Кукольная лавка для импресарио

Кукла, стоящая с ленивым лицом, встрепенулась от ловкости разоблачения, и обнаружила склонность к флирту – я говорю о руках, вскинутых вслед за улетающим платьем, и плавно, согласно точному расчёту изготовителя, опустившихся к почти голому телу, и в этом взмахе кукольных рук, которым я мог безнаказанно наслаждаться вечность, смешивались плавность смазанного механизма и расплывчатость аллегории покорности, обязательной в любовной игре.

Обманутый механической грацией, я прошептал комплимент – обладатель немой роли помнит реплики наизусть. Галантный шепот не убедил куклу раздеться окончательно, и я, постояв неподвижно, взялся за дело сам.

Сцена, в какой я стаскивал с куклы белье, вышла суетливой – не сомневаюсь, что она отпечаталась в истории игры назидательной иллюстрацией дурного вкуса.

Под треск разрываемой ткани в спальне проявилась моя предстоящая любовница – голая кукла из сонной механической игрушки превратилась в пригодную для объятий вещь, и её руки, подтверждая функциональность замысла, обвили меня с цепкой уверенностью гранд-кокет.

Даже отрепетированная порнографическая сцена не выдержит испытания летающими по спальне мужскими штанами. Кукла принялась мне мешать – она цеплялась за лацканы, издавала преждевременные стоны и подгибала колени в притворном бессилии, и то, что в конце разоблачительной сцены мы очутились на постели во взаимных объятиях, было сценическим подвигом для дебютанта кукольной игры.

Я был смущён абсурдностью обнаженной композиции – но правила игры не предусматривают дополнительных драпировок.

Я не смог сходу принудить себя к положенным ласкам, и от растерянности погладил куклу по волосам – она посмотрела с подозрением, и от обиды во мне проснулся сильно урезанный в смысле страстности двойник того сатира, что уже растворился в полумраке спальни.

Я закрыл глаза, и притаившийся сатир, ободрённый подаренной темнотой, принялся нашёптывать сочные детали предстоящей оргии – его знания о пределах гибкости куклы подкреплялись льстивыми предположениями о моей прыти в постельных делах.

Почувствовав готовность к любовному акту, я взялся за дело, не открывая глаз – я боялся спугнуть моего мифического ассистента, при случае вполне способного выступить очевидцем.

Даже руководствуясь инструкциями суфлёра, я испытал затруднения – признаюсь, что достоверно вступить в права любовника мне удалось с третьей, самой упорной попытки.

Клубок нервных переживаний содержал некоторое количество опасений, простительных неофиту – но ожидать от куклы натуралистических подробностей девственности я не мог.

Развратный инженерный гений изготовителя привел к невероятному – раздался отчетливый хлопок, и кукла надрывно вскрикнула, распугивая остатки моего здравомыслия.

Преодоление сопротивления кукольных внутренностей оглушило меня – завершать любовное пиршество мне пришлось без подсказок сатира, и кукла, следовавшая заложенной на фабрике партитуре, отчётливо не попадала в такт.

С последним стоном куклы я рухнул в пропасть, на дне которой силач в трико разыгрывал партию в японского дурака с вездесущим сатиром – я так долго летел к ним на смятом покрывале, что наизусть выучил порядок карт, и вывел, что в дураках останется пожилой силач.

Валет хлопнул десятку, и я проснулся. Мне с неизбежностью предстояло открыть глаза, и я протянул блаженство неведения несколько минут, выискивая в тишине спальни хихиканье сатира или плач куклы – к счастью, я расслышал только мерное кукольное дыхание и трамвайный звон за окном.

Я открыл глаза, и обнаружил куклу спящей – рука под растрёпанной головой, картинно разведённые бёдра и оттиск моей ладони на смятой груди.

Я испугался свидетельств страсти, и захотел одеть куклу – надорванное бельё валялось у кровати с наглядностью косвенной улики, и я вспомнил о сложностях преодоления неудобств, мгновенно разросшихся до размеров пригодного для суда насилия.

Здравый смысл, ссылаясь на смутные правила обращения с домашними питомцами и внятные робототехнические инструкции, приступил к защите владельца.

