Кукольная лавка для импресарио

За витриной на тротуаре стояла дама с кукольным лицом – в том смысле, что черты лица были незначительными, но тщательно прописанными.

Меня насторожила фотографическая неподвижность этого неживого лица, но глаза дамы передвигались по внутренностям лавки с цепким интересом – ровно до тех пор, пока не встретили мой взгляд.

Память затрепетала в агонии, и сдалась. Не надейтесь, что всё проходит – прошлое выпрыгнуло из витрины с подлым ударом, и волны осеннего моря закачались в такт пульсирующей боли, сладкой и обидной, уже списанной в беспамятство, но по-прежнему очень живой.

В той игре я играл роль импресарио – я был молод, и мне нравилось красивое слово. Сначала я вспомнил лёгкую мелодию милой французской песенки в тональности ми бемоль мажор, и через немыслимо длинное мгновение, сквозь туман ночных слёз, сквозь саднящую боль хронических недугов совести и совершенно разорванного сердца я вспомнил поющие губы, тонкие пальцы и кокетливое платье, надетое непременно на голое тело – одним словом, я окончательно вспомнил Фелицию-Вивьен.

Я куплю эту куклу, сказал я, указывая на витрину, но Фелиции уже не было.

Ах, вы о моей жене, сказал г-н Монро, глядя на мою руку, она часто гуляет мимо лавки, наблюдая за мужем.

Рука висела в воздухе, и на лице соглядатая игры, каким без сомнений был шуршащий в углу приказчик, уже зрела насмешка.

Г-н Монро, отвлекая меня от пустоты, принялся поворачивать ко мне лицом витринных кукол, расхваливая обеих – мне было всё равно, и я сказал, что намерен отложить покупку на завтра.

На меня смотрели два кукольных лица, которые я десятки раз видел в витрине, проходя мимо лавки во время вечерних прогулок. Большая белая кукла смотрела лениво, но с интересом – похоже, ей надоели липкие взгляды прохожих, от которых витринное стекло защищало плохо.

Маленькая чёрная кукла подмигнула мне незаметно для г-на Монро – я решил, что завтра буду торговаться, требуя солидной скидки.

Прекрасные модели, полно сюрпризов, сказал г-н Монро, и я вышел на улицу. Я собирался провести день в городе, но на первом же углу, наткнувшись взглядом на разодетый манекен в витрине модного магазина, вспомнил про куклу в спальне.

Воспоминание вышло странным – зародившись в виде смущения, оно выросло в предвкушение, миновав барьеры приличий галопом похоти, и я бросился к себе.

Ближе к дому я распалился так, что был вынужден остановиться у фонарного столба, приводя в порядок мысли и дыхание – мне пришлось напомнить себе, что в спальне меня ожидает мёртвая игрушка, доставшаяся по случаю, и это не могло оправдать охвативший меня приступ любовной страсти.

Цензор в белом халате принялся укорять пылкого любовника, и я вынужден был согласиться – до диагноза оставалось недалеко.

Происходящее удобно было списать на приступ подхваченного в лавке г-на Монро поверхностного фетишизма, но сквозь туман притянутой за уши девиации проступала пугающая, нетерпеливая похоть, направленная на смятые локоны, разорванное бельё и сонное дыхание равнодушной и совсем беззащитной куклы.

Я бросился наверх, преодолев пролёты гимнастическими скачками, и остановился перед дверью – осколки похоти тлели в моей груди, но на смену уже спешили доводы рассудка, я и решил, что буду терпелив и осторожен, и для начала просто поговорю с куклой, и вчерашняя её сонливая холодность будет развеяна без следа.

Я забыл, что кукла дана на время, и думал о ней, как будто она безраздельно моя – предстоящее объяснение казалось естественным для владельца. Я вошёл в квартиру, и бросился в спальню – кукла спала, и я мог беспрепятственно любоваться зрелищем первосортного механического бесстыдства, откровенного так, как не бывает откровенна живая плоть.

Я любовался раскинувшейся в постели куклой, и неопределённая похоть сменилась жаждой обладания, какое охватывает провинциального коллекционера в приличном музее. Я был готов для любовного употребления куклы – в исследовательских, разумеется, целях.

