Свои чужие

Смогу ли сейчас? Ну, то есть да, все это время Дима вроде бы визировал интерес ко мне, но… Но в постель ведь не тащил. Самым откровенным был, пожалуй, тот эпизод, когда он меня облапал, когда я готовила романтик для Анисимова. И все-таки мне это важно сейчас. Интересую ли?

Мы болтаем о ерунде и не очень, о восстановлении моего ноута, о том, на что имеем право подать в суд точно, а по поводу чего нужно будет обратиться к юристу и уточнить детали, о том, что завтра мне нужно съездить в телецентр, проверить готовность отстроенного под съемки блока внутренних локаций, навести там какой-то свой авторский марафет…

И я смеюсь над его шутками, касаюсь его предплечья то и дело, когда мы притормаживаем на светофорах.

Интересует.

Я чувствую, куда сворачивают мысли Димы. Это такое странное интуитивное ощущение, от которого покалывает кожу на кончиках пальцев.

Я вижу, как Варламов становится чуть более напряженным, старательно сосредотачиваясь на дороге. Причем еще до того, как мы доехали до моего дома. Я будто ощущаю эти мысли вокруг себя раскаленным облаком, трепетно касающимся моей кожи то тут, то там, будто оставляя невидимые поцелуи.

Запарковавшись у моего дома, Дима торопливо распутывается с ремнем безопасности. Я подыгрываю. Я не тороплюсь. Я позволяю ему открыть мою дверь, подать мне руку. Все, лишь бы оказаться к нему ближе, заметить его расширенные зрачки, устремленные на меня и пересохшие губы.

Он меня хочет. Пока не до темноты в глазах, но уже настолько, что он с трудом думает о чем-то другом. На какие-то простые вопросы он отвечает чуть-чуть заторможенно, просто потому что думает совсем не о том.

Но он меня хочет.

Хорошо.

Очень хорошо.

Это ощущение на самом деле отдается во мне эхом. Потому что этот поганец меня волнует не меньше. Убить бы его за это, но… Поздно. Не нужно было так терять голову еще тогда, когда я была молодая и глупая. Кто ж виноват в том, что я влюбилась в Варламова именно так, глубоко, настолько, что даже сейчас, девять лет спустя я все еще тону в его ноябрьских глазах. И все еще замираю, просто для того, чтобы продлить мгновение, в котором наши пальцы переплетаются, и между ними будто проскакивают искры.

А потом… Потом настает реальный мир. И время подниматься в мою квартиру. Время, наполненное тишиной, время, когда Дима избегает смотреть на меня, потому что явно надеется сдержаться и успокоиться.

Забудь, мой милый, я не дам тебе успокоиться.

Именно с этой целью я иду переодеваться сразу, как только захожу домой. Я уже обдумала этот маневр, и он удается на все сто.

– Полина… – это даже не стон, это почти вой. И по моей коже уже бегут крупные горячие мурашки.

– Что? – я строю невинную физиономию. – Я дома. Я всегда так дома хожу.

Ну, конечно, нет. Не всегда я дома хожу в длинной майке, которая идет за короткое платье. Майка еще и красная, сейчас играет роль мулеты для моего "быка". И да, я вижу его голодный взгляд. И нет, что значит слово “милосердие”, я не имею ни малейшего понятия.

– Это майка или топик? – с любопытством интересуется Варламов, склоняя набок голову. Вопрос длины моего подола явно у Варламова стоит на повестке дня.

– Это домашнее платье, – ехидно отрезаю я. – Я устала и хочу расслабиться. Если тебе что-то не нравится, Варламов, – езжай домой, купи себе кофе на какой-нибудь заправке.

– Интересно, что же мне может не нравиться… – едва слышно шепчет Варламов, но я – я слышу. И иду в кухню, едва сдерживая на губах победоносную улыбку.

На Диму накатывает духота, и это очевидно, потому что он растягивает на шее узел галстука. И пальцы его слушаются не очень. Они явно хотят возиться не с галстуком. А с той же моей майкой, допустим.

В моей душе зловещим эхом раскатывается триумфальный хохот.

С кофе я вожусь без лишней спешки.

И с наслаждением ощущаю скользящий по моей спине и ниже взгляд Варламова.

Это действительно кайф, знать, что я его волную. До сих пор. И сейчас я от этого ощущения едва ли не пританцовываю.

Можно ли лапать одними только глазами? Ну, вот Варламов умеет, может давать мастерклассы. А когда я разворачиваюсь к нему – он свои наглые глаза скромно опускает. Типа, я не замечаю и не знаю его совершенно.

