограничиться этими критериями при осмыслении науки как социального института? Допустимо ли вообще рассматривать науку как вид бизнеса, пусть и весьма специфический? От того, какой будет дан ответ на эти вопросы, зависит, без преувеличения, и судьба науки, и будущее общества.

Ситуация в значительной степени осложняется тем, что под общим словом «наука» скрываются явления разного типа. Если пользоваться общепринятой терминологией, в одном случае мы имеем дело с установкой на понимание реальности, а в другой – со стремлением применить полученные знания на практике. Внешне эти два вида деятельности весьма схожи. Так, авиаконструкторы, создавая самолет, проводят тщательное исследование свойств конструкционных материалов: ставятся эксперименты, накапливается статистика, выявляются закономерности, которым подчиняются эти материалы. И точно такие же по смыслу действия производятся в том случае, если исследуются законы, управляющие движением небесных тел или, например, физическими процессами в недрах звезд и планет. В обоих случаях используются научные методы исследования и достигается объективное знание сущности изучаемых процессов. И та, и другая деятельность – наука. Соответственно, люди, которые ею занимаются, – ученые. Но результат их деятельности различен. В одном случае достигается улучшение технических и эксплуатационных характеристик самолета. Общественная польза очевидна и несомненна: повышаются прибыли у фирмы-производителя самолетов, возрастают доходы у авиакомпаний, эксплуатирующих воздушные суда новой модели, выигрывают пассажиры, потому что теперь они получают возможность совершать полеты за меньшую цену с большим комфортом. Выигрывает дело технического прогресса, потому что каждая новая более совершенная модель самолета – ступенька к созданию еще более совершенной. В другом случае достигается более глубокое понимание законов природы, не приносящее непосредственной экономической выгоды. Результат деятельности ученого, который занимается фундаментальными исследованиями, – проникновение во все более глубокие тайны природы, раскрытие общих закономерностей строения материи. Ученый здесь выступает не как субъект, выражающий интересы конкретной (в приведенном примере самолетостроительной) корпорации, которая преследует свою частную цель, а как представитель человечества. Совершенное им открытие – вклад в духовную сокровищницу мировой цивилизации. И пусть разобраться в этом открытии могут лишь немногие специалисты, которые имеют достаточный уровень профессиональной подготовки, это ничего не меняет по существу. Новым знанием обогатилось все человечество – вот что главное. В случае фундаментальных исследований имеет место иной масштаб деяния, и потому требуется иной масштаб оценки. Наука раздвигает духовные горизонты человечества, избавляет от иллюзий и заблуждений, умножает его интеллектуальную мощь. Френсис Бэкон абсолютно прав: «Nam ipsa scientia potestas est». И именно в этом состоит гуманистическая сущность науки. Она заключается не в общественной пользе как таковой, а в том, что стоит выше всякой пользы. Наука, как и искусство, по самой глубокой своей природе неутилитарна. Научное знание обладает ценностью само по себе как важнейший элемент и фактор духовного прогресса человечества.

Практическое применение научного знания (которое, как нами отмечалось, тоже требует употребления научных методов) способно принести и реально приносит огромную пользу. Наука гигантски умножила производительные силы общества, создала прочную броню цивилизации, поборола эпидемии, от которых в прежние времена умирали миллионы людей, резко снизила детскую смертность, добилась колоссальных успехов в лечении многих болезней, перед которыми человечество ранее было бессильно.

Мы не намерены впадать в «новую ортодоксию» и петь гимны науке как источнику абсолютного блага, поскольку не собираемся закрывать глаза на широко распространенную практику использования науки в антигуманных и деструктивных целях. Однако, в отличие от многих сторонников антисциентизма, мы не желаем клеймить науку за причиненное ею зло. Необходимо отдавать себе отчет в том, что наука функционирует в реальном общественном контексте и ее практическое применение зависит от того, кем конкретно она используется.

Наша позиция по данному вопросу близка к той, что выражена в коллективной монографии «Сциентизм: новая ортодоксия»[37]. По удачному выражению Р. Вильямса, сциентизм есть «сверхдоверие» (overconfidence) к науке[38]. Мы согласны с общим пафосом книги: обожествление науки столь же контрпродуктивно, как и скептическое отношение к ее возможностям. Наука дает нам в руки мощные средства практического преобразования мира – как созидательные, так и разрушительные. И только от людей зависит, как эти средства будут использованы.