Я скинул одежду и лёг рядом с куклой – она шевельнулась во сне, и я увидел, как вздрогнули её преувеличенные ресницы. Я был уверен, что кукла ждала меня – перипетии первой пробы не могли оставить её безучастной.

Я провёл пальцами по кукольной ноге от колена вверх, и на коже куклы остался бледный розовый след, исчезнувший под моим взглядом с рассчитанной деликатностью.

Я хотел, чтобы кукла проснулась окончательно – мне не терпелось сказать ей ласковые слова, и вознаградить за ожидание преувеличенной нежностью.

Я полагал, что встроенная в игру роль наперсника в любовных делах, доставшаяся мне в довесок к коммерческому трюку г-на Монро, мне подходит – не будем забывать, что я героически справился с упрямой кукольной девственностью.

Кукла, подрагивая ресницами, принялась наблюдать за мной, и я надел маску опытного соблазнителя – оставалось лишь мысленно отрепетировать интонации. Я собирался начать со слов утешения, но вспомнил, что кукла проводила девственность равнодушно, и даже проявила нетерпение в ожидании третьей попытки дефлорационного подвига.

Я принялся вспоминать, как дело было в точности, и обнаружил заметные шероховатости – я припомнил испуг в момент, когда препятствие рухнуло, и я попал в капкан неизжитых вовремя страхов, и кукла, неискушённая в комедии человеческих страстей, вполне могла посчитать выражение моего лица неподходящим к случаю, и даже смешным.

Мысль, что я вовсе не был героем в глазах механической куклы, привела к упадку моей любовной прыти. Я отдёрнул руку от кукольного тела, и кукла распахнула глаза – мы уставились друг на друга, и я отвёл взгляд первым.

Кукла принялась разглядывать меня, и даже улеглась для удобства наблюдения на бок, подперев голову рукой, и её взгляд, путешествующий от моего лица вниз, произвёл на меня странное, пугающее впечатление, и в моем воображении блеснул прохладный хирургический скальпель, скользящий по коже жертвы с грацией проголодавшегося удава.

Губы куклы скривились, и я не сомневался, что усмешка предназначалась мне. Рука куклы потянулась к моему лицу, и я замер – похоже, я надеялся, что неподвижность спасёт меня от стыдной сцены.

Кукла дотронулась до моей щеки, и её рука перешла к груди, и твёрдо направилась вниз, и за мгновение до моего безусловного позора я оттолкнул куклу чрезмерно порывистым, почти паническим движением, и кукла замерла. Её глаза закрылись с явственным хлопком, и дыхание прекратилось на половине вздоха – мне показалось, что кукла набрала воздух для решающего броска хирургической метафоры.

Я вскочил с постели, испытывая облегчение, и застыл посреди спальни голым, с разведёнными руками и с растерянным лицом, глядящим на меня из дверцы шкафа, стилизованного под версальские образцы – безучастное зеркало отражало смесь испуга и недоумения, пережитого мной под механическим взглядом куклы.

Я оделся с поспешностью застигнутого любовника, подошёл к постели, и принялся разглядывать неподвижную куклу, предусмотрительно убрав руки за спину.

Кукла выглядела спящей, но она не спала. Если бы передо мной лежал не достоверный механизм, я принял бы куклу за мёртвое тело – ни малейшего признака былого оживления в ней не было.

Кожа её побледнела, приобретая химический, т. е. нечеловеческий блеск, и обманная сила подделки слабела у меня на глазах, и волосы куклы, недавно старательно завитые, распрямились, и походили на небрежно изготовленный парик, надетый на куклу по случаю.

На кукольной ключице, ближе к горлу, я обнаружил миниатюрный выключатель – сюда пришлась моя рука во время недавней сцены. Я выключил куклу по счастливой случайности, и по воле неслышно щёлкнувшей безделицы психиатрический кошмар превратился в недорогую пародию на обыкновенную женщину, и я рассмеялся с искренним, замечательным облегчением.

Потусторонняя сила кукольной привлекательности прошла без следа, и теперь я мог овладеть куклой без ущерба для самомнения – угроза постыдного диагноза миновала, и я оставался нормальным обывателем, владеющим удобным приспособлением для развлечения, и остаточная страсть толкала к постели так по-приятельски, что я растрогался.

