Кукольная лавка для импресарио

Я до слез сожалел, что по прихоти генетики лишен инъекции томительного безумия, какое принято называть тягой к творчеству.

Если предположить, что фабричные мастера опирались в работе на живые образцы, то прообразом Клары несомненно послужил эльф, обитатель волшебных сказок с легчайшим порнографическим привкусом, почти незаметным, но вызывающим со временем отчётливые рецидивы пубертатного кратковременного безумия.

Невесомая Клара, пойманная в объятия, танцующая на хрупком столике, уютно свернувшаяся на поддельной парче кресла, с равнодушной грацией носила прозрачные стрекозиные крылья, какие моё воображение старательно клеило к её тонкой спине, и эти крылья, неизбежно сминаясь в любовных играх, всякий раз распускались заново, и их зоологическое совершенство ничуть не страдало от этих вынужденных дублей метаморфоза – прекрасный образец предусмотрительности и щедрости мастера, замещающего творца на кукольной фабрике.

Пропорции Клары создавались с инженерной тщательностью, но она была куклой, лучше приспособленной к волнующим позам, чем к объятиям и страстным порывам, необходимым для любовницы, произведенной претендентами на коммерческое лидерство на тернистом поприще прикладного трансгуманизма.

Но в движении Клара была куда порывистей, чем это допустимо для эльфа. Кукольные движения копировались с таких образцов, какие могли повторять амплитуду и траекторию жестов много раз без отклонений. Это необходимо для устойчивого вырабатывания кукольных рефлексов, и такими образцами были цирковые акробатки или обитательницы фривольного кордебалета – и те, и другие прекрасно владеют отточенными жестами.

Клара, предназначение которой было в любви, вынужденно пользовалась чужими жестами, и мне приходилось придерживать разочарование, когда томный, довольный эльф вспархивал над хаосом покрывала и превращался в шустрое целеустремлённое существо, природу которого мне не удавалось определить из-за отсутствия хореографического опыта.

Ангельские крылья продолжали трепетать, но кокетливые ужимки разыгравшейся куклы изгоняли прелесть наполовину летящего эльфа.

Лежащая неподвижная Клара была совершенна – теряясь на просторах цветника, где растут удобоваримые метафоры, я уподобляю Клару закрытому до поры бутону, обещающему раскрыться и сразить наблюдателя наповал.

Она застывала в изумительно выверенных позах, и линия подъёма её стопы была идеально прямым продолжением точёной ножки в тех особых случаях, когда у большинства известных мне образцов, вынужденных приподнять ногу в воздух, эта линия была лишь относительно ровной, и угол схождения двух воображаемых отрезков, продолжающих линию стопы и линию голени, колебался от малозаметного, простительного для средней женщины, до неприличного, т. е. не простительного ни для кого.

Её приподнятая нога была не совсем ногой – скорее, это было отточенное фабричным гением копьё, направленное в сердце моего эстетствующего двойника, любителя отравить пиршество физиологии парой малозаметных изъянов, идущих от несовершенства тела или эстетической лени его обладательницы.

Этот двойник, упомянутый мной слегка, на деле имел обширную власть над моим вожделением, какое всегда проигрывало в навязанном поединке с его подлой наблюдательностью.

Когда впервые, трепеща от сложнейших предчувствий, я повернул голую Клару спиной к моим пылающим глазам, я вынуждено делил зрелище с этим остроглазым критиком.

Я знал его пристрастия наизусть, и мой взгляд, готовый погаснуть от малейшего намёка на резонность его критических ожиданий, уставился в середину предоставленной на совместный суд кукольной спины – к моему восторгу, необходимая вертикальная тень, предвестница дальнейших радостей, была на месте.

Я выдумал крылья на спине Клары, и т. к. любые крылья в моём старомодном воображении имели ангельское происхождение, я не удивлялся их прозрачности и хрупкости – впрочем, эти крылья, одолженные Кларой у особенно изысканной стрекозы, выдерживали перипетии страсти без ущерба.

Я распаковал Клару первой из практичных соображений – небольшая коробка обещала меньше возни, и нетерпение сделало несложный выбор.