Да-да, милый, обманывайся дальше.

– Какой кофе хочешь? – я к Диме подхожу нарочно. Я хочу, чтобы он нагрелся от моей близости еще сильнее. Мне нужно, чтобы у него совершенно вышибло пробки.

Тем слаще будет моя над ним расправа.

В моих руках – два бумажных пакетика с молотым ароматизированным кофе.

Дима принюхивается к ним, а глазами ест меня.

Если он и хочет чего, то точно не кофе…

– Ну?

– Даже не знаю.

Кажется, пациент почти готов. Потому что его зрачки реагируют на всякое мое движение, а вот думать и выбирать ему явно уже не хочется. Ну что ж, добьем.

– Ну, значит, помелем обычный, – улыбаюсь я и снова возвращаюсь к шкафчикам. Открываю продуктовый, тянусь вверх, ощущаю, как чуть-чуть ползет вверх по моим бедрам подол платья-майки.

На моей талии сжимаются жесткие пальцы Варламова. Все-таки не выдержал. Все-таки свел на нет расстояние между нами.

И не только свел, но и развернул меня к себе, подхватил и усадил прямо на кухонный стол.

– Эй… – возмущенно вскрикиваю я. Я не позволяла ему ничего такого, и нечего ему наглеть.

Я замолкаю от его взгляда. Смеющегося, прямого взгляда. Все он понял, что я пытаюсь провернуть. Черт! Сердце подпрыгивает, пританцовывает где-то рядом с моими гландами.

– Тебе не надо меня дразнить, родная. Больше, чем я хочу тебя – хотеть невозможно, – Дима чуть улыбается, сталкиваясь со мной лбом. – Давай уже поговорим. Ты же понимаешь, что нам это нужно, да?

– И о чем же нам говорить? – я поднимаю брови. Да, я хочу, чтобы в кои-то веки говорил он. Потому что меня сейчас бесит абсолютно все. И он – в первую очередь.

– О нас, Полин, все же понятно, – негромкий, настойчивый, мягкий его тон отдается трепетом где-то в самой глубине моей души. – Я без тебя уже устал. Ведь и ты тоже, да?

Да.

Черт возьми – да.

Я его ненавижу, но да. Я без него не могу, я хочу только с ним.

От столкновения взглядов до столкновения губ – три удара сердца.

И это что-то вроде затмения. Темного, глухого, когда ни лучика света нет в моей душе, и кажется, что к моей груди приложили дефибриллятор и пустили напряжение.

Пять тысяч вольт, не меньше.

Ненавижу.

Вгрызаюсь в его губы и ненавижу его.

За каждый день, что я провела без него, за каждый день, что он провел с кем-то еще. За всех его стервочек – по отдельности и вместе взятых. Я даже жалею, что я не вампир. Я бы прокусила его губы насквозь, высосала до последней капли крови, досуха, просто чтобы его кровь в моих венах смешивалась с кровью моей. Чтобы он снова принадлежал только мне.

Горячие ладони сжимают мои щеки, и Дима тихонько рычит, потому что я кусаю его губы и царапаю его запястья.

– Издеваешься? – тихо шипит он, раздирая наш с ним поцелуй с таким напряжением, будто мы за это время успели срастись губами, – Нам поговорить надо, а ты меня только драконишь.

– Имею право, – огрызаюсь я. Кто из нас сейчас обломался сильнее?

У меня ощущение, будто мы – два просыпающихся вулкана. И мы оба сейчас дымимся, один другого сильнее, и скоро, скоро начнется уже что-то совершенно смертельное.

– Прости меня, – устало шепчет Дима, чуть прикрывая глаза. – Весна моя, я без тебя скоро сдохну, я уже не могу. Я знаю, что я виноват, знаю, что не надо было от тебя уходить. Я подыхал каждый день этих пяти лет. И дольше я не вынесу. Без тебя – нет. Вот как хочешь. Я могу только с тобой. И я не сдамся, не отстану, пока ты мне не поверишь.

В нем так легко утонуть… В одних только бездонных глазах моей любимой сволочи. Весь он – моя пропасть, мой зыбучий песок.

– Я ведь тебя не просила уходить, – сипло выдаю я, – мне было тяжело, но я справлялась. Мы могли дождаться конца твоего кризиса. Мы прошли бы через все это вместе.