Что касается науки, занимающейся применением знания, то подходить к ней с экономическими критериями и можно, и нужно. В то же время мы хотели бы высказать решительное возражение против абсолютизации этих критериев. С нашей точки зрения, и прикладную науку нельзя оценивать только в аспекте соотношения затрат и выгод, но это вопрос, заслуживающий отдельного рассмотрения.

Наука, которая ставит своей целью понимание законов мироустройства, требует иного подхода. Она является ценностью сама по себе, благом безусловным и неоспоримым. Финансирование фундаментальной науки должно быть абсолютным приоритетом государства. В этой связи в порядке рабочей гипотезы выскажем следующий тезис: экономия на науке оборачивается дополнительными расходами на строительство тюрем.

При оценке социальной роли фундаментальной науки следует учитывать специфику научной деятельности как таковой. Это требует рассмотрения ее мотивационной сферы. Мы совершенно согласны с Б. И. Пружининым, который утверждает следующее:

«<…> Мотивация научно-познавательной деятельности – решающий момент социокультурной детерминации научного познания, ибо обусловливает саму возможность существования науки как исторически определенного культурного феномена»[39].

Современная наука настолько трудна и сложна, что для достижения в ней профессионального уровня требуются многие годы напряженного труда. Поэтому люди, не обладающие достаточным трудолюбием, учеными не становятся. Но одного трудолюбия мало. Нужно иметь как минимум еще три качества: способность к сложной интеллектуальной деятельности, неутолимая жажда знаний и целеустремленность. Сочетание всех этих черт характера встречается далеко не у каждого, поэтому сквозь сито профессионального отбора в науку проходят лишь немногие. Безусловная доминанта мотивации ученого – стремление к истине. Только оно, это стремление, дает молодому человеку силы и терпение, чтобы

«карабкаться по каменистым тропам науки и достигнуть ее сияющих вершин»[40].

Человеку с прагматической мотивацией занятия наукой не кажутся особенно привлекательными, потому что не обещают быстрого материального успеха. Наука влечет к себе тех людей, которые видят успех не в увеличении количества нулей на банковском счете, а в том, чтобы приоткрыть краешек завесы над тайнами природы. Предельный, лабораторно чистый образец такой мотивации – казус Григория Перельмана. Он мог бы извлечь немалые выгоды из достигнутых им крупнейших научных результатов. Но земные награды ему просто не нужны. Доказав гипотезу Пуанкаре, он решил труднейшую задачу, над которой бились лучшие математические умы мира, – и этой награды лично ему достаточно. Что ему звание академика и премия в миллион долларов? На фоне такого свершения и почести, и миллион выглядят мелочно и суетно.

Конечно, Перельман для нашего прагматичного времени очень нетипичен. Впрочем, он не типичен и для времен минувших. Это человек не от мира сего, и такие всегда были редчайшим исключением. Но это такое исключение, которое как рентгеном высвечивает общую природу науки как социального института. Наука – это, пожалуй, единственный социальный институт, в котором идеальная мотивация превалирует над прагматической. Науку можно уподобить острову бескорыстия посреди океана эгоистических страстей. Самим фактом своего существования она оказывает ни с чем не сравнимое облагораживающее воздействие на общество.

Оппоненты могут упрекнуть нас, что в своей характеристике научного этоса мы некритически воспроизводим известную концепцию Р. Мертона, изложенную в его классическом труде, который был опубликован много лет тому назад[41]. (Конечно, речь у нас идет не обо всей концепции, а только о ее ключевом элементе, т. е. о понимании науки как бескорыстном поиске истины.) Основные положения его теории широко известны, вошли практически во все учебники по философии науки и не нуждаются в специальных пояснениях. Взгляды Р. Мертона подвергались критике. Разбирая ее, Е. З. Мирская отметила[42], что его оппоненты указывали на следующие обстоятельства. Во-первых, утверждения Р. Мертона могут быть отнесены только к фундаментальной науке. Во-вторых, они справедливы по отношению к науке не на всем протяжении ее истории, а только на стадии классики. Согласно утверждениям критиков, на более поздних этапах эволюции науки дело обстоит иначе. В-третьих, и к науке классической концепция Р. Мертона применима лишь с известными оговорками, поскольку в ней описывается не столько реальность, сколько ее идеальный образец. В реальности же мы видим в науке то же самое, что в изобилии встречаем за ее пределами: «ярмарку тщеславия», столкновение амбиций, подсиживание, борьбу страстей. С первым аргументом можно, пожалуй, частично согласиться. Прикладную науку в определенных пределах допустимо трактовать как своеобразный бизнес, который отличается от бизнеса обыкновенного лишь тем, что требует высокой профессиональной подготовки. В бизнесе прагматическая смысложизненная ориентация решительно преобладает над нематериальной. Что касается второго аргумента, то он далеко не бесспорен. Если проанализировать генезис науки, то мы обнаружим, что она возникла на почве практики, но вовсе не из практической нужды. Измерение площади земельного участка – насущно необходимое дело, без которого в Древнем Египте невозможно было заниматься сельским хозяйством. И древние египтяне, осмыслив и обобщив имеющийся практический опыт, нашли способ решить эту задачу. Но построение геометрии как системы теорем, вытекающих из аксиом, – заслуга не египтян, а греков, которые вдохновлялись иной системой ценностей. Выведение теорем было для них увлекательной интеллектуальной игрой, полетом мысли, торжеством духа, свободного от пут практической нужды.