Я взял Клару на руки, и отнёс в спальню – я смущался от смеси безобидного любопытства и целеустремленной торопливости. Любопытства, разумеется, было больше – я не верил, что смогу оживить механическое изделие поцелуем.

Впоследствии я услышал от тактичного г-на Монро, что кукле требовалось время для пробуждения – окончательное оживление наступало, когда владелец куклы подтверждал выбор и давал клятву не делать рекламаций.

Я собирался оставить Клару в спальне и заняться Аделью, но увидел, как ресницы куклы дрогнули. Из любопытства я стал вглядываться в ее лицо, и уловил ответный взгляд – уже прикрытые глаза наблюдали за мной с любопытством.

Подол кукольного платья зашевелился, и нога, поразившая меня чистотой линии, приподнялась. Платье послушно скользнуло по бедру, и кукла зазывно улыбнулась.

Не забывайте, в спальне не было свидетелей – зеркало шкафа равнодушно наблюдало за моим падением. Я перестал понимать происходящее, и принялся стаскивать платье с полуживой куклы.

Я мысленной скороговоркой уверял себя, что раздену Клару и займусь распаковкой Адели, ждущей очереди в тесноте коробки. Но вид Клары в скромном пробном белье вызвал суетливое возбуждение, и даже помутнение рассудка – я перестал понимать, что передо мной кукла, сделанная по фабричному замыслу неспособной защитить себя. Я мог овладеть куклой немедленно – закон счел бы постыдный эпизод реализацией права на купленную вещь, и любой суд сегодня оправдал бы владельца, заслуживающего виселицы в том недалеком будущем, из которого в мою спальню явилась Клара.

К счастью, Клара окончательно ожила, и кукольный зевок спас меня от эшафота – я опомнился, и сумел улыбнуться искренне, как и положено неожиданно помилованному.

Кукла протянула руки, и я обнял ее – объятие вышло дружеским и трепетным вместе, и я решился на скромный поцелуй, какой оставил на губах неожиданно сладкий цветочный привкус. Именно тогда я увидел крылья за спиной Клары – воображение не пропустило свой выход.

Этот первый поцелуй сыграл важную роль. Последствием стала тихая бесполая нежность, с какой Клара обращалась ко мне в дальнейшем, и я гордился сдержанностью, подарившей мне чистую совесть и радость ничем не подпорченной страсти – куклы, видите ли, обладали отменной памятью и кое-какими способностями в смысле женской мстительности.

Я оставил Клару в золотой спальне, намереваясь заняться Аделью, и Клара запела мне вслед какую-то тонкую, ласковую песенку – я оглянулся с порога, нашёл на месте упомянутые крылья, трепещущие над кукольными плечами в такт простой мелодии, и самодовольно подумал о моей удачливости в таком щекотливом деле, как выбор куклы, какую приходилось покупать почти наугад.

Я стоял перед упаковочной коробкой, за которой скрывалась спящая Адель, не решаясь приступить к делу – упаковка казалась огромной, и Адель, ещё скрытая от глаз, уже смотрела на меня сверху вниз.

Я подумал, что могу вовсе не выпускать Адель из картонного капкана, или отложить это дело на будущее, но услышал шуршание и громкий вздох – возможно, плотная упаковка сыграла резонирующую роль в этом акустическом сюрпризе.

Я понял, что отступление или промедление невозможны – Адель ни за что не простила бы и минуты лишнего плена.

Я представил, как Адель выпала из картонной коробки в мои объятия, и шумный водопад благодарственных слов плавно перетек в шелестящий ручеёк страстного шёпота, в каком угадывалось подробное перечисление моих достоинств и несколько убедительных клятв в будущем счастье, и даже в верности, что было излишним, т. к. сохранение кукольной верности полностью возлагалось на её владельца.

Пение доносилось из спальни, и я подумал, что освобождённая Адель может быть смущена этим присутствием конкурирующей куклы, и это может подпортить её первое впечатление о владельце.

Пение стало громче, и в нем слышался призыв – я прислушался, пытаясь различить фразы.

Постепенно мне удалось ухватить ритм, и я услышал такие слова, как тоска, нежность, нетерпение и досада – похоже, брошенная Клара призывала меня назад.