Я успокоил себя отсутствием свидетелей и недоказуемостью умысла – в конце концов, кукольная девственность была подсунута мне помимо моей воли. Готовя защитную речь, я сослался на риски, которым подвергался внутри куклы, и через два-три софизма уверил себя, что сам могу быть истцом обвинения куклы в предумышленном членовредительстве.

Преступление становилось размытым, и я решил заглянуть внутрь куклы – вольно раскинутые ноги подогревали криминальное любопытство. Я наклонился к месту преступления и присмотрелся к кукольной анатомии – к счастью, никаких повреждений не было.

Кукла была сделана подробно, с соблюдением пропорций потайных мест, но с заметной игривостью замысла – я почувствовал оживление, и решил разбудить куклу, подчиняясь эстетическому порыву и практичному желанию получить сполна.

Я приблизил губы к чуть подрагивающей кукольной плоти, и поцеловал искусственную кожу деликатнейшим исследовательским поцелуем, не разбудившем бы и спящей стрекозы – кукла вздрогнула во сне, издала легкое симпатичное мычание, и продолжила спать с безмятежностью выключенного механизма.

Равнодушие куклы толкнуло меня в трясину бытовой философии, и я задумался о превратностях либидо и его беззащитности против коммерческих манипуляций. Некоторое время я чувствовал себя отвергнутым – мысли о мести закономерно привели к прозрению.

Я вспомнил, что рядом со мной в постели лежала механическая игрушка, просто кукла, несколько преувеличенная в размерах для удобства использования.

К удивлению, жажда мести не прошла полностью, и некоторые ее обрывки еще долго подбивали меня сделать выбор между немедленным удушением и длительным равнодушием.

В конце концов, я решил разорвать отношения с куклой – искренность моей досады усиливалась поддельностью провинившейся любовницы.

Я представил, как выставляю бессердечную куклу из спальни, не слушая вопли запоздалого раскаяния куклы. Я даже задумал вернуть её в лавку г-на Монро непременно в небрежной, плохо подогнанной упаковке – голая кукольная нога, торчащая из свёртка, совершенно успокоила мою мстительность.

Я поклялся, что не позволю г-ну Монро всучить мне устаревшую сонную модель – я понял, что в выборе механической любовницы можно полагаться только на себя.

Ближе к вечеру обида на куклу прошла – не забывайте, что пробная кукла была всего лишь рекламным трюком. Я одиноко провёл ночь в корабельной спальне, и утром не стал навещать куклу – возможно, я почти забыл о ней.

Я отправился в кукольную лавку, и по пути размышлял о деньгах – выходило, что обеспечить разнообразие кукол стоило бы недешево. Пробная кукла преподала урок моей бережливости, и я дал себе слово быть осторожным и привередливым при выборе куклы, за которую придется платить.

Я вошёл в лавку г-на Монро со словами благодарности и лёгкой игривостью в голосе – так и должен выглядеть наутро удачливый любовник.

Г-н Монро приветствовал меня по-приятельски, и стало ясно, что от подробного доклада не отвертеться. Если бы г-н Монро слушал меня не так почтительно, я мог бы быть откровеннее, не опасаясь насмешки в тех местах рассказа, где за романтической ширмой пряталась робость неофита.

Простейшей из гримас г-на Монро, от которых он не хотел или не умел воздерживаться, хватало, чтобы сбить любого рассказчика.

Пересказывать слова г-на Монро легко – он говорил чистым языком, и знал предмет, т.ч. моя услужливая память передает его рассуждения без изъятий, не считая, может быть, обязательных мимических дивертисментов, которые не поддаются цитированию, но которые сам г-н Монро считал непременной приправой к монологам.

Когда я пытаюсь воспроизвести манеру г-на Монро слушать рассказчика, то теряюсь от неопределённости впечатления – его несомненное умение слышать и направлять собеседника бывало сильно подпорчено ядовитым стилетом его реплик.

Яд г-на Монро разил наповал – его ремарки проникали в беседу с вкрадчивостью кобры, и могли быть выданы за поддакивание, но после, через отведённое время, яд начинал действовать, и мысли рассказчика путались безвозвратно, и он начинал говорить словами г-на Монро.

