Кукольная лавка для импресарио

Меня уличить невозможно, т. к. мои игры с куклами остались только в благодарной памяти и в туманных протоколах, спрятанных в судебном архиве – не думаю, что перетряхивание пыльных папок с пожелтевшими страницами будет оправданным в смысле извлечения прибыли.

Извлечение образов из памяти фокус несложный. Достаточно пустяковой детали, и туман прошлого, постепенно сгущаясь, превращается в прочные тени, почти пригодные для ретроспективных объятий, и в эти объятия попадались Клара и Адель – так рождаются жемчужины внутри раковины воспоминаний.

Клара оказывалась в объятиях моей памяти чаще. Я нахожу этому феномену разумное пространственное объяснение – маленькая Клара способна быстрее материализоваться из вышеупомянутого тумана, т. к. на это требовалось меньше исходного материала, чем на полноценное изготовление крупной по человеческим меркам Адель.

Но в случаях, когда воспоминания подготовлены и обдуманы заранее, я отвожу равное время обеим куклам – как и в то чудесное время, когда я мог держать в объятиях не сгусток тумана, а соблазнительных первосортных кукол.

Качество запланированных воспоминаний куда выше, и мне, при определённом старании, удаётся без искажений воспроизвести такие прелестные детали, как изменение изгиба спины стоящей на четвереньках Клары, с волшебной медлительностью поднимающей голову, чтобы я мог увидеть её лицо.

Теперь я знаю, что сводящий с ума изгиб был деформацией материала, применённый для изготовления Клары, и фокус в том, что материал при большем размере изделия несколько терял упругую плотность, и гармония пропадала в случае с крупной Адель закономерно, т. к. могла жить лишь в отведённом для волшебства объеме.

Я уверен, что среди чисел, какими можно описать траекторию соска крошечной груди изогнутой Клары, притаилась тайна чертежей, по каким создавался наш прочный удобный мир.

Клара легко умещалась на миниатюрном декоративном столике – однажды, доведённый до отчаяния бесплодными сожалениями о прошлом счастье, я попробовал с минуту усидеть на этом поддельном шедевре в непринуждённой позе, надеясь как-то принизить пронзительную драматическую тоску до комедийных пределов.

Кривляясь на сцене, где прежде царила Клара, я хотел потеснить мираж, заменив его не мимолетной подделкой, а глумливой прочной карикатурой.

Пустота, оставшаяся вместо удвоенного счастья обладания Кларой и Адель, оказалась бездонной, и заполнить её мошенническими трюками не удавалось.

Грудь Клары и бедра Адель, когда их прелесть зависит от веры в правдивость памяти, стали артефактами моего счастья – обломки имеют преимущество перед статуей в смысле продолжительности экспозиции.

Ссылка на артефакты использована с умыслом – я пытаюсь придать воспоминаниям научный привкус. Я мог притянуть метафоры, сравнив грудь Клары с цветком лотоса или с соблазнительным плодом, но поэзия не ведет к разгадке. В куклах была тайна – я чувствовал это инстинктом.

Я имею в виду не таинственное эстетическое впечатление, и не способность механической игрушки служить спусковым механизмом страсти – я говорю о фундаментальных, незыблемых вещах, от каких у неподкупного исследователя замирает любознательное сердце.

Такой исследователь, натолкнувшийся на чудесное подтверждение ночных прозрений, впадает в священную оторопь, и артефакт, существовавший до того лишь в его проницательном воображении, материализуется перед глазами окаменевшим подтверждением его фантазий.

Артефактов памяти, относящихся к Кларе, в моей коллекции три – кроме упомянутой груди и чудесной линии изгиба кукольной спины, я отношу к сокровищам моих воспоминаний и то, что бедра Клары при коленопреклонении не расходились вширь, как этого можно было ожидать из предыдущего опыта моих наблюдений за живыми женщинами, а сохраняли ту идеальную, выверенную ширину, какую задумал отвечающий за чертежи мастер, и я сотни раз с изумлением наблюдал этот пространственный феномен – единственный известный мне случай, когда зрение, ждущее мучительного искажения пропорции, обнаруживало способность проводить точнейшие пространственные замеры, и всякий раз убеждалось, что никакого искажения нет, а есть изумительная, навсегда отлитая форма.

Скульптурное совершенство зада Клары, плавное изменение линии её позвоночника, и неуловимая маленькая грудь – вот треножник моих мучительных воспоминаний, относящихся к этому маленькому эльфу, подарившему мне пиршество механической чувственности, и то, что сам этот эльф не был никаким эльфом, и вообще не имел отношения к физиологии, не омрачает моих благодарных воспоминаний.