Я ощутил муки выбора – Клара звала меня из спальни сладкоголосым призывом, а Адель манила таинственным шуршанием внутри коробки.

Моя нравственность подверглась жестокому испытанию – я не рухнул в объятия Клары с Аделью на руках только потому, что размеры коробки намекали на пространственное неудобство будущей оргии.

Разумеется, я пришёл в себя, и сделал приличный выбор. Этот выбор предопределил мою будущую жизнь с куклами – я никогда не предавался радостям любви с Кларой и Адель одновременно, т. е. не удваивал счастье тем простым способом, какой мне подсовывал вездесущий карманный дьявол.

Но сделать выбор было немыслимо трудно – я метался среди теней будущего счастья, и фантазии, не поспевающие за переменой решений, опадали сами собой.

Из них выглядывали гримасничающая Клара вперемешку со строго смотрящей Адель, и я сделал героическое усилие, удерживаясь на краю нравственной пропасти, в какую уже летели и моя стыдливость, и мой здравый смысл.

Я сделал нравственный выбор, каким горжусь и теперь, когда кукол нет в моих пустых комнатах, и ни Клара, заточённая с этого мгновения в золотой спальне, ни Адель, всё ещё томящаяся внутри коробки, так никогда достоверно и не узнали бы о существовании друг друга, если бы судебный пристав, руководивший погрузкой манекенов, внял моей едва слышной мольбе и позволил накинуть на головы изъятых кукол накидки, каких всё равно не нашлось бы под рукой, т. к. всякий жизненный крах непременно сопровождается стаей мелких неудач.

Клара, прочно занявшая дальнюю золотую спальню, прихватила ещё и смежную гостиную, служившую ей дамской комнатой, и следовало разместить Адель так, чтобы пути кукол не пересекались даже в акустическом смысле.

Я с тщательностью квартирьера принялся за ревизию – к счастью, комнат ещё хватало.

Была небольшая спальня, в которой было удобно предаваться дневной меланхолии, представляя уютную тесноватую корабельную каюту, из которой для меня был запрещён выход во время душевного шторма – меланхолия и жажда перемещений смирялись с заточением, и шторм утихал.

Я решил, что каюта мала для Адель, и будь я предусмотрительней, я мог бы разместить в ней миниатюрную Клару.

Адель, в силу больших размеров, чувствовала бы себя ущемлённой в пространстве, и прекрасная океаническая каюта, отделанная не без романтических намёков, превратилась бы в клетку, где экономный владелец держит райскую птицу – пение предполагаемой птицы непременно будет содержать ноты клаустрофобной тоски, отравляющие предполагаемые наслаждения.

Была просторная гостиная, частично служившая кабинетом – было лестно представлять, что для уединенной работы когда-нибудь наступит подходящее время.

Из гостиной двери вели в дальнюю комнату, и назначение ее менялось в такт ленивым планам – во время приступа одиночества я собирался сделать здесь курительный салон, в каком мог бы беседовать с приятными людьми, набранными из давным-давно умерших персонажей.

В память о тех несбывшихся планах остался обширный диван и плотные портьеры, навевавшие мысль о востоке, хотя за окнами находился запад, и солнце, завершая дневную работу, освещало двумя-тремя протиснувшимися лучами полупустую просторную комнату – стоя в дверях и оглядывая бордовые стены, я решил поместить здесь Адель, выпорхнувшую из заточения, и тут же усаженную галантным воображением на диван, и предстоящие расходы на обстановку показались практичным искуплением недавней нравственной слабости.

Клара и Адель получали спальни с будуарами – я собирался быть бдительным стражником, т. е. не допустить, чтобы куклы столкнулись нос к носу и уличили меня в полигамии.

Я соглашался быть виновным, но не пойманным – в комнатах разливалась ядовитая сладость недоказанного грехопадения.

Для уединения оставалась упомянутая каюта, и будущий корабль, населённый двумя прекрасными нимфами, потребовал дань – я осознал, как моментально и безвозвратно сжалось пространство.

Я представил, какие пикантные размышления предстоят мне в этой каюте – задумчивый капитан прислушивается к шепоту либидо, стоя на пороге, не зная ещё, в какую спальню направить вечернюю страсть.