Например, пытаясь по памяти воссоздать наряды кукол, я теряю дар речи, и вместо критических впечатлений мне вспоминаются какие-то цитаты из рекламных брошюр, которыми г-н Монро пользовался так уверенно, словно отпечатал их собственноручно.

Я хотел дружески, но твёрдо указать г-ну Монро, что платье присланной куклы подобрано бестолково – двусмысленная лёгкость наводила на мысли о постыдном беззаконии, какое предлагалось покупателю без консультации с адвокатом.

Признаюсь, вы меня огорчили, сказал г-н Монро, и мне придётся кое-что растолковать прежде, чем вы наговорите глупостей. Помните, что ответственность за сомнительные ассоциации лежит на психиатре, и если вы предпочитаете тратить деньги в другом месте, то вас не держат – но я буду разочарован. Будь кукла одета по-другому, т. е. реалистично, это было бы не что иное, как вмешательство в частную жизнь – не забывайте, что вы покупаете мертвую куклу. Что ваше воображение сделает с ней, дело темное, и вас не принудят давать отчёт. Мне всё равно, кого вы представляете на месте куклы – не сомневаюсь, что комедия будет разыграна в рамках приличия. Но в том то и дело, что вы не обязаны соблюдать приличия – нет таких общественных правил, какие требуют приличного отношения к вещам!

Г-н Монро ошибался – я не беспокоился о приличиях. Откидывая занавес времени в компании его уцелевшего в памяти двойника, я могу представить на суд добровольных вуайеристов мизансцену, изготовленную напоказ, как если бы зрители были приглашены – голая кукла в зачаточном, едва обозначенном белье, стекающие по игрушечным бёдрам странно гибкие руки, властный обладатель, покрытый дрожью любовного нетерпения, и летящий прочь покров кукольного платья, какому и была уготована участь занавеса в ретроспективных просмотрах.

Созерцание, сказал г-н Монро, является занятием пустым, сравнимым по бесполезности с гимнастикой, о безнравственности которой упоминал Сенека – тело откликается на зрительные образы ненадёжно. Я выгнал из лавки немало любителей понаблюдать, и меньшее зло, на какое такой наблюдатель мог рассчитывать, это добротный пинок в зад, каким приказчик сопровождает вынужденное прощание с несостоявшимся покупателем. Я понимаю, что вдумчивому человеку требуется время, чтобы приглядеться, но могу отличить внимательного оценщика от праздного зеваки, что пачкает товар неоплаченным любопытством.

Г-н Монро, вопреки рекомендациям цитируемой философии, с нравственным подозрением именно созерцал меня, а подвижность его лица вполне сходила за мимическую гимнастику. Возможно, в нём зародилось коммерческое разочарование в готовом ускользнуть покупателе, и я посмотрел с надменным ответным разочарованием, вложив во взгляд, в качестве практичной начинки, презрение к торгашеским фокусам, какие могли бы прийти в голову г-ну Монро, заподозри он во мне простака.

Дело не в торговых приёмах, сказал г-н Монро примирительно, а в том, что порождение химических субстанций не связано с хвалёным воображением – точнее, произведённые воображением суррогаты тоже оказываются воображаемыми. Я не желаю принимать от вас претензии потому, что вы перепутали созерцание и действие – прошу простить за дидактику, но куклы не флиртуют и не перемигиваются, и не желают, чтобы на них пялились без оплаченного счета, положенного им по праву функциональной вещи.

Я легко согласился со словами г-на Монро, т. к. именно в действии заложен смысл всякой игры. Если мне доводилось впадать в продолжительную созерцательность, я чувствовал себя неловко, словно ученик, пойманный на отлынивании от важного опыта, какой не заменишь показным прилежанием.

Главная претензия, которую я мог бы предъявить созерцательным паузам, была во множественности возможных интерпретаций хода игры, которые доступны наблюдателю в вынужденном антракте. Коварное приглашение к соучастию в материализации будущих сцен способно довести до умопомешательства застрявшего внутри паузы созерцателя – известно, что и краткий опыт имеет большую психиатрическую целебность, чем самая долгоиграющая рефлексия.