Привычка Клары комментировать пиршество любви выглядела мило, и будь моя воля менять прошлое, я просил бы Клару говорить бесконечно.

Клара, болтающая в постели, принадлежала мне, и реплики, выдуманные кукольным творцом, точно предназначались мне – и это было удивительно. Любовные пустячки, пригодные для случайного владельца, подгонялся по индивидуальной мерке интонацией голоса куклы – но я уверен, что эти интонации были кукольными только наполовину, и в них пряталось отражение моих тайных желаний.

Стоило приливу нежности втянуть меня в особенно сильную и затяжную волну, как в голосе Клары появлялись томные длительные ноты, уместные в нахлынувшем на меня состоянии, и я не сомневался, что эти ноты не могут быть случайными или общеупотребительными – это был строго персонифицированный аккомпанемент для моего чувствительного сердца.

Как человек поверхностный, т.е. развитый всесторонне, я считал себя способным к восприятию технических новинок, и готов был к ироническому поддакиванию коммерческой прыти изготовителя – я ожидал, что партитура вздохов Клары уложится в два или три десятка оттенков.

Но Клара не повторялась, и каждый её вздох или стон были разнообразны и уместны – непредсказуемость акустического генератора внутри Клары превосходила мою тренированную фантазию.

Будь я способен к музыке, я мог бы извлекать из Клары связные мелодии, и даже заносить эти бесценные сувениры в такой раздел памяти, какой ответственен за звуковые воспоминания – при звуках гипотетической мелодии руки вспоминали бы источник, и я мог продолжать музыкальные импровизации, пока воспоминания о Кларе не исчезли бы окончательно.

Нет сомнений, что окончательное забвение придёт вовремя, и Клара, всё ещё стоящая на коленях на сцене моей памяти, найдёт для себя другое применение.

Мне останутся сожаления о былом счастье – но и это со временем станет лишь иллюстрацией хроники игры.

Испытанное приятнейшее воспоминание, безотказно щекочущее самолюбие, под действием времени рассыпается на черепки, пригодные для изучения.

Воспоминание из добротного свидетельского показания в пользу прошлого счастья превращается в разноголосый перекрёстный допрос, и владелец воспоминания вдруг понимает, что проще все забыть и избавиться от хлопотного дела навсегда.

Предвидя неизбежный упадок памяти, я подкрепил воспоминания подпорками – гравюры и сонеты, любезно предоставленные производителем кукол, оживляли прошлое с ловкостью фокусника.

Брошюра, навязанная покупателю в довесок к куклам, была бесполезна в смысле извлечения дополнительных удовольствий, но для ретроспективных ревизий прошлого она подходила замечательно.

Мои попытки соответствовать содержащимся в ней рекомендациям уже не выглядят простодушием неопытного владельца кукол, а приобретают спасительный иронический оттенок, разбавляющий сожаления об упущенных когда-то возможностях.

Маленькая гибкая Клара предоставляла немало почти гимнастических любовных возможностей – я говорю это без пошлости или хвастовства, и с холодной добросовестностью подтверждаю совершенство конструкции и тщательность изготовления кукольного тела.

Я не стал бы хранить сомнительных рисунков или фотографий, по крайней мере, не стал бы делать этого для поддержки непрочного либидо – но и без рисованной пошлости позы Клары надежно отпечатались в моей памяти.

Я пытался следовать рекомендациям брошюры, и не совсем честные рекомендации привели к постыдному эффекту – среди моих возвышенных воспоминаний о Кларе кое-где всплывают порнографические изображения, и я вынужден видеть их сквозь угрызения вкуса, но отключить проекционный механизм, не повредившись в уме, невозможно.

Причины проявленной порнографии частично прячутся в живучих пубертатных фантазиях – это последствия навязанных гимнастических поз, выполнить которые было легче, чем извлечь из этого любовную пользу.

Но именно порнографические аллюзии облегчали страдания от потери Клары – трудно страдать искренне, когда в голове крутятся скабрезные и аппетитные образы, любезно предоставляющие потенциальному страдальцу такие ракурсы, от которых сильно захватывает дух.

Обладание Кларой вызывало восторг, и путаясь в прошлых причинах и следствиях, я отношу это не к физиологии, обманутой превосходным качеством чудесной куклы, а к художественной жажде, преследовавшей меня всю жизнь, причём такое преследование не прекращалось и в частной, т. е. интимной стороне упомянутой жизни.