Корабельная аллегория сбылась, и я, подобно стоическому капитану, в конце концов остался на тонущем корабле один, т. е. без всякого выбора.

Ловкость, с какой судебный пристав изъял из моей жизни Клару и Адель, не означала, что крушение не коснулось их судеб – я уверен, что бессердечная судебная машина приготовила им какую-то особенно страшную участь, вроде унизительной публичной утилизации или вечного заточения в архиве вещественных доказательств, среди зазубренных орудий убийства и обрывков отчаяния невинных жертв.

Но тогда, предвкушая бесконечные наслаждения, я не знал будущего, и волны фантазий не предвещали бурю —именно неведение дарит мечтателю полное счастье.

Я решил не распаковывать Адель до следующего вечера, и весь предстоящий день посвятить меблировке предназначенной для неё комнаты.

Я вспоминаю приятные хлопоты со светлым недоумением – я удивляюсь, как мне удалось быть таким хлопотливым и доверчивым счастливцем, и продавец мебели, глотая куски заученных комплиментов, смотрел на меня с нескрываемой завистью опытного наблюдателя за чужим счастьем, и высказал осторожное предположение, не являюсь ли я новобрачным.

Я не возражал, и придал лицу чуть больше многозначительности, надеясь, что завистливый торговец догадается о гарантированной коллекции предстоящих мне удовольствий.

Ночь перед этим хлопотным днём я провёл один, в отведённой мне корабельной спальне, и перед самым сном я всё ещё слышал пение зовущей меня Клары и мнимый шёпот Адель, молящей об избавлении из плена.

глава третья. любовь к куклам

Покойники не подают судебных исков, сказал г-н Монро, и плагиат требуется доказать.

Я не стал доказывать сходство содержимого брошюры с образцами доступной мифологии – мне не было дела до чужих авторских прав.

Я хотел подразнить г-на Монро, и подтолкнуть его к признанию, что в брошюре нет обещанной новизны, и владелец куклы, ожидающий свежих ощущений, будет разочарованно следовать приевшимся приемам любовного поведения.

Признайтесь, дорогой г-н Монро, сказал я дружелюбно, что приведённые позы легко сможет принять обычная живая женщина, и кукла служит замещением отсутствующей плоти – другое дело, если бы гравюры содержали невозможные для человеческого тела позиции, а не аллегорические фокусы вроде совместного полёта в облаках или провала в преисподнюю в объятиях прелестной механической богини.

Г-н Монро смотрел с облегчением – он понял, что я не агент потомков обворованного художника, а капризный, но доброжелательный покупатель, какого легко обмануть придуманным на ходу объяснением.

Подумайте о себе, сказал г-н Монро, или о том несчастном, кого вы безответственно отправили в облака. Куклы сильно ограничены в демонстрации истинных возможностей, а ваши любовные способности выглядят средними – будь вы даже распалены воображением или длительным воздержанием.

Ирония в словах г-на Монро била мимо – он не мог знать о моих любовных возможностях или скрытых пристрастиях.

Сам г-н Монро не выглядел атлетически, и я коварно спросил, зачем в брошюре представлены мускулистые, давно вышедшие из моды ягодицы и крепкие торсы любовников, от которых у владельцев кукол портится любовное настроение.

Представьте себе, сказал я равнодушно, что вам предложено ласкать такой гипертрофированный зад, какому позавидует крепкая вьючная ослица – не будут ли ласки отравлены физическим несовершенством, память о котором хранят все зеркала спальни, и не станут ли отражения в зеркалах, сопряжённые с отражениями чрезмерно мускулистой пассии, насмешкой над страстью, и не захотите ли вы после карикатурной сцены получить деньги назад?

Я упомянул о деньгах, надеясь сбить г-на Монро с насмешливого тона, и это удалось. Улыбка превосходства уступила место тревожной ухмылке, от какой недалеко до полуоткрытого в растерянности рта.

Несколько мгновений г-н Монро искал достойный ответ, и его лоб прочертила пара мыслительных молний, осветивших лицо хозяина лавки так странно, что оно скрылось в тени.