Я произношу все это случайно. Эти мысли крутились в моих мыслях безумно долго, я мучила их, мучила саму себя ими, и вот они – вырвались из моей тесной черепной коробки, и будто хлестнули Диму по лицу. Я вижу – он вздрагивает.

Да-да, карты на стол, Димочка, я знаю, почему ты ушел, и я хочу понять – действительно ли поэтому.

Утонуть в нем не сложно.

Оправдать его – еще проще. Но стоит ли?

Элька ведь могла ошибаться… И этот пазлик… Он ужасно противоречивый. Мне странно думать о том, что развод мог происходить для меня.

– Родная… – Теплые пальцы пробегают по моему колену. И дыхание Димы становится судорожным. Ему не так уж просто сосредоточиться.

– Родная. – Повторяет Дима устало. – Да мы могли пройти до конца моего кризиса вместе. И по пути я бы добил тебя окончательно. Серьезно, я тогда и сам не отдавал отчет, какой ад тебе устроил. Это было нужно сделать. Для тебя. Чтобы ты начала писать снова.

Развод. Для меня.

Это звучит чудовищно.

Я ведь помню до сих пор, как раздирали меня изнутри ледяные шипы каждой из шести букв этого мерзкого слова.

Как я ощущала себя сиамским близнецом, только не тем, что успешно пережил операцию по отделению лишнего, а тем самым— лишним, лишившимся питающих вен, лишившимся сердца, отрезанным и выброшенным на помойку.

– Ты мог тогда просто сказать вслух, что не против того, чтобы я печаталась. Разводиться было не обязательно.

Именно после этого заявления Дима замолкает. И я не буду говорить ему больше ничего. Я хочу слушать. Я хочу понимать, что он ушел от меня именно поэтому, а не потому, что захотел “молодого тела”.

– Я сейчас могу это сделать, – глухо откликается Дима, чуть отодвигаясь от меня. – Тогда мне было тошно признавать это все. Понимаешь, уже это означало для меня, что я перешел грань. Совершил непростительное. Я бы не простил, если бы мне запретили писать сценарии. Я бы ненавидел того, кто это сделал. И ты… И ты должна была. Когда до тебя дошло бы. И понимать, что я сделал все, чтобы ты меня ненавидела… Мне было тошно.

– Уйти было проще?

– Да, – пусто откликается Дима, – тогда казалось, что проще.

– Казалось?

– Я горел изнутри каждый чертов день, – каждое слово дается Диме с трудом. – Я горел, подыхал, пытался жить дальше. Пытался доказать себе, что могу без тебя. И не мог. Никто не может заменить мою весну. Никто, кроме тебя, этот пожар затушить не может. Веришь?

С одной стороны – да с чего бы мне ему верить? Сколько между нами лет друг без друга, сколько между нами недоговорок, сколько обид и пустоты? Он ведь уже предал меня однажды, он уже отступился от своего слова, ушел, исчез из моей жизни. Какая же дура поверит после такого?

Но я верю. Что-то есть в выражении его глаз, в чуть надреснутом измученном голосе, что выдает – сейчас этой своей откровенностью Дима вывернулся наизнанку, будто выдрал из своей груди сердце и протянул его мне. Окровавленное, но живое!

И что я буду с ним делать? Откажусь? Растопчу? Оставлю себе?

На самом деле, этот разговор происходит слишком поздно. Мы с ним уже будто и позабыли о том, что было эту вечность назад. Что эти грехи – они устарели, списаны, их вот-вот кремируют и развеют по ветру, и будет некому за них спрашивать.

Да что там, мы позабыли, что сейчас творится вокруг нас в мире. Нас волнует только отсутствие спокойствия между нами. Пока не заключен мир, пока продолжается эта война – ничто другое нас занимать не будет.

Я хотела раздразнить его и отправить домой. А сейчас не знаю, как вынырнуть из теплого омута его осенних глаз.

Не знаю, почем он купил мое дыхание, но явно задешево. И нет, больше никаких сил ему сопротивляться не осталось. Я сама ужасно устала без него.

Зачем цепляться за старое? Зачем не искать новое?

А что если не получается по-другому? Если все новое кажется дешевой китайской подделкой, а то, что считается старым – пусть зрелым, пусть слегка треснувшим, но все-таки – драгоценным подлинником?

И так у меня ведь ни с кем не было, и не будет – я уверена.

– Полин, – тихо напоминает о себе Дима, будто умоляя меня дать ему ответ. – Что ты скажешь? Ты позволишь мне остаться?

Что я скажу?

Я не скажу ни слова.