Бескорыстное стремление к истине не исчезло из науки и в наш прагматичный век. Та же Е. З. Мирская в упоминавшейся статье сообщает о результатах одного интересного социологического исследования. В ходе изучения мотивов, которыми в современных условиях руководствуются ученые Сибирского отделения РАН, был выявлен факт преобладания устремлений нематериального порядка.

«<…> Результаты эмпирического исследования российского академического сообщества, – констатирует Е. З. Мирская, – <…> представляются нам подтверждением сохранения классической модели человека науки и его профессионального поведения»[43].

И далее:

«Главная заслуга Р. Мертона – четкая экспликация основополагающих ценностей науки и соответствующих им идеальных принципов научной деятельности, а также непоколебимая уверенность в их действенности. Эта уверенность постепенно вошла в коллективное сознание научного сообщества и до сих пор составляет важную часть менталитета людей, искренне преданных науке, прежде всего – как творческому поиску нового знания»[44].

Хотелось бы обратить внимание на один нюанс в цитированном высказывании. Е. З. Мирская пишет, что уверенность в действенности идеальных принципов научной деятельности составляет важную часть менталитета ученых до сих пор. Так мы выражаемся в том случае, когда происходящее не соответствует объективной логике процесса. Что-то уже должно исчезнуть, прекратиться, но оно, вопреки всем обстоятельствам, продолжает существовать. Так, кто-то до сих пор пишет текст от руки, а не набирает его на компьютере. Есть люди, которые до сих пор верят астрологическим прогнозам. В констатациях такого типа есть элемент удивления. В самом деле, повсеместно происходящая коммерциализация науки, подобно серной кислоте, должна разъесть ее базовые принципы. Однако наука как поиск истины ради истины продолжает существовать, и остаются ученые, которые хранят ей верность.

Бессмысленно возражать против использования экономических критериев при оценке деятельности ученых. Любой труд имеет экономический аспект, и, если мы хотим оставаться на почве реальности, этот факт должен приниматься во внимание. Логика научно-технического прогресса неизбежно приводит к возрастанию объема прикладных исследований, для которых инструментальное отношение к истине является вполне закономерным и естественным. В прикладной науке и иная цель, и иные критерии оценки деятельности. Ученый, занимающийся прикладными исследованиями, мыслит не в категориях истина/заблуждение, а в понятиях успех/неудача. Универсальное мерило успеха – деньги. И потому прикладные исследования заключают в себе соблазн стать бизнесменом. Для отдельного ученого такое превращение может означать успех, но для науки такая эволюция связана с потерями.

Настал подходящий момент выполнить наше обещание и вернуться к вопросу о сосуществовании двух типов науки, который затронут в работах А. М. Аблажея. Как уже упоминалось, по его мнению, в ближайшей перспективе в отечественной науке будет иметь место «конкурентное сосуществование двух тенденций – “академической” (классической) и постакадемической (неолиберальной)». В ближайшей, возможно, и так. Но что произойдет потом, когда те поколения ученых, которые хранят традиции классической науки, сойдут со сцены? У какой из двух названных А. М. Аблажеем тенденций имеется конкурентное преимущество? На наш взгляд, ответ на этот вопрос очевиден. Понятно, что в обществе с безусловным доминированием прагматических ценностей (а мы живем в настоящее время именно в таком) победа будет на стороне тех, кто «умеет делать деньги». И это грозит науке тем, что она будет беспощадно утоплена в «ледяной воде эгоистического расчета» (Маркс и Энгельс). Конечно, перемена такого масштаба произойдет не сразу, поскольку социальные процессы (и в особенности в духовной сфере) обладают громадной инерцией. Сначала дойдет до конца процесс исчезновения научных школ. Научная школа возникает вокруг лидера, который помимо выдающегося ума обладает еще и таким важным качеством, как талант бескорыстия. Но бескорыстие в наши дни – это вредный атавизм, препятствующий успеху. Количество ученых, способных бескорыстно делиться своими идеями с учениками, будет неуклонно сокращаться, пока такой тип ученых вообще не исчезнет. Будет происходить переток исследователей из фундаментальной науки в прикладную как более привлекательную в коммерческом отношении. Логика процесса ведет к тому, что через некоторое время подхватить эстафету фундаментальных научных исследований, будет, в сущности, некому.

