Готика. Провинциальная версия

Снимков, снятых позднее было совсем немного: пять или шесть. Они были цветные и глянцевые, а Сеня Дильман был худ и не улыбался.

“Вот эта, кажется, лучше всех”.

На этом фото Сеня был запечатлен строго в анфас – контраст теней скул и носа, запавшие щеки, заострившейся подбородок. В глазах притаился безумный огонек, но зато сохранилась четкая линия овала лица. В общем, это был хороший снимок и судя по всему – последний. Сеня был одет в обычную гражданскую одежду: черные джинсы, черная рубаха, расстегнутая на груди, и казался значительно старше. Почему казался? Он и в самом деле стал старше.

Потянувшись, Стегин подцепил кнопку ногтем и в следующий миг ловко поймал скользнувший вниз прямоугольник.

Рассматривая изображение, Стегин отошел от стены, но вдруг, будто что-то его кольнуло, и он снова метнул взгляд на стену. Ах, светлое пятно на стене! Какое сентиментальное пятно! Ах, и в правду есть что-то неизмеримо сентиментальное в таких квадратах и прямоугольниках на стенах…

“Сентиментальный следователь? Сентиментальный убийца? Нет, никогда он не встречал сентиментальных убийц и насильников, – жестко сказал сам себе Стегин, – не бывает таких”.

– Займитесь-ка этой галереей, – саркастически скривил губы Стегин. – Постарайтесь выяснить, кто там рядом с ним.

– Сделаем, – откликнулся один из экспертов и начал осторожно снимать фотографии со стены.

На доклад к прокурору области Стегин шел с легким сердцем: без дрожи и неприятного холодка, без той натянутой струны, что вибрирует внутри между сердцем и пупком. Было о чем доложить!

Петр Ануфриевич Щегол молчал долго: минут пять или шесть. Он тер виски, теребил узел серого однотонного галстука и время от времени бросал взгляды на классический портрет железного Феликса (крючконосый полупрофиль, тонкие обескровленные губы, худая шея и бородка-клинок), что висел над дверью, словно спрашивая того: “А прав ли я?” Но лицо чекиста по-прежнему оставалось маловыразительным: пустым, беспристрастным, твердым. И тогда, так и не дождавшись ответа, Петр Ануфривевич обращал свой взор к капитану, стоящему перед ним навытяжку.

Впрочем, тревожился Стегин не слишком: “Доложил вроде четко, связно. И просто! Или что-то пропустил? Или он не понял? Или старик себя плохо чувствует? Похоже, простата. Ничего, я подожду”.

Неуместная ирония мелькнула легкой тенью, изменив выражение лица Стегина, и Петр Ануфриевич, словно прочел его мысли, отвесив короткий злой взгляд, наконец-то, заговорил.

– Скажи-ка мне, капитан, он действительно двигался по этому маршруту? – в его интонации чувствовалось недовольство.

Он? Фамилия не названа, но Стегин понял, о ком спрашивает генерал:

– Мог. Приблизительно в это время. Дорога ведет к телецентру. Она не единственная, но, в общем-то, их всего три. Есть тропинка со стороны холма. Но машина там не проедет. Поэтому – только три варианта пути его следования. Со стороны улицы Леси Украинки: через новостройки, мимо больничного городка и парка, что разбит вокруг больниц, далее – мимо автозаправочных станций, они расположены на расстоянии пятисот метров друг от друга и… и последний перекресток, и – прямиком к телецентру. Вторая дорога – из центра. Он мог свернуть вот здесь, – карта города висела на стене по правую руку от прокурора и занимала четверть её свободного пространства. Стегин позволил себе сделать пару шагов и кончиком карандаша, выхваченного из нагрудного кармана кителя, показал на точку, где проспект Родимцева пересекало Первое Кольцевое Шоссе. – Или вот здесь. В этом месте в Шоссе вливается улица Нагасаки, соединяя его с Ленинским проспектом. Он также мог попасть в телецентр и со стороны Заводского района, – проведя карандашом прямую линию, но не оставив на материи ни следа, он умолк и вопросительно посмотрел на своего слушателя. Прокурор в ответ едва кивнул, давая понять, что слушает его, а вопросы – оставляет на потом.

– По поводу маршрута – все! Вариантов, как я уже доложил, немного, – резюмировал Стегин.

– Необходимо знать единственный! Уточните!

– Есть! Сомнений в том, что он действительно приехал из центральной части города, почти нет, но мы все обязательно перепроверим.