У него горячие губы. Горячие, как июльская жара. Те, от которых отступает назад холод, стоящий за моей спиной.

Оставайся, милый. Отогреешь. Я тебе сдаюсь.

Правда, эти слова я вслух произносить не буду.

Пока что…

Эпилог

Дима

Если и может быть что-то романтичнее танца на верхней площадке Эйфелевой башни, то это только танец на верхней площадке Эйфелевой башни в самый разгар весны, когда в Париже цветут яблони.

Это была, наверное, самая дорогая сцена в фильме, потому что за аренду озера платить не надо, а взять в аренду Эйфелеву башню бесплатно уже не получится. Но, честно скажем, эта сцена стоила каждой копейки. И лучше неё для финала ничего не было.

Лена Федорович и Макар Зарецкий в роли Наташи и Артема вписались отлично. Между ними была химия, хотя, конечно, я знал, что химия бывает и посильнее. Как у меня и Полины.

– Я тебе уже говорил, что мы там танцевали лучше? – шепотом на весь зал кинотеатра спрашиваю я, склоняясь к плечу Полинки.

– Тс-с! – цыкает моя волшебная. – Варламов, ты точно в своих театрах суфлером не подрабатывал?

– Ты же знаешь, что бывало, – безмятежно откликаюсь я. – Когда я работал в тех театрах – времена были голодные, любая подработка за деньги мной воспринималась на ура.

Полина недовольно царапает мою ладонь, требуя, чтобы я перестал её отвлекать, и я ловлю её пальцы и крепче сжимаю их, извиняясь. Я уже выучил каждую сцену в этом фильме, я видел его кусками во время монтажа, но сейчас, в готовом виде, и я его вижу впервые.

И да, каждый кадр тут – свидетельство нашей пахоты, с каждым кадром связано свое воспоминание. Многие – чисто съемочные, например, воспоминание о том, как в майской, еще не прогретой озерной воде снимали одну романтическую сцену, и естественно – даже с шестого дубля удалось снять не со всех ракурсов и не так, как хотелось бы. Как актеры кутались в свои одеяла, глотали почти кипяченый бульон и матерились, потому что после того, как вернулись из Парижа – это все казалось ужасающе жестокой рутиной.

Многие воспоминания – чисто личные. Например, я, замечая синюю парижскую крышу на одном из финальных кадров, вспоминаю, как именно на ней мы с Полли сидели и встречали рассвет, завернутые в один огромный плед и с целым термосом мокко.

Или момент из начала, когда в кадре был один из домашних интерьеров съемочного блока. И помню я ту вазочку, убранную на верх стеллажа. Прекрасно помню, как Полли полезла ставить эту вазочку и упала со стремянки. Еле успел её поймать. А уж как тогда взорвался – живым не ушел никто, в том числе и наш “технический директор”, у которого стремянка была в таком дерьмовом состоянии. Досталось даже начальству, которое мне потом печально сообщило, что совершенно меня распустило. Хотя я был прав, и Кирсанов это прекрасно понимал.

Помню, как Полли тогда пришла ко мне, злющему как голодный мегаллодон, обняла со спины. Как я молчал, раздосадованный её неосторожностью, и каждую из реплик, сказанных нами тогда.

– Злишься?

– Ты могла свернуть себе шею. Конечно же, я злюсь.

Полли на это с минуту виновато помалкивала и просто отрывисто пыхтела, и от её горячего дыхания по моей спине бежали мурашки.

Я не стал ждать её извининений, они были не особо и нужны, я просто развернулся тогда, обнял её сам, крепко стискивая свою весну в руках, напоминая, что все в порядке, она – целая и невредимая, я успел, ничего не случилось.

– Будь аккуратней, родная, – шепнул тогда умоляюще, глядя в её майские глаза, – я тебя снова терять не хочу. Ни на день.

А она в ответ зажмурилась, кивнула и потянулась к моим губам, чтобы поставить еще один плюсик в мысленной летописи наших с ней поцелуев. Чтобы я снова ощутил себя еще более живым. Чтобы снова сознался, что безумно её люблю, как только оторвался от её губ. А она – тогда впервые с момента развода – мне ответила: “И я тебя тоже”.

Это была маленькая моя победа, от которой в моей груди будто взорвалось и растеклось по ребрам изнутри маленькое раскаленное солнце.

А еще это все-таки было и мое поражение – тоже. Потому что она говорила это будто с опаской, будто опасаясь, что как только я услышу это – сразу снова от неё уйду.