В гладком вопросе, в котором мы совпадали с г-ном Монро, была юридическая шероховатость – я знал, что всякое право, ведущее происхождение из римских развалин, в качестве возможной вины рассматривает действие, или даже его отсутствие, но никогда не охотится на наблюдателей. В случаях, если склонность к наблюдениям признаётся болезнью, беглому пациенту не положено наказания – суд брезгливо воротит нос от нравственной проказы, но не решается осуждать.

Держась границ созерцания, я оставался в границах гарантированной римлянами безнаказанности, и упомянутая шероховатость складывалась в портативную китайскую ширму, какую удобно носить с собой и прятать за неё от проницательности закона случайные порывы и подготовленные умыслы, отложенные до счастливого случая.

Завидная предусмотрительность, сказал г-н Монро с видимым облегчением, и вы будете вознаграждены – закон не признаёт действием ничего, что состоится у вас с куклой.

Я не сомневался в искренности и добросовестности г-на Монро, но моя манера уточнять важные вещи заставила пуститься в долгий полувопрос, прикрытый фиговым листком иронии, и чуткий собеседник пришёл на помощь.

Вы рискуете не более, чем спариваясь с комодом, сухо сказал г-н Монро, и мне неловко указывать на очевидные преимущества моего товара – чего доброго, вы примете меня за зазывалу. Щупальца разоблачения, о которых вы стыдливо упомянули, не дотянутся до моих покупателей, в противном случае я оказался бы соучастником – скажите мне в глаза, похож ли я на глупца, какой продаёт репутацию по цене куклы?

Я не смог смотреть в глаза г-на Монро – порция хвастовства, от которого он не сумел воздержаться, заставила меня отвести взгляд. Я взялся убеждать г-на Монро, что не сомневаюсь в его способности гарантировать мне юридическую безопасность, и что мои опасения относились, скорее, к морали.

Г-н Монро покивал в такт моей горячности, и разговор стих – мы устали пикироваться в ожидания отчёта о моём опыте с куклой. Исследовательский интерес г-на Монро угас до размеров равнодушного терпения, и я, раздувая интригу, перебрал со страстностью изложения.

Чувство неловкости не покидало меня долго – я и сейчас не уверен, не напугал ли г-на Монро манерой вникать в такие подробности, какие опускаются даже в судебных протоколах.

Я не несу ответственности за приличие употреблённых слов, т. к. бытовой разговор не предусматривал специальных терминов, за которые я мог спрятаться, и мне пришлось использовать немногое, что могла предоставить поверхностная образованность – спасительное интроитус, трижды использованное мной в описания первой пробы, забрело в голову лишь по счастливой случайности.

Сочувствие, с которым г-н Монро отнёсся к порыву моей искренности, разбудило совесть – так актёр, срывающий девятый вал аплодисментов, начинается стесняться изысканности собственного мастерства. Роль утешителя шла г-ну Монро, и вдохновляла его фантазию – он разошёлся так, что назвал меня истинным поэтом в том деле, о котором шла речь, и подтвердил комплимент цитатой из моего отчёта.

Он указал, что среди возвышенных оборотов было упоминание о прохладном покрывале безнаказанности, и метафора окончательно примирила самолюбие г-на Монро с недружелюбной подозрительностью, какую он, в свою очередь, подозревал во мне – прекрасный образец французской дуэли добрых приятелей.

Г-н Монро сделал предположение о практическом применении выдуманного мной покрывала – в сильно сжатом пересказе его изобретение напоминало накидку, пригодную для путешествий в преисподнюю, где обитали самые аппетитные пороки, и в существование которой мы оба верили нетвёрдо. Инфернальный уклон огнеупорного изобретения г-на Монро выдавал скрытые опасения – возможно, основы его торговли были не так прочны, как они представлялись мне поначалу.

Я понимал, что его лавка опирается на такие опоры, какие не видны с первого взгляда, т. е. существуют сами по себе, и мало зависят от сиюминутных капризов моды и городских властей, но эти опоры, в силу их слабой нравственной обоснованности, кое-где подтачиваются всепроникающей разрушительной плесенью морализаторства, употребляемого обществом для проникновения в частные тайны человеческих душ – говоря коротко, для торговли куклами не было таких причин, которые можно было бы назвать без смущения.

Возможно, в будущем это смущение будет развеяно ветром новых нравов, и г-н Монро уже знал об этом.