– Каждую деталь! – сурово подчеркнул прокурор.

– Есть! – повторил Стегин.

– Кто знал о теледебатах?

– О времени их начала? Многие. Было объявлено! Многочисленные анонсы в прессе. Кроме того, каждая волгогорская газетка в преддверии дискуссии считала себя обязанной разродиться редакционной статьей, посвященной претендентам. О чем только не писали!

– Не надо. Всякие гадости меня не интересуют.

– Понял. Извините. В общем, полный набор. И приходится констатировать, весь Волгогорск знал! Легче отыскать тех, кто не знал. Я не знал, – позволил себе пошутить Стегин.

– Так, так, – задумчиво постучал костяшками пальцев по столу Петр Ануфриефич, игнорируя Стегинскую шутку

– Товарищ генерал, а если предположить, что было организованно три засады? На каждой дороге есть подходящие участки: достаточно пустынные, не загруженные в это время дня транспортным потоком. Засада – немногочисленная: два, три человека. Машина не появилась – отбой. И так далее.

– Версия, однако! Хотя… Президент он что ли? Три засады? Не многовато ли? – эту фразу Петр Ануфриевич произнес с недоумением, первый раз не выдержав своего беспристрастного тона. – Не выдумывай, уточни!

– Слушаюсь!

– Наверное, маршрут все-таки был известен, – продолжал рассуждать Петр Ануфриевич. – Да и какая здесь тайна! Ни какой! Ждали его там!

– Вы правы, товарищ генерал, – подольстился Стегин. – Присутствие снайпера выглядит однозначно обусловленным. Трудно представить, чтобы снайперов было трое.

– А еще выясни насчет транспорта. Всегда ли он пользуется одним и тем же автомобилем?

– Да.

– А где он живет?

Стегин назвал адрес.

– Ага, не по пути! А чем он был занят с утра? Учти, круг тех людей, кто знал об иных его планах… ну, кроме теледебатов, наверняка, уже.

– Да.

– Дебаты, – усмехнулся генерал, меняя тему разговора, давая тем понять, аудиенция подходит к концу. – Все как у проклятых капиталистов. Всё у них сдираем, …мать! Под копирку. Ух, подлецы!

Но кого имел в виду пожилой генерал, Стегин уточнять поостерегся, а только посмотрел с самым задумчивым выражением лица, что сумел изобразить, по сторонам, будто невзначай. И вдруг – вздрогнул. Потому что показалось ему, что не одни они с генералом в комнате – знакомая худая тень –широкая шинель, остроконечный шлем, революционная винтовка за спиною – прислонилась к дверному косяку.

“Бр-р, сгинь”, – зажмурив на миг глаза, потряс головою Стегин, прогоняя призрака.

– И все же: побывал Раздатченко сегодня на месте происшествия или нет? Проезжал мимо, нет ли?

– Пока неизвестно. А дебаты состоялись. Ничего особенного.

– Уточнить! – с металлом в голосе закончил Петр Ануфриевич и снова посмотрел на портрет, и показалось генералу, что моложавый Феликс одобрительно подмигнул ему левым глазом.

– Есть! – отчеканил Стегин.

– И доложить! Не забывайте, я жду от вас положительных результатов. Многовато у нас в последнее время накопилось нераскрытых убийств. Пора начать раскрывать! Понимаете, о чем я говорю?

– Догадываясь. Вы, вероятно имеете в виду дело, возбужденное по факту смерти гражданина Тюрбанова, и дело о нападение на гражданина Щукина, повлекшее смерть последнего.

– Вот именно. В городе становится страшно жить!

– Товарищ генерал, позволю напомнить, упомянутые дела находятся в производстве у старшего лейтенанта Яковлева, не у меня.

– Капитан, почему вы так странно разговариваете: упомянутые дела, смерть последнего?

– По форме, товарищ генерал.

– Ах, оставьте. Будьте проще! Читайте Чехова. Вот именно, Чехова! – в раздражении закончил разговор Петр Ануфриевич.

В конце дня Стегин получил возможность оценить результаты работы криминалистов–лаборантов. Из фотолаборатории ему прислали увесистый пакет, в котором оказалось около сотни фотографий. Это были не совсем те снимки, что Стегин уже видел. Увеличенные и отреставрированные, теперь – удивительно четкие и контрастные, они производили совсем иное впечатление. Стегин рассматривал их с удовлетворением и некоторой долей восхищения. А Бурова он узнал сразу.