Хотя, разумеется, мне этого было недостаточно. Ведь я уже слышал когда-то эти слова от неё, и куда более эмоциональные, и сердце в груди уже вздрагивало от них. Но этого ведь мне всегда будет мало. Я не хочу останавливаться на паре фраз, хочу всю любовь моей весны, которую она может дать мне.

И потом, я сам живу будто во сне. Мне даже сейчас – два года спустя, как и тогда, когда мы только помирились – мне до сих пор сложно поверить, что она тут. Что она – снова моя, и что сейчас я приобниму её за плечи, и она не вспылит и не огрызнется, а опустит голову уже на мое плечо, заставляя капели в моей душе запеть громче и звонче.

Теплая моя весна, боже, столько времени утекло после нашего воссоединения, а как будто и дня не минуло. И как не мог я дышать без неё – так и не могу.

Полинка досматривает фильм до самого конца, до последней строчки титров, до последней ноты финальной песни. Кстати аудиосопровождение фильма – это отдельный повод для гордости, правда, уже не моей, но в этом фильме больше оригинальных инструментальных композиций, чем в любом другом фильме Кирсанова. И эти композиции действительно крутые.

– Ну, что, госпожа Бодлер, что вы скажете?

Когда Кирсанов говорит о фильмах, он похож не на взрослого состоявшегося человека, а на ребенка, ждущего хорошей оценки. Хотя я могу понять. Он ведь режиссер, и наличие Полли на съемочной площадке, её восторженные глаза – вот что обеспечивало Илье большую часть его творческого вдохновения. Илья умело скрывает, но в свое время он не зря настаивал, чтобы моя заветная присутствовала на съемочной площадке. Она произвела на него впечатление.

Ему и вправду хотелось вот этого, чтобы Полли в итоге растроганно улыбалась, стирая со щек слезы, и шумно сморкалась в бумажный платок. Её сложно довести до слез в жизни, она у меня ужасно сильная, и мне порой приходится напоминать ей, что вообще-то это ей не обязательно. Я – рядом. Ровно для того, чтобы ей сильной быть не приходилось.

– Мне кажется или вы себя превзошли? – тихонько выдыхает моя весна. Вообще-то нет, не кажется.

– Все мы тут прыгали выше головы, – ухмыляется Кирсанов, всем своим существом источая удовольствие, – потому что кое-кто задал нам очень высокую планку своей книгой. Нам пришлось соответствовать вам, госпожа Бодлер. Так что результат великолепный в основном благодаря вам.

– Да ну, – Полинка смущенно опускает реснички, – скажете тоже, Илья Вячеславович.

Если бы Кирсанов не был счастливо женат, если бы я не знал, что Полина для него только муза – я бы, наверное, не удержался и вызвал его на дуэль, забив на то, что те дуэли уже две сотни лет как отменили. Я просто знаю, что Полинка очаровала и его – это было заметно с первых их бесед, а сейчас, два года спустя она может кормить его с рук. Сколько кофе ими было выпито на съемочной площадке – не сосчитать.

Но нет, мне тут подозревать нечего, Илья не заходит дальше эмоциональной привязанности, да и моя девочка сейчас снова льнет к моему плечу, это компенсирует мне очень многое.

Кирсанов же, не будь дураком, уже подбивает клинья насчет другой книги.

Да, конечно, все будет зависеть от сборов. Но мы сейчас в успехе почти уверены, а впереди четыре месяца рекламной кампании, куча интервьюшек, которыми еще задолбают и Полину, и Илью.

Полинка смешная, Полинка вслух сомневается, хотя уже по тону слышно, что она-то согласна, и издательство наверняка только обрадуется, что Полина Бодлер так вдохновила именитого режиссера (ну и что им там, деньги лишние, что ли, у них же свой процент комиссионных с экранизаций).

Конечно, все эти договоренности – они предварительные, но… Есть у мня ощущение, что Кирсанов “занимает территорию”. К Полли, кажется, уже подкатывали пару раз, с момента выхода тизеров "Феи-крестной" предлагали. Она все еще думает, Кирсанов у неё в приоритете, но на тот момент от него предложений у неё не имелось.

– Мы подумаем обязательно, – честно подводит черту Полина.

Мы. Мы подумаем, да. Правда, кажется, именно я буду её уговаривать согласиться, а Полинка будет заламывать локти и сомневаться.

И даже ведь вопрос не в том, хочет ли Полинка снова уйти в съемки, я прекрасно знаю, что ей понравилось. И да, ей хотелось бы окунуться в этот хаос снова, пережить это еще раз, как минимум.