Порнография, сказал находчивый г-н Монро, не далека от искусства – тут и пригодятся преувеличенные ягодицы и крепкие спины. Все неестественное, т. е. созданное посредством художественного воображения, возвышает тело до античных высот, в то время как образцы правдоподобные, хорошо согласованные с модой, ведут к опреснению желаний, и к неизбежному нравственному упадку, какой выявляется простым сравнением силы реакций души и тела. Не забывайте, что слова порнографический и фотографический рифмуются так естественно, словно они выпали из одного гнезда, имя которому – унылый быт, покинутый воображением. Главное – вам следует исполнять рекомендации без отсебятины, и удовольствие гарантировано, т. е. кукла или плотская женщина – тут нет разницы. Перестаньте думать, и вы будете счастливы.

Последнюю фразу г-н Монро произнёс скомкано, без энтузиазма спорщика, нашедшего удачный довод в проигранной дуэли – он предчувствовал ловушку.

Вы полагаете, что представленная брошюра ведёт прямиком к счастью, спросил я, пряча за наивностью вопроса цепкий капкан, в какой г-н Монро обязан был угодить при любом, даже самом уклончивом ответе.

Я полагал, что г-ну Монро некуда деться, и через мгновение он сам опустит за собой решётку, и мне останется допросить предполагаемого пленника, причём ограниченность его свободы давала мне отличный выбор в смысле пристрастности будущего допроса.

Но г-н Монро отказался от предложенной роли – его лицо сделалось мрачным, и он отступил на шаг, избегая фигурального капкана.

Не понимаю, к чему вы клоните, сказал он, вглядываясь в меня с тщательностью, и я почувствовал лёгкий зуд в местах, на какие падал его тревожный взгляд.

Я не был предсказателем или провидцем, но этого и не требовалось – мне пришлось признать, что обыденность и волшебство, как-то перемешанные в куклах, дают слабый раствор надежды на настоящее, безоговорочное счастье, и г-н Монро, пытавшийся выдать товар кукольной лавки за некий эликсир, был обречён на плохой конец, и текущие коллизии, послушно ведущие к этому предрешённому концу, были для меня важны, т. к. мне предстояло прожить среди них время, отведённое игрой г-ну Монро и его кукольной лавке.

Я собирался спросить у г-на Монро, был ли он счастлив с будущей вдовой, и было ли это счастье навеяно содержимым брошюры.

Но моя решимость постепенно таяла, т. к. я не мог выбрать приличной формы вопроса, чтобы избежать упоминания об известном мне будущем – я не представлял, кем или чем считалась вдова г-на Монро в то время, когда виновник вдовства пребывал в добром здравии, и даже пускался в сомнительные рассуждения о чужом счастье.

Я вижу в брошюре халтуру, сказал я, и считаю подобные иллюстрации пошлой и негодной попыткой раздуть костёр искусственной страсти, на котором будут сожжены все надежды и истинные вожделения. Я мог бы обвинить вас в подлоге, если бы не дружба – но даже она не освобождает от привкуса обмана. Вы толкаете меня на опасный путь, в то время как сами пользуетесь совсем другими рецептами – как бы вам понравилось, если бы вам предложили подвергнуть нелепым позам вашу вдову.

Я не уверен, что произнёс последнее слово внятно, и недоумение, с каким г-н Монро смотрел на меня несколько длительных секунд, послужило ширмой, скрывающей последствия.

Я, слава богу, человек крепкого здоровья, сказал г-н Монро натянуто, переваривая мою бестактность, и мои вкусы далеки от всякой гимнастики – куда больше меня занимает поэзия, и я предлагаю вместе насладиться раскованностью и прелестной простотой того поэта, что взял труд выразить упомянутую гимнастику в чудесных метафорах.

Г-н Монро так умело перевёл разговор на поэзию, что мне оставалось рассмеяться и предложить ему мировую – я протянул руку, рассчитывая покончить с неловкостью, и вдова г-на Монро, так и не возникшая в полный рост, была спасена от участия в воображаемых любовных сценах, будь они гимнастического или поэтического свойства.

На самом деле, давайте-ка поговорим о поэзии, сказал г-н Монро, и мы замолчали, уступая друг другу право первого выпада.

Я, признавая свою бестактность с вдовой, заговорил первым.