Глава 8. Мясоедов.

Дорога делала изгиб. Не поворот, а именно изгиб, точно такой, что изображен на дорожном знаке. И водитель сбавил ход, но Раздатченко, сидевший с ним рядом на переднем сидение, все равно недовольно произнес: -Ну, куда ты так гонишь, Антон? Сбрось!

Стрелка спидометра поползла влево. Шестьдесят, пятьдесят. Но, дрогнув пару раз у этой отметки, она, будто передумав, снова стала откланяться к значениям повыше: пятьдесят пять, шестьдесят, шестьдесят пять.

Раздатченко вздохнул, давая понять, он-де понимает, советы и увещания бесполезны для неуправляемого в своих действиях шофера-лихача.

В ответ на укоризненный вздох Антон улыбнулся и, следуя правилам, повернулся к шефу, как бы испрашивая тем разрешения снова мчаться во весь дух. Игра. Ритуал. Скорость Раздатченко не пугала, он любил быструю езду. Когда Антон снова перевел взгляд на дорогу, все было по-другому! Он был готов поклясться, еще двадцать секунд назад КамАЗа на трассе не было! Машина, вывернувшая неведомо откуда, двигалась по правому краю дороги, впритык к обочине, и вдруг также внезапно и нагло, как и появилась, сместилась к центру и заняла стразу две полосы.

– Наглец! Сука! Что делает, а? – с искренним негодованием, произнес Антон, заметив, что автомобиль сопровождения, в котором находилась охрана, пропал из поля зрения.

– Обойди! – приказал Раздатчено, сжав губы. Он разделял мнение своего водителя. – И не стесняйся.

– О, кей, Валентин Валентинович, сделаю, – откликнулся Антон весело, предвкушая небольшое развлечение. – Легко!

В этот миг метрах в пяти впереди взорвалась световая граната. Белый свет, вспыхнувший перед их глазами, прожег их насквозь и заполыхал в мозгу.

Раздатченко закрыл лицо руками и завалился на переднюю панель, ударившись об неё лбом, и хотя сознание не потерял, но на несколько мгновений его тело онемело и перестало быть живым, функционирующим прибором.

Но Антон, оглушенный и ослепленный, контроль над собою не утратил и продолжал действовать. Не рассуждая, до конца даже не понимая, что делает, автоматически, рефлекторно, он утопил педаль тормоза до упора, переставил ручку скоростей в нейтральное положение и вывернул руль вправо. Машина соскочила с трассы, пропахала несколько метров по бездорожью и благополучно остановилась.

Десять секунд, двадцать. Тридцать. Раздатченко, не придя еще в себя полностью, но уже ощущая перемену – исчезла вибрация и напряженный рева мотора, пошевелился и глубоко, полной грудью, вздохнул и застонал:

– А-а, где… что…

Словно в ответ в салоне автомобиля распахнулась дверь. Сильные руки подхватили его, беспомощного, приподняли…

Он попытался возразить:

– Нет. Зачем?

Но что-то острое – игла, колючка, жало, шип – кольнуло его в шею и он потерял сознание по-настоящему.

Антон успел заметить, как бесчувственное тело Раздатченко бросили в багажник, стоявшей неподалеку “БМВэшки”. Он даже расслышал, как хлопнула его крышка и, справившись с шоком и уже прозрев, матерно выругался и попытался завести двигатель, и уже повернул ключ зажигания в вполоборота, но после глухого короткого удара охнул и вывалился из салона.

Кровь из рассеченного лба – туда пришелся удар прикладом автомата – стала заливать ему лицо.

Последовал еще один жестокий удар!

На место Раздатченко плюхнулся Фришбах. За руль уселся Хомяк. Машина тронулась. Бур и Винт поволокли мертвое тело Антона по влажной, напившейся вдоволь земле.

С того момента, когда Винт выбежал на середину шоссе и, примерившись, бросил гранату под колеса мчавшейся машины, прошло ровно полторы минуты.

“БМВ” стального цвета и “девятка-сафари” разъехались в разные стороны. Тронулась неприметная “шестерка”, за рулем которой сидел Бур.

Четыре головореза-наемника, переодетые в форму сотрудников ГИБДД, дислоцировались приблизительно в пятистах метрах от места инцидента. Они контролировали транспортный поток еще в течение шести-семи минут, а затем, получив команду “Отбой”, исчезли в суматохе осеннего дня, набирающего обороты.