Дело в предложении от сериальчика с BBC, приславшем мне ответ по отправленным им синопсисам эпизодов. Сериальчик занятный, мистически-детективный, новый, с хорошим рейтингом. Ну, непристойная зарплата и обеспечение корпоративным жильем в неплохом районе Лондона – это довольно приятные бонусы, на самом деле.

И предложение это пока повисло, пока я дорабатывал фильм у Кирсанова, и закрывал контракты с федеральными каналами, но вопрос переезда мной и Полиной уже обсуждался. Возможно, она думает, что это нам помешает. Ведь одно дело, писать – какая разница где это делать, в Москве или в Лондоне, а другое – разрываться напополам между двумя странами. Ведь нужно будет на съемках присутствовать обязательно.

Вот только нет, мы будем искать решение, потому что я твердо стою на том, чтобы больше не перекрывать моей заветной кислород. И сам себе обломаться я тоже не дам, я же знаю, что такие обломы на меня не особенно круто действуют.

Тем более – сейчас принимать решение не обязательно, у нас и другие задачи имеются. Но заключить соглашение, чтобы приступить к работе, скажем, годика через два – почему бы и нет. Это впишется в наши с Полиной жизненные планы.

Когда мы выходим, мы с Кирсановым переглядываемся.

– Увидимся в ресторане, госпожа Бодлер? – на прощанье спрашивает Илья. По официальной версии – у нас там вечеринка в честь финальной точки в работе над созданием фильма. Но есть и дополнительный смысл.

– Да, конечно, – Полина кивает. – Я только заеду домой переодеться и приеду сразу же.

А потом – потом мы уже наконец выгребаемся из студии, и окунаемся снова в теплые объятия начала мая.

Полинка утыкается носом в мое плечо.

– Я тебе уже говорила “спасибо”? – шепотом интересуется моя хорошая.

– Говорила, кажется, две тысячи девятнадцать раз, – не без иронии откликаюсь я, открывая перед ней дверцу машины. – Только зря ты это все делаешь, на самом деле. Не за что.

– Значит, будет две тысячи двадцать раз, – Полина смотрит на меня с вызовом. – Потому что без тебя фильма бы не было.

– Неа, – я качаю головой, – фильма бы не было, если бы не было книги. А я так. Всего лишь помог Кирсанову понять, какую историю ему снимать. Но если бы кое-кто у меня не был настолько талантливым, даже не знаю, чему бы тут было помогать.

– Ты бесстыже мне льстишь, Варламов, – хмурится моя заветная, впрочем без особой твердости.

– Нечему льстить. У меня самая талантливая жена на свете, – откликаюсь я и чуть прикусываю язык. Потому что… Палево…

– Бывшая жена, – недовольно ворчит Полинка, пряча взгляд.

– Родная моя, поехали переодеваться? – я торопливо сворачиваю со скользкой дорожки. – Иначе в ресторан мы придем позже всех, и они съедят все самое вкусное без нас. Что ты, наших операторов не знаешь?

Полина

Бывшая жена.

Блин, зачем я это вякнула вообще? Вот что мне, спрашивается, не хватает в жизни? Замужества? Да нет, мне нормально живется и без него.

Даже больше того: мне очень хорошо живется с Димой.

Мы с ним. В этих словах все. Мы с ним – и это самое правильное, что может быть в жизни. Притирка уже была, тысячу лет назад, мы будто и не забыли старые привычки друг друга.

Я привыкла просыпаться под переливы фортепиано из колонок на кухне, Дима помнит, что я люблю омлет без всего, и даже без соли.

Я частенько сижу в кухне перед ноутбуком, слушаю, как Дима поет в душе – и да, я знаю, что он поет для меня.

А Дима может так же спокойно сидеть со мной рядом, когда я со своим ноутбуком забьюсь в уголок дивана. Может писать сам, может просто дремать, уронив мне голову на плечо, может в той же позе читать, что я пишу, и комментировать какие-то спорные моменты.

Я просыпаюсь утром и со спокойной совестью еще минут пятнадцать валяюсь, прижимаясь к широкой Варламовской спине. А потом он просыпается окончательно, перекатывается сбоку на бок, и объятия становятся крепче. Еще крепче…

Честно говоря, некоторое время я боялась. Тогда, в самом начале мне было страшно, что чувства чувствами, а преодолеть всю мою психосоматику, все внутреннее недоверие как к мужчинам в общем, так и к Диме в частности, будет не очень просто.