Я присел, и погладил тускнеющие поддельные волосы – экономность пробной модели проступала в каждой детали изделия, и рука, ласкающая искусственный локон, была комплиментом этой мёртвой кукле, которая уже не была беззащитной жертвой тайных пороков или глумливой обличительницей случайной слабости, а стала моим сообщником в таком деликатном деле, как смешивание в нужных пропорциях остаточных романтических ожиданий, приливов вездесущей физиологии и случайных порнографических отпечатков памяти.

Ингредиенты смешались, и я решил, что завтра непременно куплю Клару и Адель. Я написал сопроводительную записку для г-на Монро, в которой многословно обещал оплатить повреждённое бельё – о прошлой девственности пробной куклы я не упомянул.

Ближе к вечеру я отослал куклу в лавку – упаковочная суета и топот носильщика смешались в моей памяти с механическим эхом разочарованного кукольного вздоха, провисевшем в прихожей до утра.

глава вторая. покупка кукол

Я смотрел на кукол рассеянно, и г-н Монро не выдержал пытки неопределённостью.

Красота кукол, сказал г-н Монро, не та, к какой вы привыкли в прежней жизни, иначе вам ни за что не отличить куклу от манекена.

Проницательный владелец лавки не ошибся – я ожидал увидеть у кукол приукрашенные манекенные лица, красивых той глянцевой, натужной красотой, какой наполнены дорогие витрины старого города.

То, что я не сумел сдержать разочарования, выставляло меня снобом, и я решил объясниться.

Я не разочарован, сказал я примирительно, и куклы очаровательны, но мне нужно время, чтобы воображение сменило образцы прошлого опыта.

Я призвал прошлое на выручку – простительный приём, спасающий от безысходности настоящего.

В прошлом, сказал г-н Монро, полно миражей и ни одного достоверного подтверждения. Я знал пигмалионов, какие не утруждались изготовлением пассий, а вовсю пользовались готовыми – будь то стоящая на коленях холодная статуя из позавчерашнего мрамора или даже простое изображение женского тела на подзабытой картине, и в этом случае скромное эротическое отклонение могло рассматриваться как размножение запрещённых порнографических открыток, где в качестве машинки для изготовления копий использовалось воображение преступника. Представьте суету при попытке изъять орудие выявленного преступления! Но вернемся к торговле. Монополия, есть простейший способ избежать конкурентной возни. Воображение, какое я вызываю в качестве свидетеля, хранит в карманах всякий хлам – я вовсе не желаю ничего принизить, но обидное определение подходит к тем обрывкам и осколкам недоказанного прошлого, какие накрепко оседают на стенках вместительного сосуда человеческого воображения. Всё новое, попадающее в упомянутый сосуд, неизбежно смешивается с этим осадком – и фантомы начисто переигрывают реальность! В трезвом уме невозможно представить глупца, какой отдал бы добротный кусок хлеба за чарующий запах, вылетевший из лавки булочника лет двадцать назад – но в том-то и дело, что воображение никогда не бывает в здравом уме! Можете поверить, что всякое натянутое на куклу женское лицо будет навевать среднему посетителю моей лавки не менее дюжины нелепых ассоциаций, доказать истинность которых невозможно, и невозможно как-то изгнать их прочь – не сомневайтесь, что всё дело будет подпорчено еще до того, как приказчик развернёт перед смущённым покупателем заманчивый узор тайных удовольствий. Но фокус в том, что лица кукол сделаны хитро, и всякие аллюзии на прошлые неудачи запрещены – это отличает вдумчивую коммерцию от разухабистого искусства.

Г-н Монро отступил в глубину лавки, и приглашающим жестом обвёл кукол. Я, следуя за чуткой рукой, прошёлся взглядом по десятку кукольных лиц, и эти лица, такие разные при первом взгляде, были неуловимо схожи – расхвалённая г-ном Монро монополия отразилась на них однобоко, как отражается безобидная, но прилипчивая болезнь, от какой жители известных местностей несмываемо похожи один на другого.