Я помню, что однажды г-н Монро упомянул будущее в пустяковом нравоучении в сторону приказчика.

Время, сказал он, дарованная нам проекция вечности, разметает глупые сантименты человеческой любви по обочинам прогресса, вы из ничтожного служителя кукольной лавки превратитесь в героического первопроходца, подобного Прометею! Помните это, когда лень и сонливость мешают вам паковать товар так изыскано, как это заведено.

Моя нравственность, страдавшая от раздвоения, требовала компенсации – я захотел выслушать несколько анекдотов, скопившихся у г-на Монро за годы торговли, и какие могли успокоить моё самолюбие, потревоженное опасением, не выглядел ли я в откровенном рассказе неким дикарём, дорвавшимся до такого плода прогресса, проглотить который со вкусом ему не по зубам?

Другими словами, мне хотелось знать о злоключениях постороннего неудачника, на фоне которых мой опыт выглядел бы приличнее, чем он отражался в зеркале мимических реакций г-на Монро.

Откликнувшись на просьбу с готовностью, г-н Монро принялся за рассказ о человеке, полюбившем игру с куклами давно, когда он был ребёнком. Бывший ребёнок своевременно вырос, и пройдя через опыт обыкновенной, общепринятой жизни, нашёл счастье в кукольной лавке, и приказчик, похваляясь собачьим слухом, поддакивал из тёмного угла в нужных местах, и я знал, что скучный рассказ г-на Монро, мерное уханье приказчика, плавающие пятна света в полутёмной лавке, и саднящее чувство тревоги в груди – всё подталкивало к запретному плоду, созревшему за частоколом прикладной антропологии.

Герой смутного рассказа закончил в сумасшедшем доме, и г-н Монро смущаясь щекотливой темы, завершил его судьбу скомканным успокоительным жестом, оставляющем любителя кукол на волю судьбы и медицины.

Удалось ли вам достойно завершить задуманное, спросил г-н Монро с лукавством уютного дядюшки, какой всегда находится под рукой постановщика – происходящее в лавке стало отдавать театром, но ни я, ни необходимый для действия г-н Монро, ни лишний приказчик в углу не выглядели актёрами.

Скорее, в воздухе витал дух антракта, и я теперь думаю, что вопрос г-на Монро как раз и был сигналом к завершению паузы, что говорило о его опытности в самодельных бытовых спектаклях, сильно стеснённых своеволием действующих лиц.

Игра отвела мне второстепенный, но важный сценический номер, что подтверждалось сценографией. Несколько шагов до авансцены перенесли меня через пропасть остаточного смущения, обречённой решительности и болезненного чувства вины – не будем забывать, что занавес, отделяющий меня от общественного осуждения, был отдёрнут г-ном Монро с уверенностью назначенного капельдинера.

Я решил, что ограничусь туманным, мало объясняющим враньём, прячась за соблюдением разговорных приличий, но глаза г-на Монро, глядящие на меня с пронзительным, умоляющим любопытством, пробудили во мне актёрскую фанаберию, какой с лихвой хватило бы на десяток кающихся, и я едва не признался в нечаянной дефлорации.

Спасительный эвфемизм никак не находился, и в конце концов явился перед г-ном Монро в виде неудобоваримого tribulatio5.

Г-н Монро вздрогнул, словно обломок латыни упал ему на ногу, и приказчик в углу, исполнив роль голоса за сценой, уронил на гулкий пол упущенную улику.

Вам придётся выплатить контрибуцию, если повреждения видны на глаз, сказал образованный г-н Монро, и я уверил его, что покрою издержки с покорностью невиновного, но не желающего скандала приличного человека.

Обладание куклой в узком, физиологическом смысле, не вызывало у меня смущения, и я готов был бы сотню раз признаться в таком пустяке.

Но обнаруженная девственность была неприлично натуральна, и страшное, душераздирающее ощущение капкана кукольных внутренностей сдавливало грудь и не отпускало, пока под присмотром г-на Монро я выбирал окончательное содержимое для откровенного признания.

К счастью, мне хватило ума не сболтнуть лишнего – случайным чутьём, посещающим и неудачливого кладоискателя, я уловил, что г-н Монро мог не знать тайны устройства каждой из кукол, т. к. не все куклы устроены по одному чертежу.