В настоящее время у части способных юношей и девушек есть мотив посвятить свою жизнь науке, поскольку этот нелегкий путь открывает возможность общественного признания и дарит шанс оставить свой след в вечности. Но эти идеальные мотивы все более отходят на второй план перед мотивами прагматическими, и коммерциализация науки тому весьма благоприятствует. Общественное признание и благодарная память потомков – награды высокие, но очень уж эфемерные. Другое дело – счет в банке на круглую сумму. Роскошный автомобиль, дорогая недвижимость… Все это ценности вполне реальные, осязаемые, чувственно-наглядные.

Однако преимущественное развитие прикладной науки возможно лишь до известных пределов. Она при всей ее важности и практической полезности все-таки вторична. Прикладная наука занимается разработкой способов практического применения знания, полученного фундаментальной наукой. Но если произойдет кадровое ослабление этой последней, кто будет добывать знание для прикладных исследований? Кроме того, упомянутое выше размывание института авторства, превращение ученого в «менеджера грантовых проектов» также значительно ослабляет для молодого человека привлекательность смысложизненного выбора в пользу науки.

Впечатляющие успехи фундаментальной науки, огромные достижения научно-технического прогресса настраивают нас на оптимистический лад. Кажется само собой разумеющимся, что так будет и впредь до скончания веков. Однако мы наблюдаем в реальности тенденции, которые заставляют снизить градус оптимизма. Коммерциализация науки, фетишизация рыночных методов как способов регулирования научной деятельности ведет к выхолащиванию сущности научного познания. Наука как форма духовного освоения действительности, в которой выражается и утверждается интеллектуальная мощь человечества, вырождается в деятельность по созданию новых технологий, нацеленную на обеспечение интересов корпораций.

Таким образом, органически присущий неолиберализму узко-прагматический подход к науке как к разновидности бизнеса таит в себе угрозу для самого существования института науки.

Возвращаясь к образу науки как реки, созданному З. А. Сокулер, можно сказать, что неолиберальное отношение к науке культивирует использование потока воды в целях ирригации. Орошение позволяет резко повысить эффективность сельского хозяйства, но лишь при соблюдении меры. Если эту меру нарушить, результаты оказываются катастрофическими.

Естественным образом возникает вопрос: какова альтернатива? Что можно противопоставить узкопрагматическому подходу к науке и в чем должен выражаться отказ от него? Эта проблематика требует специального анализа, но мы не имеем права уклониться от определения своей принципиальной позиции. С нашей точки зрения, альтернатива заключается в коренном изменении отношения к науке как со стороны политического руководства страны, так и со стороны широкой общественности. Необходимо осознать, что духовная самоценность науки и ее практическая полезность связаны нерасторжимо. Это требует решительного пересмотра принципов финансирования науки. Наука должна стать главным приоритетом государства, из чего следует, что средства на нее необходимо выделять в первую очередь, а не по остаточному принципу. Ученым должна быть предоставлена материальная независимость на уровне, достаточном для творческой работы. Это касается как естествоиспытателей, так и обществоведов, как тех, кто занимается фундаментальными исследованиями, так и тех, кто специализируется на прикладных разработках. Такой подход несовместим с системой образования, которая ставит своей целью выработать у человека умение приспосабливаться к наличным условиям. Значит, необходима иная система образования, нацеленная на формирование системного мышления, способная пробуждать в молодых умах жажду познания.

Нам могут сказать, что нарисованная картина – чистейшая утопия, беспочвенное прожектерство. В ответ мы могли бы воспроизвести известный лозунг: «Будьте реалистами – требуйте невозможного». Но мы не станем прибегать к такому способу аргументации, поскольку полагаем, что отказ от узкопрагматического подхода к науке не только возможен, но и необходим. В наше время понимание науки как, прежде всего, эффективного способа вложения капитала кажется естественным и даже единственно возможным. Но ведь и в феодальном обществе деление людей на «благородные» и «низкие» сословия казалось вечным божественным установлением. Изменились общественные отношения, и канула в лету идея установленного свыше неравенства людей. Станет достоянием прошлого и узкопрагматический подход к науке. Но это не произойдет само собой. Нужны сознательные усилия людей, осознающих свою ответственность за будущее.