Этого не произошло. Как известно, события стали развиваться по-другому сценарию. Операция, конечной целью которой являлась похищение и подмена двойником одного из наиболее вероятных претендентов на губернаторское кресло, провалилась. План, выношенный Сергеем Мясоедовым, просчитанный им до секунд, план, что родился не в одночасье, а был плодом длительных раздумий и напряжения огромной части творческого потенциала, отпущенного Мясоедов судьбой, в реалистичность которого он верил безоговорочно, лопнул! Многомесячный труд был разрушен банальной случайностью – за несколько минут до начала акции группа, состоящая из трех боевиков-полупрофессионалов и человека-двойника, угодила в ДТП.

“Случайность? Возможно. Обычное дорожное происшествие? Авария, не повлекшая тяжких последствий – подумаешь, помятое крыло. А снайпер? Как быть с ним? Или все-таки случайность? Пьяный водитель? А был ли он пьян? Наверное. Да и группа расположилась на повороте. Но ведь по-другому было нельзя! Поворот – это условие! Поворот – это обстоятельства: дистанция и время. Время – тот разлом в непрерывном и изменчивом свойстве жизни, что измеряется долями секунды! Но снайпер знал о повороте! Он знал место! Кто он? – мучительно размышлял Сергей. – Тот, кто предал, кто нарушил тайну, что как иголка, спрятанная в яйце, что хранится в сундуке, что прикован к ветвям дерева, что растет на краю недоступного утеса, нависшего над неистово бушующем прибоем. Кто? Всякая тайна и всегда имеет своих хранителей: немногочисленный круг посвященных, её заложников, отвечающих за неё жизнью! И без этого необходимого и достаточного условия тайны не существует. Нет, конечно! Как не существует и множество иных понятий. Юмора, например, без тех, кто готов рассмеяться. Кто же он?”

Сергей еще раз прошелся по плану, начав с момента подмены.

“Фришбах благополучно доставлен в телецентр. Сыграть роль, что ему отведена, не сложно. Конечно, он справится. Сложнее, как это обычно бывает, уйти не замеченным. С этой целью Фришбах там же, в студии, имитирует инсульт4. Это необходимо, чтобы изолировать его. Карета скорой помощи уже ждет. Люди, облаченные в белые халаты, знают, что делать. Через несколько минут Фришбах оказывается в больничной палате, на больничной койки, под надежной охраной. Чуть раньше в ту же больницу привозят Раздатченко. День, второй, третий. Они останутся там ровно на столько, сколько потребуется на то, чтобы Раздатченко забыл обо всем! Он должен забыть о том, что случилось с ним! Естественно, с этой целью используются некоторые сильнодействующие препараты. Не без этого. А что делать? Впрочем, без существенного вреда и к его же благу. Через некоторое время проводится обратная замена: Фришбах становится Фришбахом и уходит в небытие, а Раздатченко, у которого по-прежнему сохраняется стойкая ретроградной амнезия*5, снова обретает лицо. Операция завершена! Операция – кульминация выборов, подразумевающая перелом в предвыборной гонке и даже больше: прекращение борьбы между основными претендентами. Вот что нес в себе этот день! И все вроде было предусмотрено. И все просчитано. Все? Как оказалось, нет! Но что же произошло? Трагическая случайность? Оплошность? Нет, нет, нет”.

Он продолжал мысленно перебирать возможные варианты.

Захлестнувшая его злость, мешавшая думать в первые минуты, прошла, вытесненная глухим ровным негодованием, но осталось ощущение обостренного восприятия, подстегивающее мыслительный процесс. Факты, аргументы, доводы, контрдоводы возникали в его уме, стремительно сами собою выстраивались в цепь чем-то напоминающую строение химических молекул и тут же рассеивались, чтобы через мгновение воссоединиться заново. По другому. Следуя новой логике и новому смыслу.

“Ликвидация исполнителей: Винта и Хомяка – дело рук Шагалаева? – в этом он не сомневается. – Но почему Шагалаев назначил зачистку немедленно? Перестраховался? Испугался? Или к тому был иной повод? Или непредвиденные обстоятельства автоматически запустили некий дополнительный механизм, о котором даже он не был осведомлен – механизм прикрытия, защиты? Или же устранение свидетелей – есть составная и неотъемлемая часть его собственного плана, и нелепое происшествие – лишь катализатор необратимого процесса? Кто предал?”