Я почти поверил в ту монополистическую чепуху, какой владелец лавки пытался объяснить изъян, но одна из кукол привлекла моё внимание – лу ч солнца, протиснувшийся сквозь заставленную витрину, осветил ровно половину её лица, и тень невидимых, но удачно подвернувшихся препятствий на пути этого луча, легла на кукольное лицо нежной, чуть переливающейся вуалью, и из рожицы развеселого гнома выглянуло ангельское личико.

Никогда прежде мне не доводилось видеть такого изумительно ловкого превращения.

Я сделал шаг по направлению к прилавку, и даже протянул руку вперёд, пытаясь ухватить наполовину освещённую прелесть, но луч исчез – незаметный приказчик, повинуясь тайному хозяйскому жесту, опустил витринный занавес, и гном глумливо подмигнул мне из той пропасти, в какую ухнул непрочный ангел вместе с умерщвлённым лучом, и мне понадобилось усилие, чтобы не огреть зонтом ни в чём не повинного приказчика по чёрной узкой спине, склонённой над витринным спусковым механизмом.

Остыньте, ради бога, весело сказал г-н Монро, у вас будет время насладиться кукольными чудесами, но я знал, что мне не увидеть этого трепетного метаморфоза, вызванного редчайшим сочетанием полуденного солнца, в меру запыленной витрины, второстепенных предметов лавочного интерьера, плавного жеста торгашеской руки и девственности моего рассеянного взгляда.

Краткосрочный ангел стал ценнейшим экспонатом будущих воспоминаний, и я расчувствовался так, что готов был без торга купить этого улыбчивого гнома, так удачно сыгравшего в коротком дивертисменте сложнейшую роль гадкой гусеницы, выпустившей из искромсанной световым стилетом плоти прекрасную бабочку неземной, т. е. небесной красоты.

Эта небесная принадлежность упорхнувшего ангела, выявленная моим восторженным сердцем, привела к появлению на свет незаконнорожденного миража в глубине лавки – чёрная приказчицкая спина, особенно тёмная на чистейшем фоне моего эстетического восторга, вынужденно приобрела инфернальность, и разные предметы, до того бывшие мёртвыми пустяками, ожили, и принялись наперебой предлагать тени для изготовления таких важных улик, как рога, хвост и бутафорские тлеющие углубления на месте, где у подвернувшегося под руку приказчика были непроницаемые лакейские глаза.

Я не купил эту куклу – улеглась поднятая случайным лучом оптическая феерия, и кукла умерла. Её ждал выбор другого покупателя, и я желал ей удачи, и последующие визиты в лавку г-на Монро предварялись краткосрочным припадком восторга, овладевавшим мной за пять шагов до двери, и отпускавшим моё бедное сердце в тот самый миг, когда голова обычного гнома угадывалась на месте, где её настиг когда-то кинжальный укол случайного чуда.

Я знал, что лицо самой невзрачной из кукол, изначально некрасивое и мёртвое, от оптического фокуса вспыхивало трогательной легчайшей красотой, какой никогда не бывает наяву.

Вы привыкнете к чуду, и перестанете искать в кукольных лицах фабричные изъяны, сказал г-н Монро, играя роль проводника таинственного леса кукольной торговли, где потайные капканы совмещали угрозу нравственного падения с обещанием будущей прибыли – для каждого, разумеется, предназначался лишь один из упомянутых сюрпризов.

Я понял, что больше не пугаюсь кукол, и засмеялся с облегчением. Г-н Монро отступил на полшага, заслонившись рукой – он картинно опасался, как бы моя смешливость не обернулась рукоприкладством с последующим разоблачением коммерческих трюков и полного отказа от будущей покупки.

Ваши куклы прекрасны, сказал я примирительно, и протянул г-ну Монро руку, и он, недолго подувшись, пожал ее как залог будущей сделки – я уверен, что он с трудом отказался от намёка на неизбежность покупки после такого трогательного рукопожатия.

Браво, сказал г-н Монро, осталось только купить, и я объявил, что почти решился.

Вернёмся к куклам, сказал г-н Монро, и подвёл меня к обитательницам витрины, предусмотрительно рассаженным в завлекательных позах.

У обеих есть имена, сказал он, и я возразил.

Никаких прошлых имен, сказал я, у повелителя есть право выбрать имя для наложницы.

Имена назначали евнухи, сказал г-н Монро двусмысленно, и в углу лавки ухнула гильотина, прикинувшаяся антикварной кассой.