Даже не зная языка оригинала, я чувствую недостаток перевода, сделанного наспех т. е. натуралистично – метафоры выглядят зоологическими, сказал я, намечая позицию в предстоящем поэтическом диспуте, в каком собирался отстаивать преимущество романтической школы перед натурализмом.

Зоология притянута для внятности иллюстраций, парировал г-н Монро, и приземлённость содержания, совокупляясь с возвышенностью формы, производит на свет чудесное дитя – возможность вообразить себя на выбор уставшим полубогом или неутомимым ослом. Там, где стыдливый менестрель упомянул бы цветок лилии, правдивый натуралист использует анатомические термины – не забывайте, что перед нами пособие, призванное обслуживать интересы владельцев кукол. Мы говорим о поэзии, применённой с пользой, и эксперименты поставлены в соответствии с технологическими правилами, и множество капризных отзывов нашли отражение в правках, пусть и отдаляющих перевод от смутного оригинала, но делающих пригодным для повседневного использования.

Г-н Монро отодвинул поэзию, сводя разговор к практической пользе стихотворных надписей, какую невозможно отделить от наглядной пользы самих рисунков. Романтический стиль выглядел бы неуместно – невозможно представить себе лилию, требующую от трепещущего созерцателя усилить любовную хватку в тех местах, какие могут отсутствовать у аллегорического цветка, и я признал поражение в поэтическом диспуте.

Вы правы, сказал я, следует перечитать брошюру, и в следующий раз мы поспорим о любовной дисциплине и обсудим пределы допустимых отклонений.

Г-н Монро покивал, но настоящего диспута не вышло – мне не хотелось втягивать в спор моих кукол.

Клара и Адель так ловко расположились в моём сознании, что я не признавал их за куклами – вернее, признавал в том, что касалось их происхождения или гигиены, т. е. в вопросах бытовых, в каких следования указаниям воображения неизбежно ведут к неудобствам.

Но за границами бытовой целесообразности Клара и Адель не были куклами, и до их полного одушевления мне не хватало совсем небольшого, малозаметного в медицинском смысле безумия.

Искусственная сущность кукол растворялась в их изумительном правдоподобии, и трудно было немного не сойти с ума. Я упоминаю о безумном правдоподобии кукол не потому, что собираюсь оправдать нравственную близорукость или физиологическую неприхотливость – я не желаю видеть себя, сидящего напротив полуодетой куклы за обеденным столом, или читающего вслух воскресную газету, или пылко объясняющегося в чувствах.

Такое будущее не для меня, я лишь вынужденно прикоснулся к нему по воле игры.

Брошюра состояла из двух разделов – представлены были сборник гравюр, сопровождаемых подписями, и встроенный альбомчик, куда следовало вставлять фотографические или рисованные изображения владельца и его куклы, занявших рекомендованные позы. Замысел составителя должен быть вести к закреплению полезных любовных навыков – картинная галерея внутри брошюры предварялась бодрыми гигиеническими пассажами.

К счастью, я не последовал пошлому замыслу, т. к. фотографические снимки, по наблюдению г-на Монро, подозрительно легко рифмовались с порнографией, а доступного художника для изготовления стерильных в нравственном смысле набросков под рукой у меня не было.

Я мог бы рисовать Клару и Адель, маскируя происходящее под искусство, но сцены кукольной ревности не входили в мои представления об уютной и уединённой жизни.

Ревность, естественного или искусственного происхождения, вызывала судебные ассоциации, и я не собирался играть в возможной трагедии роль единственного одушевлённого очевидца. Клара и Адель, в лучшем случае, могли рассматриваться судом как вещественные доказательства.

Я мог вообразить, как принуждённый свидетельствовать против себя, пытаюсь описать сцену, где обвиняемый придерживает крупноватую Адель в нелепой любовной позе, а маленькая Клара, притаившись в углу, делает зарисовку.

Будущий набросок на глазах обретает отвратительную обличительную силу, какой обладают всякие тщательно подготовленные вещественные доказательства.

Я гордился предусмотрительностью – простодушный человек не сдержаться бы от соблазна доморощенного нарциссизма, и внутри предложенного альбомчика прижилась бы парочка постыдных фотографий, несмываемых улик для суда времени.