Он продолжал перебирать действующих лиц, разыгрываемой драмы, вновь и вновь в своих предположениях возвращаясь к одному человеку. Будто загипнотизированный. Шагалаев! Опасный, непредсказуемый, неуправляемый, человек, не зря, видно, прозванный Волком. Шагалаев знал главную цель! Знал, каким образом будет использован Фришбах – искусственно созданный двойник Раздатчено, его клон, его близнец, дублер, его сбежавшая тень, на чью долю отводилось лишь несколько заученных фраз перед камерой. Что-то вроде того: внимательно изучив сложившуюся в регионе ситуацию, а под этим я понимаю не только расстановку политических сил на сегодняшний день, но и перспективы развития Волгогорской области, её экономический рост, реформы в социальной сфере, что давно назрели, я пришел к выводу, что моя позиция, мое отношение, мои взгляды близки к позиции действующего губернатор, и дальнейшая конкуренция – есть распыление, если можно так выразиться, конструктивных сил, что, по определению, не во благо, а во вред. Поэтому я со всей ответственностью перед теми, кто выразил мне поддержку и доверие, заявляю – я отказываюсь от продолжения борьбы за кресло руководителя области и прошу всех истинных патриотов нашей малой родины на предстоящем референдуме, я не боюсь этого слова, выборы – это по сути и есть референдум, отдать свой голос за выдающегося политика, взращенного на волгогорской земле, Максима Порфирьевича…

На трансляцию отводилось от силы пять минут. И это все, на что был годен Фришбах! Но снайпер не укладывался в схему! Что-то не совпадало.

Неясное, смутное ощущение противоречия, не подчиняющегося строгим логически обусловленным последовательностям, присутствовало и тревожило.

“Шагалаев передернул карту? Нелепо. Зачем?”

И ответ на этот вопрос, не сформулированный, но витающий в воздухе в виде каких-то неопределенных волн, что зовутся обычно аурой, задевал его натруженный разум, обдавал холодом и пугал: неужели хотели избавиться от него? Выполнив свою задачу, должны были исчезнуть Винт, Хомяк, Бур. Каким образом? Смешной вопрос. Фришбах? Конечно! Лора? Она сама позаботилась бы о себе! А он? Разве он об этом не задумывался? Не догадывался? Догадывался. Знал! Только не верил, признался себе Сергей. И результат: триумф или фиаско – не меняли ничего. Что значат несколько жизней в той мясорубке, что зовется эволюцией и борьбой видов за выживание? Ничего. И все предрешено заранее!

Сергей провел рукой по волосам, отбросив их со лба назад, и еще раз – пригладив, бросил, будто бы случайный, взгляд в зеркало, висевшее на стене, и убедившись в том, что прическа его идеальна, а весь он – аккуратен и подтянут, вздохнул с облегчением и, сплетя пальцы рук, оперся ими на стол и задумчиво посмотрел на Лору.

Лора сидела в кресле, перекрестив длинные, стройные, чересчур мускулистые ноги, и лениво курила.

Привлекательна? Красива? Если это определение подходит к женщине ростом метр восемьдесят семь, легко толкающей несколько раз двух пудовую гирю и приседающей с весом сто двадцать. Привлекательна? И притягательна! И объяснение этого феномена не укладывалось в правильные черты лица, большую грудь и хорошую кожу.

Лора заметила и этот жест и скрытное движение глаз, но, успев привыкнуть, не рассмеялась. В конце концов, его придирчивое отношение к собственному внешнему виду – незначительный и простительный недостаток, подумала она снисходительно, это кажется даже милым и трогательным. Стряхнув пепел, двумя изящными движениями она поменяла бедра, положив правое – сверху, скромно и удивительно изящно попыталась поправить юбку, немного сбившуюся кверху, и, так и не достигнув в этом начинание успеха – край материи не опустился ни на сантиметр, приподняв веки и качнув удлиненными ресницами, будто веером, улыбнулась:

– Выкладывай.

Сергей успел растерять изрядную долю своей злости. Да и задумчивости – тоже.

– Что стряслось? Не получилось? Да? – спросила Лора ровным спокойным тоном и, не дождавшись ответа, легонько повела плечами и головой, что и означало: вот видишь, я предупреждала.

Произнесла она однако совсем другие слова:

– Не расстраивайся, пожалуйста.

Она еще раз внимательно посмотрела на Сергея и отметила, он выглядит и разочарованным и встревоженным, и, плеснув в интонацию своего голоса щедрую порцию сочувствия, тривиально добавила: – Все будет хорошо. Мы выиграем. Обязательно. Я уверена.