К черту евнухов, сказал я, имена заготовлены.

Надеюсь, сказал г-н Монро, красота имен не уступит красоте кукол.

Лица Клары и Адель не были красивы по живописным канонам. В лавке звучала прелюдия к неведомому удовольствию, и это маячившее удовольствие происходило из чего-то, что связано с кукольными лицами прочно, и я не вглядывался пристально – на тот обидный случай, если торжественный оркестр отыграл в моём доверчивом сердце впустую.

Я выбрал этих кукол, т. к. сквозь них увидел Фелицию за витринным стеклом – и куклы не виноваты, что никакой Фелиции там не было.

Воспоминание о покупке Клары и Адель подпорчено – я запомнил неловкие детали, вроде выигранного торга за несколько сотен, или ухмылки приказчика, услышавшего, что я беру обеих, или как бедная Клара, поставленная вверх ногами, минуту простояла с задранным гравитацией подолом, дожидаясь моего окрика на дурака посыльного.

Возьмите брошюрку, сказал г-н Монро с ухмылкой ханжи, дающему копеечный леденец доверчивому сироте.

Приказчик, на долю которого выпадали редкие, но неожиданные вмешательства в ход событий, вынырнул из-за прилавка с перевязанным пакетом, и оставалось надеяться, что дополнительного счета не будет.

Всё оплачено, ласково сказал г-н Монро, несколько смутив меня телепатическим выпадом.

Демонстрация чтения мыслей сулила в будущем неудобства – я представил, как мои откровения по скользким, но неизбежным кукольным поводам, навевают на г-на Монро скуку повторного вкушения некогда занимательных историй.

Я надеялся, что прилагаемая к куклам брошюра станет неисчерпаемым источником тем будущих бесед, но выяснилось, что г-н Монро был щепетилен в интимных вопросах, и описание сцен с участием кукольной анатомии приводили его в смущение – лицо искажалось от такой сложной гримасы, что определить изначальные эмоции не удавалось.

Я предположил среди ингредиентов мимического шедевра стыдливость, отвращение и страх быть втянутым в локальный скандал на окраине кукольной торговли.

Надеюсь, сказал я, брошюра разгонит скуку настоящего, и украсит будущее.

Не беспокойтесь о настоящем, сказал г-н Монро, это прочная штука, что-то вроде газонокосилки, превращающей поле изумительно трепетных одуванчиков будущего в ровненькую и скучную подстилку прошлого, и бесценные эмоции всего лишь питают движитель тарахтящей машинки, и на самом краю акустической суматохи обнаруживается бесценная возможность превратить трагедию в фарс – агония умирающего актёра и зевок сонного зрителя выглядят равно привлекательными.

Я настоял, чтобы изначальные имена кукол не были внесены в счёт. Я намеревался выбрать новые, ничем не запятнанные имена.

Клара означает светлая, и я узнал об этом случайно – я из глупейшего упрямства никогда не узнаю, что означает Адель.

Я назвал Клару Кларой, т. к. она показалась мне несколько бледной – мне не пришло в голову, что имя куклы обязано как-то сопрягаться с её судьбой, и что эта предполагаемая судьба является несложной производной от судьбы купившего её смельчака.

Представьте, что я выбирал имя для чернявой Клары из парадоксальных соображений, и тут обнаруживаются исследовательские мотивы. Но воспоминания, замаскированные под научный трактат, мне не под силу – я не смог бы удержать в узде ни одно из тех скучных предположений, что лежат в основе большинства предумышленных исследований. Исследования в науке, включая науку любви, требуют усидчивости, к которой я не способен – любая подделка будет разоблачена, как бы долго фальшивый знаток не дразнил публику высунутым языком бесполезного опыта.

Я не беспокоюсь о достоверности воспоминаний – меня тревожит непредумышленная подмена, когда гуттаперчевый шарик трепетной сути не будет обнаружен ни под одним из перевернутых напёрстков вездесущего здравого смысла.

Вопросы изнурительных половых отношений, невыносимые эротические сновидения, прелестные инъекции животных радостей, острая приправа недопустимо стыдных вещей, и т. д. – всё это занимает меня мало.