Я понял, что любая кукла, как всякий продукт человеческого труда, могла иметь дефекты – виной кукольной девственности могли стать ошибка чертёжника или злая шутка фабричного мастера, смешанные в нужной пропорции.

Во время давнего разговора с г-ном Монро, который я так добросовестно воспроизвожу, мне было не до вольных допущений. Но теперь, когда события отдалились надёжно, счастливо подвернувшаяся гипотеза выглядит почти научно, т. к. объясняет и широту предоставленного выбора, и необъяснимый перекос цен, и странные на первый взгляд расхождения в размерах скрытых деталей.

Для конструирования кукол использовалась патологическая анатомия, и другие научные методы, вроде финансовой статистики, массовых антропологических измерений, и тайных наблюдений за фантазиями будущих покупателей в укромных местах, но производство кукол не стало настолько массовым, чтобы исключить рецидивы случайного ремесленного разнообразия.

Г-н Монро из выдуманного, но неотвратимого судьи, посредством одной лишь непрочной догадки превратился во второстепенного свидетеля, плохо проинформированного о сути дела, и я, смущённый непрочностью его судейского положения, усомнился в его полезности в игре – это был последний шанс бежать из кукольной лавки навсегда.

Я не ушёл из лавки г-на Монро – я запомнил, с каким трепетом сердца бросился в спальню после возвращения домой, с каким восторгом обнаружил куклу на том же месте, где моё воображение потеряло её утром.

Я знал, что неподдельный, немало стоящий восторг встречи с куклой будет повторяться – орудия любовной пытки не убивают жертву, а причиняют незаживающие раны.

Г-н Монро, почти списанный мной в тираж, подмигнул по-приятельски, и с ловкостью функционального миража распахнул в тёмном углу моей спальни дверь, ведущую к следующему повороту игры, и я понял, что принят в игроки окончательно – до появления на сцене вдовы г-на Монро оставалось недолго.

Я владел собой, и помимо предусмотрительности, что помогла погасить порыв к бегству, обнаружил быстроту мысли и живость изложения – не упомянув о кукольной девственности, я объяснил г-ну Монро, как неподготовленный обыватель бывает поражён новизной ощущений.

Г-н Монро, убаюканный моей уклончивой витиеватостью, ловко вышел из роли слушателя – он предложил мне продлить прокат вещи за очень умеренные деньги.

Отказываясь от отыгранной куклы, я запустил немыслимо сложный оборот, в котором раздутая благодарность вертелась в обнимку с разоблачительной иронией – стыдно признать, но я заподозрил г-на Монро в желании сбыть подпорченный товар.

Я вывернулся из затянувшегося пассажа просто – я попенял г-ну Монро на скудость представленных в его лавке дополнительных кукольных нарядов.

Это дело поправимое, сказал г-н Монро, я кое-что покажу, что не выставлено напоказ.

Мы прошли через дверь в задней части лавки, и я увидел просторную кладовую, заполненную разнообразнейшими кукольными нарядами, странно знакомыми, словно я встречал их на городских улицах.

Г-н Монро, указывая по сторонам, развлекал меня анекдотами из торговой практики, и мы вместе посмеялись над чудаком, покупавшим в лавке наряды для давно умершей жены – в этой истории была какая-то посмертная мораль.

Я счастливо женат, сказал г-н Монро невпопад, и я рассыпался в поздравлениях, и тянул так долго, что оттиск семейного счастья в честных глазах г-на Монро сменился лёгким волнением, затем небольшим подозрением и закончился крошечным, еле заметным испугом, какой нельзя было стереть никакими комплиментами.

Я побродил среди кукольных нарядов, и подумал, что пауза в игре затягивается по моей вине.

Пройдёмте в лавку, сказал я, выбор сделан.

Г-н Монро прогнал с лица маскировочную задумчивость, и на ходу уверил меня, что есть новые модели кукол, сильно улучшенные по сравнению с пробой, с многочисленными приятными секретами, и мимо приказчика мы прошли с совершенно заговорщицким видом – я уверен, что будущая покупка интриговала обоих заговорщиков.