Что касается Адель, незаслуженно отошедшей в моих воспоминаниях на второй план, то есть неловкость, мешающая с искренним пылом расписать и её прелести.

Размеры Адель, не уступавшие моим, делали её слишком правдоподобной, и я с первых объятий забывал о её кукольной природе – клянусь, я беспокоился, как выгляжу в её глазах, чего никогда не случалось с Кларой.

Правдоподобие Адель, помноженное на показную леность в движениях, не мешало мне извлекать из неё истинное, первосортное удовольствие – я обнимал куклу, как живую женщину. Адель не уступала настоящей любовнице ни в чем, но кое-чего недоставало.

Представьте поверхность прозрачной, пронизанной солнцем воды, манящую в знойный день – так я представляю себе удовольствие первого сорта. Но в глубине притаилось что-то страшное, и ныряльщик останавливается вовремя – он почувствовал омут, и унесет страшное ощущение на поверхность, и не забудет уже никогда.

В объятиях Клары я знал, что спасаться нужно вовремя, не пересекая опасного предела – я помнил, что это кукла.

Но с Адель я забывался, и опасный омут скрывался, и удовольствие, лишенное таинственной приправы, становилось обыденным – но дело в том, что омут был на месте.

В этой обыденности не было разочарования – Адель была замечательной любовницей, немного перебирающей в смысле натуралистичности любовных сцен. Я не взялся бы описывать правдоподобные сцены – природная порядочность и приобретённая стыдливость заставили бы меня переврать содержимое.

Прозрачные крылья Клары, её тонкие стоны, её скульптурная неподвижность – всё это я могу описывать бесконечно, и в таком описании будет чистейшая правда. Но возьмись я за описание правдоподобной сцены, в которой присутствует настоящая, т. е. доказанная женщина, я не смог бы выдавить из себя самой захудалой метафоры – дело в том, что чувствую брезгливость к доносам такого рода.

Адель, разумеется, не была настоящей женщиной, но упомянутое правдоподобие, усиленное моей памятью до фотографической точности, не даёт мне вспоминать Адель так поэтично и возвышенно, как она того заслуживала.

Адель была правдоподобна на ощупь и с виду, и на месте были физиологические подробности, доводящие копию до вершин, каких с трудом могла бы достичь природа, создавая самый отборный оригинал.

Воображение, ведущее расследование, пугалось от обилия улик – одним словом, функциональная и живая Адель была ему не по зубам.

Божественная Клара, умещавшаяся на аллегорической ладони, была изготовлена точно по мерке моего воображения, и прозрачные крылья маленького эльфа порождали поэтического двойника внутри моих воспоминаний – я имею в виду, что Клара сильно окрыляла эти усиленные одиночеством воспоминания.

Трепещущие крылья, фарфоровая грудь, идеальные кукольные ягодицы, и великолепно изготовленные бедра, даже при коленопреклонении не расходящиеся вширь – всё это могло только у настоящего эльфа.

Объятия и поцелуи, в которых я был виновен, не были человеческими в физиологическом смысле, т. е. не могли меряться по меркам морали – скорее всего, самый дотошный суд признал бы любовную связь с Кларой разновидностью безобидного фетишизма.

Я уверен, что застигнутый в объятиях Клары, я смог бы отвертеться, переведя дело в шутку или сославшись на доморощенную перверсию – здесь пригодилась бы манера Клары бессильно замирать посреди любовной игры.

Но крупная Адель, покрытая мельчайшими капельками любовного пота, с полуоткрытым ртом, и с частым, чуть подвывающим дыханием, с человеческим туманным взглядом, обращённым внутрь происходящего, была неопровержимой уликой.

Те из моих объятий, какие приходились на долю Адель, не были игрой – я так сжимал её достоверное тело, что мне мерещился подозрительный хруст, и я, не ослабляя объятий, со сладким ужасом ждал, как Адель сломается у меня в руках именно в тот миг, когда волна животного счастья вставала на дыбы, сметая на пути последние бастионы здравого смысла.

Страсть к Кларе, в виду её волшебной природы, возвышала до театральных подмостков, и льстила моему трепетному сердцу, в то время как страсть к Адель, тоже мучительная, возвращала на землю, где я должен был находиться по праву рождения человеком.

Если бы воображение бесповоротно отказалось служить мне, и любовь к куклам перешла в область бытовой распущенности, я очутился бы в незавидном положении безудержного сластолюбца, разнузданные желания которого превосходят его скромные возможности – но я, следуя советам разума, умел вовремя остановить любовные игры.