Но под пристальным прощальным взглядом, какой мне придется бросить на историю с куклами, я чувствую растерянность — единственным орудием защиты выглядит полная откровенность.

Удовольствие воспоминаний не в репортерской точности и не в безумных метафизических попытках воскресить содержимое соблазнительной лавки – я завороженно наблюдаю в тысячный раз, как простая чувственность, всегда бывшая золушкой среди моих предпочтений, оказалась обманута качеством изготовления кукол, и выдала порцию романтического счастья, какое я в сентиментальной юности мечтал обрести в объятиях живого идеала, так и не предоставленного природой отчаявшемуся мечтателю.

Не сомневайтесь, этот недостижимый идеал был подробно прописан в тайной записке, какую я каждую ночь направлял равнодушным небесам – я наизусть помню тщательно вымеренные пропорции этого надоедливого фантома.

Я выбрал Клару и Адель вопреки фантазиям. В смысле пропорций и размеров они были далеки от вышеозначенного идеального миража – этот выбор был звеном в цепи несчастных прошлых выборов, издевательски расцвеченным той непревзойдённой свободой, какую сулила лавка г-на Монро.

Клара, даже поставленная на ноги, которые заканчивались кокетливыми туфельками с цветными каблучками, едва доходила мне до груди, и я, чуть склонив голову, мог видеть её сверху – эта подробность, важная для профессионального созерцателя, предоставила мне несколько чудесных ракурсов, когда голенькая Клара обнаружила манеру прижиматься ко мне по-кошачьи.

Её волосы были острижены коротко, и я заподозрил экономическую причину выбранной изготовителем причёски. После я осознал, насколько мала головка Клары, и простил вынужденный выбор фабричного куафера. Любой лишний локон, незаметный для большой куклы, закрывал бы четверть или даже половину маленького личика Клары.

У меня замирало сердце, когда я брал это лицо в ладони – мне казалось, что моя нежность к Кларе пересекает опасную черту, за какой игрушечную страсть поджидал капкан умиления, смертельного для всякой страсти.

Я мог носить Клару на руках без усилий, какие всегда сопровождают демонстрацию мужественности в полноразмерных случаях. Клара была миниатюрной – но она точно копировала взрослую особь.

Изготовитель, избегая намеков на педофилию, предусмотрел на личике Клары несколько правдоподобных мимических складок, каких не могло быть на лице ребёнка, и по которым любая, даже самая продажная экспертиза, определила бы возраст Клары в пределах от двадцати до двадцати пяти лет – но её тело было без всякого возраста, и мне приходилось постоянно смотреть на её лицо, чтобы отогнать от себя строгого физиологического цензора, введённого в заблуждение изумительной чистотой и гладкостью этого прекрасно изготовленного тела.

Кожа, использованная для Клары, была высочайшего качества, и я с наслаждением наблюдал, как изначально задуманный бледно-розовый цвет распадается на немыслимые оттенки.

Восхищенный вздох массивного абажура, бесстыдный свет, ласкающий бедро или грудь Клары, вызывали у меня ревность большую, чем эмоция – скорее, это было предчувствие конца игры для любого смертного, в то время, как луч, коснувшийся особенно укромного места, уносил отпечаток совершенства прямиком в вечность.

Я смотрел на тело Клары часами, и теперь, когда Клары давно нет, я могу продолжать наблюдения, т. к. запомнил мельчайшие изгибы и выемки этого чудесного маленького тела, подарившего мне чистое визуальное наслаждение, какое может оценить лишь возвышенный вуайерист, временно отложивший в сторону низменные потребности.

Я уверен, что Клара раскусила мою созерцательную тайну, и потакала ей с долготерпением натурщицы – её нарочитая неподвижность в те моменты, когда малейшее движение могло разрушить мир, очевидно была заговорщицкой.

Мне хотелось запечатлеть Клару навечно, будь то беглый, но прочный карандашный набросок или несколько поэтических строк, обязательно возвышенных, но и практичных, т. е. пригодных для идентификации Клары, а не любой небольшой куклы.

Попутно следует отметить, что миниатюрность Клары была непревзойдённой в том смысле, что она всегда точно умещалась в пространство, охваченное любовным взглядом, и тут моя поверхностная образованность отсылает воображение к загадкам фрактальной геометрии.