– Выиграем. Я в этом уверен! Используя напор, грубую силу, подлог. Разумеется, мы выиграем, но вклад наш, твой и мой, будет не велик, а главное – банален. – И, выдавая тревогу, охватившую его, он снова провел рукой по волосам: – Да кому это надо!

– Не позерствуй, пожалуйста. Умная и расчетливая кампания, проведенная профессионалом, всегда приносит плоды! А ты – профессионал в ремесле, коим не всякий мог бы овладеть. Потому что для этого требуется много редко сочетающихся качеств. И еще одно, самое главное, талант! Ты – талантлив! И ты это знаешь!

Она говорила, теребя сережку. Бриллиант в полкарата, вставленный в платиновую оправу, казался мерцающей росинкой на рыбьей чешуйке. Бриллиант и платина. Они напоминали о серебряном веке, о сумасбродном времени, наполненном вычурными рифмами, о времени, когда женщинам не приходилось демонстрировать непреклонную уверенность в себе. Она говорила и в её голосе явственно слышались ласковые нотки.

Сергей усмехнулся. Глаза его блеснули озорно. И снова потухли.

– Не утешай.

– Расскажи, – попросила Лора.

– Не стоит! – удрученно махнул рукой Сергей.

И она поняла, что он все расскажет.

– Не вышло! Какой-то идиот врезался в нашу группу за полминуты до начала. Вот-вот должна была появиться его машина, но… Словом, возникла не просчитанная ситуация! Шум! Переполох! Волк испугался и приказал стрелять.

– Волк? – переспросила Лора. – Испугался?

И её интонация не выдала её: осталось не ясным, удивлена ли она…

– Наверное, испугался. Я не знаю. Снайпер открыл огонь.

– Кто?

– Я же сказал, не знаю! Снайпер. Наблюдатель. Чистильщик. Киллер. Откуда я знаю, кто он и как его следует называть?

Сергей щелкнул зажигалкой. Огненная капелька, подрагивая, дважды лизнула кончик сигареты, прежде чем бумага и табак затлели.

Он нервничает, это очевидно, подумала Лора.

– Шагалаев? – переспросила она недоверчиво.

Сергей не заметил в её интонации ничего не обычного: ни излишней настороженности, ни насмешки, и отнес этот вопрос, скорее, к категории риторических, чем уточняющих.

– Я думаю, да, он! Ах, все ясно! Не получилось! И они, все кто там был, стали свидетелями. От свидетелей принято избавляться! И вот еще что… – Сергей не договорил. Поморщившись, словно попробовал что-то чересчур горькое, он оборвал фразу.

– Продолжай, – предложила Лора.

– Да, пожалуй, так было бы правильно… – произнес он задумчиво, словно заканчивал мысль, что только что обрела в его голове конкретную форму.

– Ты о чем?

– Разве мы – не свидетели? – спросил он с той горечью, что ранее Лора в его интонациях не замечала.

Он с неприятным чувством отметил, что его сердце снова сбилось с ровного размеренного марша, и подумал, что не стоило начинать этот разговор, даже с Ларисой, потому что ни какие слова ровным счетом ничего не исправят.

– Из действующих лиц – мы превратились в свидетелей, – закончил он свою мысль.

– Получается, что и Шагалаев – свидетель? Да? Нет?

– Получается, – кивнул Сергей.

– Ну хорошо, мы – свидетели, – временно сдала свои позиции Лора. – Это – плохо?

– Хорошо или плохо? Не уверен… Да, думаю, плохо! Следуя традиционному ассоциативному ряду, быть свидетелем – плохо, потому что…

– Потому что от них принято избавляться?

– Их принято устранять!

– Потому что их никто не любит?

– Не путай свидетелей с очевидцами.

– Никогда, – усмехнулась Лора. – Я так часто оказывалась в роли… как ты выразился… ах, да, в роли очевидца!

– Свидетелей ненавидят, их избегают, за ними охотятся.

– Ты меня пугаешь. Мне страшно.

– Мы – свидетели, – поморщился он, уловив в её словах изрядную долю сарказма. – Разве ты не чувствуешь этот отвратительный смрад опасности, что шибает в ноздри, а? Мы – в опасности.

– Ты? Я? Свидетель – тот, кто видел. А мы? Что-то слышали, что-то знаем. Или не знаем, а? – возразила Лора.