Но окажись так, что чудеса стали бы допустимы на этом практичном свете, и скучающий волшебник предложил на выбор оживить Клару или Адель, то я проявил бы врождённое благородство, и отказался от удовольствия ещё раз ощутить дуновение легчайшего ветра, производимого крыльями эльфа – я оживил бы натуралистичную Адель, т. к.. уверен, что Адель умерла, а невредимая Клара до сих пор бродит по закоулкам чужого воображения.

Эльфы, к счастью, наделены бессмертием, тень которого падает на всякого счастливца, подвернувшегося под руку игривого провидения.

Это чужое бессмертие нарочито проявлялось в деталях Клары – я говорю о деталях образных, т. е. художественных, а не о тех механических штуках, из которых была собрана кукла, и каким, несмотря на их практичную прочность, отмерен определённый срок.

Глаза Клары, тёмного фиолетового цвета, умели переливаться такими изумительными оттенками, какими вряд ли обладала встроенная в неё страсть, будь даже изобретатель кукольных внутренностей гениален или безумен.

За мгновения, какие уходили у меня на путь от двери в спальню до ложа, на котором Клара коротала время, я успевал насчитать три или четыре красноречивых призывных перелива её зрачков, и не каждый из этих призывов был достаточно приличен для представления публике.

Глаза Адель были светлыми, т. е. пустыми – и я, избалованный Кларой, напрасно искал в холодной пустоте отражения страсти, но не сомневайтесь, что упомянутая страсть была на месте.

Я ловил себя на животном поведении, допустимом и даже поощряемом при общении с живыми любовницами, но подозрительном при играх с куклой, и Адель, для поощрения моих усилий, удваивала схожесть с человеческим существом, и оставалось удивляться предусмотрительности конструкции, вмещающей подробнейшие крупицы распылённого колдовства, что вложены в живую женщину кропотливой видовой эволюцией.

Для Адель предусматривалась изощрённая грация, ленивая и томная, идущая к её преувеличенным рукам и ногам, к её длинной крепкой спине и её аккуратному, но крупноватому по средним меркам заду. Этот зад, упоминаемый мной с большим удовольствием, не был идеальной формы, но он был красивым, и, что называется, аппетитным. Гастрономическая ассоциация возникала у меня при всяком взгляде на Адель со спины, и надо признать, что я не противился возникающему аппетиту.

Адель принимала мои маленькие отклонения с восхитительным равнодушием – тем большую гордость вызывала у меня её постепенная чувственность, пробуждающаяся медленно, но неотвратимо, и я с тщательностью соглядатая запоминал всякое прикосновение, какое помогало расшевелить холодноватую Адель и приблизить рассвет её ленивой и прохладной страсти.

Кстати, тяжеловатую с виду Адель я носил на руках не реже, чем невесомую Клару. Клара, поднятая на руки для любовного развлечения, была очень уместна, и совместное отражение в надзирающих зеркалах выглядело естественно, и не смущало меня. Но Адель, занимавшая все отражение в самых просторных зеркалах, выглядела как добыча, похищенная впрок предусмотрительным и жадным сатиром – представиться таким сатиром мне было тем легче, чем меньше места в зеркале оставалось для меня.

Этот сатир не был моим измышлением – одна из гравюр содержала сценку, где хвостатый персонаж намеревался попользоваться пухлой красоткой, похищенной из сельского пейзажа.

Украденная крестьянка имела крепкий, даже мужественный торс, украшенный маленькой аккуратной грудью, и её лицо, тоже скорее мужественное, было обращено вверх, откуда за скабрезной сценой наблюдали многочисленные боги, модные в те простодушные времена.

Морда сатира, вполоборота обращённая к жертве, была отвратительна – из пасти выглядывала пена нетерпения. Композиция склонялась к полной победе сатира, что подтверждалось хватом мускулистых ног жертвы вокруг талии прыткого любовника.

Умоляющий взгляд, обращённый к упомянутым богам, выражал страдание от брутальных манер и безобразного вида сатира, и чувствительный зритель немедленно проникался сочувствием к терзаемой жертве.

Но обнаруживался казус – одна рука жертвы крепко сжимала каменный выступ, возле какого расположил её опытный сатир, а вторая ухватила злодея за шею, и анатомический анализ указывал, что оказавшийся в ловушке сатир уже не мог отвертеться от исполнения задуманного злодейства.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Привет, игра! (лат.)

2

убийственный комплимент

3

нежная кожа

4

повод для стыда (фр.)

5

неприятность, беда (лат.)