Объективность науки и ангажированность ученого[45]

В те времена, когда работники науки имели обыкновение подписываться на профильные журналы, дважды в год в периоды очередной подписной кампании у меня случались приступы сомнений и тягостных раздумий. Стоит ли сохранять подписку в том же объеме или сократить количество выписываемых журналов и книг? В пользу первого решения говорит естественный консерватизм привычки. Ну как было отказаться от журнала «Вопросы философии», который я выписывал еще со студенческих лет? Или от журнала «Общественные науки и современность»? Его я выписывал с 1980 г. Да, но ведь надо же соотносить желания с возможностями их удовлетворения! Когда над Россией взошла заря демократии, от многих привычек и обычаев тоталитарных времен пришлось отказаться. Аргумент «от кошелька» явно не в пользу того, чтобы сохранить подписку в прежнем объеме, и год от года, в связи с ростом цен на журналы, этот аргумент становится все более весомым. Но дело не только в материальных тратах, вопрос заключается еще и в том, что чтение многих современных научных журналов – занятие не из самых приятных. Очевидна их идеологическая заданность, их вполне отчетливо выраженная партийность. В особенности это касается журнала «Общественные науки и современность». Чтобы не ходить далеко за примерами, возьмем с полки наугад какой-нибудь номер, например шестой номер за 2003 г. Читаем на обложке «Десятилетие российской Конституции». Понятно, нам будет рассказано о том, как Конституция 1993 г. помогла сохранить мир и стабильность в российском обществе.

Что же, проверим гипотезу. Теме Конституции посвящено две статьи. Первая написана известным поборником демократических ценностей В. Л. Шейнисом. Она имеет заголовок «Состязание проектов» (к истории создания российской Конституции)». Когда читаешь такого рода заголовки, просто оторопь берет. За кого, интересно, принимает нас автор? Кем считает своих читателей редакция? Неужели они всерьез полагают, будто мы не ведаем, что Конституция 1993 г. вовсе не была результатом «состязания проектов»? Зачем нам рассказывать о «состязании проектов», если нынешняя Конституция была навязана народу грубой силой? О состязании можно было бы говорить только в том случае, если бы народу (или его полномочным представителям) был предложен выбор из нескольких вариантов проекта Основного закона. Бессмысленно вести речь о состязании и на этапе подготовки, ибо все остальные варианты проекта команда Ельцина безо всяких церемоний отбросила. Но вопрос о процедуре принятия Конституции все-таки не главный. Естественно было бы ожидать, что В. Л. Шейнис как человек, непосредственно причастный к организации и осуществлению свержения советской власти и реализации антисоветского проекта, поведает читателю о том, как соотносится замысел и его воплощение. Расскажет о том, как в результате уничтожения «бесчеловечной тоталитарной системы» улучшилась жизнь народа, как возросло благосостояние широких народных масс, увеличилась средняя продолжительность жизни, повысилась рождаемость, упал уровень преступности и т. д. и т. п. Читателю было бы интересно узнать, насколько эффективно работает система разделения властей, о том, как процвел политический и идеологический плюрализм. И что же? Словоохотливый, когда дело касается малосущественных и никому теперь уже не интересных деталей «состязания проектов», В. Л. Шейнис вдруг становится необычайно скуп на слова. Все, что он пожелал сказать по самому важному вопросу, уместилось в один небольшой абзац. Приведем его полностью:

«Мы живем, утверждают критики, принадлежащие к самым различным, подчас противоположным политическим направлениям, в условиях абсолютно недемократической, более чем монархической Конституции. Самое малое, что можно сказать в ответ, сводится к следующему. Хорош или плох, сбалансирован или перекошен был проект, проходивший свой тяжкий путь в официальных структурах Съезда народных депутатов, в политической ситуации, сложившейся в начале 1990-х годов, у него, как у других, не было никакой перспективы на утверждение. А раз так, то выбор был следующий: оставаться на неопределенный срок со старой Конституцией, генерировавшей политический кризис, либо вводить новую путем, легитимность которого была сомнительной. И в этом (втором) случае – еще один выбор. Между жестким «президентским» проектом в первозданном виде, который мог быть «продавлен» силой президентской власти, и тем существенно преобразованным вариантом, который вышел из стен Конституционного совещания. Какие бы претензии к порядку его формирования и работе ни предъявлялись, сыграло оно роль поистине историческую. Но это предмет особого разговора»[46].